Тайный враг

Разжалованный офицер Руфин Дорохов оказался преданнейшим другом Лермонтова, а либеральный общественный деятель А. И. Васильчиков - скрытым врагом поэта.

Дорохов помнил, как Лермонтов создавал бессмертные шедевры: "Выхожу один я на дорогу...", "Пророка", "Морскую царевну", "Свиданье"... Ему казалось, что он даже знает поводы, послужившие толчком к творческой фантазии Лермонтова. Литератор Васильчиков не замечал поэтического вдохновения своего пятигорского приятеля. "Все мы тогда не сознавали, что такое Лермонтов, - говорил он П. А. Висковатову. - Иное дело смотреть ретроспективно"^*.

^* (Висковатов, с. 420)

Дорохов и А. В. Дружинин проклинали в Пятигорске лиц, допустивших гибель Лермонтова, то есть секундантов. Васильчиков предпочитал говорить в своих позднейших выступлениях о нелюбви к Лермонтову при дворе.

Знаменитый дуэлянт, считавшийся подстрекателем Мартынова, называл противника Лермонтова "презренным орудием" его гибели. Независимый либерал заключил свой рассказ о дуэли обвинением убитого, ссылаясь на его строптивый, беспокойный нрав^*.

^* (Русский архив, 1872, № 1, стлб. 205-213)

Выступление Васильчикова сразу вызвало скептические отклики современников. А. И. Арнольди, живший в Пятигорске одновременно с Лермонтовым, замечал: "Мартынов молчит, а Васильчиков рассказывает в "Русском архиве" 1872 года о происшествии так, как оно сложилось людскою молвою"^*. Резкий комментарий к выступлению Васильчикова мы находим в эпизоде, записанном А. С. Сувориным в дневнике 1899 года: "Васильчиков о Лермонтове: - Если б его не убил Мартынов, го убил бы кто другой; ему все равно не сносить бы головы. - Васильчиков в Английском клубе встретил Мартынова. В клуб надо было рекомендацию. Он спрашивает одного - умер, другого - нет. Кто-то ударяет его по плечу. Обернулся - Мартынов. - Я тебя запишу.- Взял его под руку, говорит:-Заступись, пожалуйста. А то в Петербурге какой-то Мартьянов прямо убийцей меня называет. - Ну, как не порадеть! Так и с Пушкиным поступали. Все кавалергарды были за Дантеса"^**.

^* (Воспоминания, с. 227)

^** (Дневник А. С. Суворина. М. - Пг., 1923, с. 206)

Эта запись редактора реакционной газеты "Новое время" сделана со слов П. А. Ефремова, известного издателя и редактора сочинений Пушкина и Лермонтова. Упоминая П. К. Мартьянова, Ефремов имел в виду не статью его, напечатанную в 1870 году по свежим впечатлениям от поездки в Пятигорск, а устные рассказы литератора о некоторых обстоятельствах дуэли. После смерти в 1875 году Мартынова, а в 1881-м Васильчикова Мартьянов выступил в печати с подробностями: обвиняя еще более резко Мартынова, он разоблачал также провокационную роль Васильчикова. Очевидно, Ефремов разделял выводы Мартьянова, но сам никогда не решался выступить по этому вопросу в печати против Васильчикова, с которым был связан сложными литературными и издательскими отношениями.

Статьи П. К. Мартьянова о последних днях жизни поэта в Пятигорске, печатавшиеся уже в начале 90-х годов, были встречены неодобрительно прогрессивно настроенными читателями из-за развязного тона автора, отсутствия документальных доказательств. Да и общественно- политическая физиономия П. К. Мартьянова, сотрудника "Нового времени", автора солдатских стихов, печатавшихся в казенно-благонамеренных военных изданиях, не внушала доверия. Спор о правильности сведений Мартьянова так и остался неразрешенным до наших дней. Многие советские лермонтоведы берут Васильчикова под свою защиту, считая предъявленные ему обвинения невероятными. Взаимоотношения его с поэтом представляются им безупречными. "По-видимому, поэту нравился молодой юрист Васильчиков, который отличался самостоятельностью суждений и не принадлежал к искателям чинов и должностей", - читаем в одной из биографических работ о Лермонтове^*. Далее вывод о самостоятельности суждений Васильчикова подкрепляется определением его политической позиции: "Высокое положение отца, казалось, должно было способствовать блистательной карьере Васильчикова, и, конечно, он достиг бы самых высоких должностей, если бы он не обладал независимым характером, что раздражало и восстанавливало против него Николая I".

^* (М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. Составители В. А. Мануйлов и М. И. Гиллельсон. Пенза, 1960, с. 266. Переиздавая эту книгу в 1964 г. (Москва), составители отказались от этой аргументации, но она продолжает иметь хождение среди литераторов)

Такое деление на карьеристов и "независимых" представляется, однако, слишком общим.

Необходимо конкретнее представить себе политическую физиономию А. И. Васильчикова в молодости.

Прежде всего напомним основные вехи биографии его отца.

Генерал-адъютант Илларион Васильевич Васильчиков оказал поддержку Николаю I на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. С этих пор началось его возвышение. В 1831 году он, подобно А. Ф. Орлову, был возведен царем в графское достоинство. В 1838-м Николай назначил его председателем Государственного совета вместо намечаемого на этот пост М. М. Сперанского. С 1 января 1839 года граф Васильчиков был возведен в княжеское достоинство. Он был ближайшим фаворитом Николая, царь и члены его семьи нередко посещали дом Васильчикова.

Его сын Александр, бывший с 1835 по 1839 год студентом юридического факультета Петербургского университета, имел совершенно другие устремления. Мы уже говорили о его репутации "свободомыслящего"^*. М. Б. Лобанов-Ростовский, знавший его на последнем курсе, вспоминал, что Васильчиков "пользовался властью трибуна в весьма анархической республике своих товарищей, соединившихся в корпорации по немецкому образцу". Рисуя портрет Васильчикова, автор воспоминаний подчеркивает его ораторские данные. "Это был человек, - пишет он, - очень высокого роста, брюнет с длинным и строгим лицом, краснобай (blagueur) с могучим голосом, человек прекрасного сердца и благородной души, что составляет отличительную черту всей этой семьи, но недалекого ума и малосведущий, как все остальные его родичи"^**. Характеристика очень беглая и субъективная. Но в ней существенны указания на видную роль, которую Васильчиков играл среди своих сокурсников.

^* (См. главу "Кружок шестнадцати", с. 132 и 138)

^** (Воспоминания М. Б. Лобанова-Ростовского. - Г ИМ, ф. 174, № 5. Перевод с фр)

"В студенческом кружке Александр Илларионович был избран старшиной"^*, - сообщает также и автор биографического очерка об А. И. Васильчикове А. Голубев.

^* (Кн. А. И. Васильчиков. 1818-1881. Биографический очерк. Составил А. Голубев. СПб., 1882)

Переписка Васильчикова и другие материалы 1839 года подкрепляют эти сведения.

"Я забыл вам сказать, что вы решительно первый студент нашего курса, поздравляю вас", - пишет ему Сергей Долгорукий^*. "Первому студенту А. Васильчикову", - адресуют шуточную записку два других сокурсника- Петр Шувалов и Иван Рибопьер^**. "Все спрашивают меня о вас и кланяются вам. Вы становитесь популярным", - пишет ему студент Гаврила Сахаров^***.

^* (ЦГИАЛ, ф. 651, on. 1, № 660, л. I об. Перевод с фр)

^** (Там же, № 668. Перевод с фр)

^*** (Там же, № 669, л. 5. Перевод с фр)

"Те, которые посвятили какое-нибудь ученое сочинение обществу, имеют большее право на избрание их в советники, а те, которые в продолжение всего своего бытия в университете не оказали себя сильными в какой- нибудь избранной ими науке, те не имеют права на диплом общего к нему особенного внимания", - сочиняет Васильчиков правила организуемой им студенческой "бурсы"^*. Последняя курьезная фраза показывает, что и в учебных занятиях, и в "анархической республике" студентов личное соревнование играло большую роль. Интересно привести в этой связи эпизод, рассказанный С. Н. Карамзиной в письме к брату Андрею 3-5 июня 1837 года.

^* (Там же, № 671, л. 2об)

"Вольдемар только что блестяще выдержал последний экзамен, так что товарищи даже немного ему завидуют, и один из них, Васильчиков, с которым он был связан дружбою, выразил удивление, что Вольдемар всегда получает четыре балла, тогда как он и другие только три с половиной, и, наконец, сказал ему: "На экзамене по истории, дорогой мой, вы отвечали не лучше нас, однако же, получили больше баллов; я думаю, что на профессоров подействовала слава вашего отца". Вольдемар, который никогда за словом в карман не лезет, не преминул возразить: "Совсем как в прошлом году, мой милый, когда я думал, что эполеты вашего отца подействовали на профессоров в вашу пользу" (он выдержал экзамен посредственно, а отец его все время на них присутствовал). На что Васильчиков ему ответил: "Хорошо, с этой минуты между нами все кончено", - взял свою шляпу и ушел"^*. Первый оскорбив товарища под влиянием завистливого чувства, Васильчиков не стерпел намека на покровительство его могущественного отца. Видно, что Карамзин задел больное место своего товарища. Васильчиков не любил, когда ему напоминали о заслугах и положении отца. Через четыре года подобная уязвимость доставила ему в лермонтовском кружке меткую кличку "мученик фавора".

^* (Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов. М. - Л., Изд-во АН СССР, 1960, с. 215)

Студенческая ссора произошла, когда обоим товарищам было по девятнадцать лет. Но те же особенности были характерны для Васильчикова на протяжении всей его жизни. Об этом свидетельствует портрет его в старости, принадлежащий перу редактора "Русской старины" М. И. Семевского. Запись сделана в 1880 году:

"Князь Васильчиков живет на Английской набережной в собственном доме. Весьма роскошная обстановка свидетельствует, что князь унаследовал от своего отца, некогда председателя Государственного совета, и от своих бездетных братьев большое достояние. Кабинет его составляет громадную комнату, обставленную весьма дорогими шкафами, наполненными отличною библиотекою. Вся обстановка свидетельствует о том, что князь посвящает значительную часть своего времени занятиям научным и не прочь дать почувствовать своим посетителям именно характер своих занятий. Фигура князя высокая, длинная, очень худощавая, бледная, с коротко обстриженными волосами и тусклыми, глубоко впавшими глазами. Едва ли надо напоминать, что князю Васильчикову принадлежат весьма объемистые, имеющие свои достоинства сочинения, каковы "О самоуправлении" и "О землевладении". Известно также, что в молодости он имел несчастье быть свидетелем трагической кончины поэта Лермонтова, в качестве его секунданта. Затем известно, что он принадлежал к кружку наших наиболее замечательных передовых двигателей, какозы: князь Черкасский, Самарин и другие. Наконец, известно, что он постоянно избирается одним или двумя земствами в гласные (новгородское земство) и в гласные Петербургской городской думы. Но известно также, что по характеру своему князь довольно неуживчивый, что источником этого служит не что другое, как непомерно громадное самолюбие и честолюбие этого человека. Теперь он стоит в стороне от правительственных, земских и городских общественных сфер и едва ли смирится с этим положением"^*.

^* (ИРЛИ, ф. 274, on. 1, № 16, л. 121 - 122)

Самолюбие и раздражительность А. И. Васильчикова засвидетельствованы во многих письмах и мемуарах.

С характеристикой М. Семевского перекликаются также слова А. Голубева о "мнительности" Васильчикова, о том, что он "неохотно сближался с людьми". "Тот, кто мало знал его, - добавляет биограф Васильчикова, - тог постоянно мог думать о гордости, надменности, чопорности и холодности князя". Интересно заключение Голубева: "Начиная с внешнего вида и кончая его отношениями с людьми Александр Илларионович до самой смерти остался барином". Еще важнее для нас наблюдения Голубева о репутации Васильчикова: "Личность Александра Илларионовича своеобразная и, можно сказать, спорная; в обществе и литературе на него смотрят различно: одни ставят его на недосягаемый пьедестал, другие же полуснисходительно отводят ему место в числе заурядных людей. Одни относятся к нему, как к человеку с обширным образованием, с серьезным строгим умом, с практическим знанием экономической русской жизни, как к человеку передовому и притом "не сходившему с русской национальной основы"; другие же практическую его деятельность считают не только бесполезною, но даже вредною, а в литературной находят лишь легкомыслие и не признают в авторе не только серьезных знаний, но даже и уменья грамотно писать"^*.

^* (См. примеч. 7)

Такое же двойственное впечатление остается от образа действий Васильчикова как в университете, так и в Пятигорске.

Во времена студенческой "бурсы" он пытался писать повести. Одна из них, названная "Две любви, две измены", наполнена стереотипными жалобами на скуку, царящую в петербургском обществе. Автор весьма неуклюже дает им политическую окраску, стремясь передать "эту атмосферу, нагретую одной модной лавкой, с небывалой страстью, зараженную пошлой лестью придворных и рабской лестью царедворцев"^*. "Твой взгляд на жизнь и общество мне нравится", - пишет ему Гаврила Сахаров, прочитав повесть^**.

^* (ЦГИАЛ, ф. 651, оп. 1, № 677, л. 1)

^** (Там же, № 622)

Один из "бурсаков" посылает Васильчикову свои немецкие стихи, другой чувствует себя Чацким. "Я хотел немножко с тобой пошутить, - пишет он, - отвечая гексаметром на твой рифмованный мотт и "выходит дело" - как говорит экзекутор в Архивариусе - что я написал прекрасные, глубокомысленные стихи, это правда, несчастие! И, открыв такой талант, я тебе напишу сатиру, как некогда к Мольеру писал Буало, но скажу не как он: "Мольер, научи меня искусству не рифмовать больше", но: "искусству не иметь столько ума"^*. Упоминанье о "рифмованном мотте" Васильчикова показывает, что он иногда писал и эпиграммы. "У меня кое-что поважнее в голове, - читаем в другом письме (французском),- и даже на бумаге. Да, мой милый! Я много думал, писал не слишком много, но то, что следует, и вскоре, приподняв завесу, я скажу: смотрите и присоединяйтесь"^**.

^* (Там же, № 699)

^** (Там же, перевод с фр)

Таково было направление умов в этой маленькой "республике", именуемой "бурсой". Хотя она была организована по образцу немецких студенческих корпораций, задумана она была Васильчиковым в противовес немецкому "буршеству".

Провозглашенные им лозунги представляли собой смесь шовинистических и вольнолюбивых идей. В новое общество могли входить только русские. "Нечего вам объяснять причину отделения от немцев, это делалось по общему влечению, - читаем в черновике вступительной речи Васильчикова. - И прежде было видно к сему желание в некоторых, которое мало-помалу распространилось во многих, вдруг вспыхнуло и осуществилось. Это показывает нам, как будто русские, почувствовав свою собственную силу, воспрянули от долгого сна и выбросили из себя вкоренившееся мнение: что мы без немцев ничего не сделаем! Это пагубное предубеждение еще многие занимает умы и тем самым ослабевает (! - Э. Г.) нашу партию"^*. Русским языком Васильчиков в ту пору владел еще плохо. Выраженные же здесь мысли, возможно, отражают дворцовые интриги, разделяющие у подножия трона две враждующие партии - "русскую" и "немецкую". "Русскую" олицетворяли князь И. В. Васильчиков и граф А. Ф. Орлов, самой яркой фигурой из так называемой "немецкой" партии был граф А. X. Бенкендорф и другие представители остзейского дворянства, занимавшие в аппарате правительства Николая I важнейшие административные посты.

^* (Там же, № 671, л. 4)

В дни смерти Пушкина эта борьба приняла даже определенное общественно-политическое значение. "Времена Бирона миновались!" - восклицал автор анонимного письма, посланного А. Ф. Орлову. Требуя сурового наказания Дантеса и высылки "презренного" нидерландского посланника, он рисовал те явления, которые "день ото дня делаются для нас нестерпимее": "открытое покровительство и предпочтение чужестранцам", "неограниченная власть, врученная недостойным лицам, стая немцев..."^*. Как известно, анонимные письма произвели на Николая впечатление разорвавшейся бомбы. Бенкендорф объявил, что теперь он уже не сомневается в существовании тайного общества. Между тем "русская" партия при дворе, по существу, ничем не отличалась от "немецкой". Обе поддерживали трон Николая I, и "русские" сановники - "свободы, гения и славы палачи" - "таились под сению закона" наравне с космополитическим кружком Нессельроде. Лермонтов это понимал еще в 1836 году, когда писал в "Сашке":

^* (Поляков А. С. О смерти Пушкина. Пг., ГИЗ, 1922, с. 36-45)

...Или трудясь как глупая овца 
В рядах дворянства, с рабским униженьем, 
Прикрыв мундиром сердце подлеца, 
Искать чинов, мирясь с людским презреньем, 
И поклоняться немцам без конца? 

"Сердце подлеца", прикрытое мундиром, уже предваряет "надменных потомков известной подлостью прославленных отцов". Возмущение против остзейских баронов сливалось у Лермонтова с негодованием против всего бюрократического аппарата царского правительства.

"Бурсаки" иногда были способны на дерзкие фразы. Вот один из товарищей пишет А. Васильчикову летом 1839 года: "О здешней нашей жизни и происшествиях, могущих тебя заинтересовать, мало чего сказать. Наша публичная жизнь обыкновенно так занимательна важными происшествиями, как, например, благодетельными указами, производствами, награждениями, разводами и проч. и проч., она умолкла: недостает того лучистого центра, откуда она заимствует все свое разнообразие и живость, - его императорское величество в отсутствии"^*. Если здесь говорится о царе с иронией, то уж совсем неуважительно упоминается самодержец в другой записке - в шутовском "отречении" двух подвыпивших друзей Васильчикова: "Господин де Рибопьеррр! и граф Шувалов торжественно отказываются от какой бы то ни было политической цели при посещении сегодняшнего бала в Благородном собрании и обещают, что направят свое внимание только на дам..."^** Упоминание в этой дурашливой записке о политической цели, хотя бы и в негативной форме, знаменательно. Собираясь на традиционный бал 6 декабря, чтобы "чествовать тезоименитство нашего высокочтимого государя императора Николая I", повесы изображают предстоящие им развлечения такими чертами и в таких неудобных для печати выражениях, что имя монарха в этом контексте звучит издевательски.

^* (См. примеч. 10, л. 4-4об)

^** (См. прпмеч. 9)

Один из авторов приведенной записки - Петр Павлович Шувалов, младший брат Андрея Шувалова, члена кружка "шестнадцати"^*. Как мы помним, на рисунке Г. Гагарина, изобразившего их собрание в зиму 1839- 1840 года, Петр Шувалов тоже присутствует. Но пока "бурсаки" учились в университете, они - по железному закону, выработанному Васильчиковым,- не имели права входить в другие общества. "Участвующий в другом каком-нибудь обществе у нас быть не может; выйти может всякий, но должен дать расписку, что все секретное сохранит, не передав никому, - гласит пункт устава,- в противном случае, ежели кто докажет, что он проговорился кому-нибудь постороннему, то он должен выходить вон из университета".

^* (В 1837 г. Петр Шувалов вместе с Павлом Вяземским пришел прощаться к скончавшемуся Пушкину, чем привел в негодование графиню Юлию Строганову^**. Принадлежа к "партии врагов Пушкина", она даже потребовала от Бенкендорфа присылки жандармов. Прощание Шувалова, сына княгини ди-Бутера, и Павла Вяземского с погибшим поэтом вызвало у Строгановой представление о демонстрации бунтующих студентов)

^** (Вяземский П. П. Собр. соч. СПб., 1893, с. 560.)

Петербургская "бурса" была основана на "братстве", Васильчиков ввел такое понятие, как "особенный круг", в который входят по выбору, - члены его были связаны круговой порукой.

Члены "бурсы" должны были спасать "своих" от преследований закона в случае дуэли:

"a) В дуэлях члены принимают участие только тогда, когда нужно пособие для скрытия участвовавшего в несчастных последствиях, то есть дать ему средство, если сам в это время его не имеет, удалиться отсюда.

b) Средства могут быть двоякие:

1. или скрытие его на некоторое время,

2. или денежное пособие, которое может быть собрано и от товарищей и от накопившейся суммы от пеней".

Подобные условия круговой поруки связали Васильчикова с Мартыновым на долгие годы после гибели Лермонтова.

В приведенных параграфах обращает на себя внимание фраза, ограничивающая право участия "бурсаков" в дуэлях. Но в том же проекте устава Васильчиков тщательно предусмотрел исключительные положения, при которых члены общества все же обязаны были драться. Главным образом это относилось к случаям, когда обнаруживались распри между "бурсаками" и "буршами". Сам он не дрался ни разу. Он считал себя выше этих устаревших предрассудков. "Долг благородного человека,- пишет он в черновике вступительной речи, - который не станет нарочно приискивать случай, чтобы с кем-нибудь подраться на дуэли, тем снискать себе название хорошего малого. Нет, товарищи! если у нас и явились бы такие, то мы их сочтем как самых пустых людей, не понимающих своего назначения... дуэли не должны быть так превозносимы, а некоторым образом постыдны, и чем бы их было более у нас, тем мы были бы богатее нарушителями чести, а чего мы не хотим".

Но зато, как член триумвирата бурсы, Васильчиков не один раз получал приглашения быть арбитром и в качестве секунданта принимал участие в дуэлях "бурсаков". "Не в первый раз я участвовал в поединке", - писал он Ю. К. Арсеньеву 30 июля 1841 года после гибели Лермонтова^*.

^* (Воспоминания, с. 363)

По всей видимости, он вспоминает о своих студенческих днях.

Окончив университет, Васильчиков стал вместе со своими бывшими однокурсниками Сергеем Долгоруким и Петром Шуваловым посещать собрания "шестнадцати". Как уже говорилось, одновременно с ними он должен был покинуть Петербург. Роль изгнанника льстила его самолюбию. Да, Васильчиков не принадлежал к числу искателей чинов и должностей, но его честолюбие питалось другими мечтами. С самого начала он знал, что его поездка па Кавказ не будет длиться больше года, тем не менее он пишет об этом сестре Е. И. Лужиной с явным самолюбованием:

"Мальбрук в поход собрался. Иными словами, я уезжаю в Тифлис с сенатором Ганом. Я отправляюсь без промедления, приблизительно на год. Принести в жертву блестящую карьеру - в этом есть что-то таинственное, сентиментальное и мизантропическое, что мне нравится бесконечно. Вполне уместно для молодого человека, который в течение полугода предавался тяжелому ремеслу светского человека, толкался во всех гостиных и приемных, шаркал по улицам и по паркетам, весьма уместно, говорю я, покинуть сцену большого света и удалиться в страну далекую, восточную, азиатскую..."^*

^* (ЦГИАЛ, ф. 651, оп. 1, № 571. Перевод с фр)

Когда через год сенатор П. В. Ган исполнил свою миссию в Закавказье, его молодые сотрудники обязаны были вернуться в Петербург. Но Васильчиков, вместо того чтобы поехать в отпуск к отцу в саратовские деревни, заехал 9 июня в Пятигорск^*. Там он встретился с Лермонтовым.

^* (Там же, ф. 1268, оп. 1, № 26. В тот же день, 9 июня, Васильчиков впервые купил билеты на ванны (см.: Недумов С. И. Лермонтовский Пятигорск. Ставрополь. 1974. с. 130). Это подтверждает дату его приезда в Пятигорск)

Пятигорские старожилы рассказывали П. К. Мартьянову, что Лермонтов иронически называл Васильчикова "умником". Однако Фр. Боденштедт ошибался, когда утверждал, что слышал такое же обращение Лермонтова к Васильчикову в Москве весной 1841 года. По официальным документам выясняется, что весь предшествующий год А. Васильчиков оставался на Кавказе. Не было его и в Ставрополе осенью 1840 года, где в доме И. П. Вревского Лермонтов встречался с декабристом М. Назимовым. В это время Васильчиков ездил по служебным делам в уезды, расположенные в глубине Закавказья^*. Но Назимов наезжал летом 1841 года в Пятигорск. Тогда-то и происходили беседы между ссыльным декабристом и поэтом, на которых присутствовал Васильчиков.

^* (ЦГИАЛ, ф. 1261, оп. 1, № 22, л. 19. Ср. мою публикацию "Некоторые данные об А. И. Васильчнкове" (в сб.: Михаил Юрьевич Лермонтов. Ставрополь, 1960, с. 291-292))

Предмет их споров известен со слов Васильчикова, а Назимов подтвердил в печати, "с каким потрясающим юмором Лермонтов описывал ничтожество того поколения, к которому принадлежал"^*.

^* (Воспоминания, с. 373)

"Князь А. И. Васильчиков рассказывал мне, - пишет Висковатов, - что хорошо помнит, как не раз Назимов, очень любивший Лермонтова, приставал к нему, чтобы он объяснил ему, что такое современная молодежь и ее направления, а Лермонтов, глумясь и пародируя салонных героев, утверждал, что "у нас нет никакого направления, мы просто собираемся, кутим, делаем карьеру, увлекаем женщин", он напускал на себя la fanfaronade du vice^* и тем сердил Назимова. Глебову не раз приходилось успокаивать расходившегося декабриста, в то время, как Лермонтов, схватив фуражку, с громким хохотом выбегал из комнаты"^**. Описанная сцена вызывает, однако, сомнения. Назимову незачем было "приставать" к Лермонтову с расспросами о его взглядах на "направление" современной молодежи - образ Печорина был уже создан и назван автором "Думы" "героем нашего времени". Смешно было говорить Лермонтову о себе, что его деятельность ограничивается кутежами, карьерой и донжуанскими подвигами. Очевидно, это были не вопросы и уклончивые или вызывающие ответы Лермонтова, а прямо спор о "Герое нашего времени", в котором Лермонтов и Назимов расходились в оценке направления оппозиционной молодежи. Возможно, что Лермонтова раздражало уважительное отношение Назимова к либеральной общественной позиции Васильчикова.

^* (Бахвальство пороком (фр.))

^** (Висковатов, с. 304)

Об этом можно догадаться по эпиграмме, дошедшей до нас только в передаче П. К. Мартьянова, но написанной с таким мастерством, что авторство Лермонтова не вызывает сомнений:

Наш князь Василь- 
Чиков по батюшке, 
Шеф простофиль, 
Глупцов по дядюшке, 
Идя в кадриль 
Шутов по зятюшке, 
В речь вводит стиль 
Донцов по матушке.

В. И. Чилаев рассказывал, что стихи были написаны Лермонтовым мелом на сукне карточного стола, когда во время игры Васильчиков слишком энергично выразился. Вероятно эти стихи были тут же списаны внимательным домовладельцем. В эпиграмме убийственным образом характеризовалась высокопоставленная родня Александра Васильчикова.

Князь "по батюшке" - отзвук мотивов "Моей родословной" Пушкина, имевшей такое влияние на знаменитое "прибавление" к "Смерти поэта" Лермонтова. По той же ассоциации Александр Васильчиков, ставший "князем" только "по батюшке", причислялся Лермонтовым к галерее николаевской знати.

"Шеф простофиль" как нельзя лучше выражает саркастическое отношение Лермонтова к "трибуну" оппозиционной молодежи. Особенный смысл получает это прозвище, если вспомнить, что "дядюшкой" Александру Васильчикову приходился женатый на родной сестре его отца князь Д. В. Голицын, "слывущий либералом и как premier gentilhomme de l'empire"^* (Герцен)^**.

^* (Первый дворянин империи (фр ))

^** (Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. II. М. - Л., Изд- во АН СССР, 1954, с. 267)

Незадолго до пятигорской встречи Лермонтова с А. Васильчиковым князь Д. В. Голицын получил титул светлейшего в нарушение русских традиций: этот титул давался только лицам, имевшим особенные заслуги. Московский генерал-губернатор получил его в знак личного расположения к нему Николая I.

Д. В. Голицын был очень популярен в Москве, считался "другом просвещения", был хлебосольным и гостеприимным барином. На эту специфическую смесь в облике Голицына Герцен указывал в своем дневнике, определяя неустойчивость политической позиции современных "государственных" и "значительных" лиц. В "Былом и думах" этому явлению посвящено несколько остроумных строк: "У нас тот же человек готов наивно либеральничать с либералом, прикинуться легитимистом, и это без всяких задних мыслей, просто из учтивости и из кокетства: бугор de l'approbativite (желание поправиться) сильно развит в нашем черепе.

Князь Дмитрий Голицын, - сказал как-то лорд Дюрам, - настоящий виг, виг в душе.

Князь Голицын был почтенный русский барин, но почему он был "виг", с чего он был "виг" - не понимаю. Будьте уверены, князь на старости лет хотел понравиться Дюраму и прикинулся вигом"^*.

^* (Там же, т. VIII, с. 124)

Вся эта игра в либерализм очень метко определяется выражением "шеф простофиль", одинаково обидным и для московского вельможи, и для его племянника - молодого оппозиционера из семьи царедворца^*.

^* (У Александра Васильчикова были и другие дядья. Но Лермонтов, вероятно, имел в виду не личные свойства того или другого родственника своего пятигорского соседа, а их общественную пози-цию)

"Идя в кадриль // Шутов по зятюшке" - эти строки могли относиться только к мужу московской сестры Александра Васильчикова, полковнику Лужину. По давнишней эпиграмме Лермонтова на лейб-гусара Тирана, которого он терпеть не мог за близость ко двору, мы знаем, что поэт называл его "шутом". Видимо, и в Лужине Лермонтов разгадал карьериста. Действительно, вскоре зять Васильчикова был назначен флигель-адъютантом, а впоследствии занял пост московского полицмейстера. Аналогия, проводимая поэтом между этим "шутом" и Александром Васильчиковым, была для последнего нестерпимой обидой.

Пародийная родословная Александра Васильчикова метила очень высоко - прямо в клику Николая I. В. И. Чилаев рассказывал П. К. Мартьянову, что незадолго до дуэли Лермонтова с Мартыновым Васильчиков перешел в другой лагерь пятигорского общества - в кружок, группировавшийся вокруг генеральши Мерлини. Как теперь выяснилось документально, она была агентом III Отделения^*. У Мерлини ненавидели Лермонтова, и слова Дорохова о людях, которые "радовались его гибели", по всей вероятности, относились к этому кружку.

^* (См.: Бронштейн Н. Доктор Майер. - Литературное наследство, 1948, № 45-46, с. 473-496)

Если Васильчиков мог порвать с В. Карамзиным за один только намек на покровительство отца, то эпиграмма Лермонтова, ставившая под сомнение либеральные тенденции Васильчикова, могла вызвать его лютую ненависть к автору. Сам он не выходил на поединок, но "раздуть ссору" Мартынова с поэтом, а потом участвовать в дуэли в качестве секунданта было вполне в его духе. Слухи о провокационной роли Васильчикова в конфликте Мартынова с Лермонтовым находят свое психологическое обоснование^*.

^* (В 1981 г. в журнале "Юность" было напечатано неподписанное, недатированное, неясного происхождения письмо, якобы являю-щееся ответом И. В. Васильчикова на просьбу сына помочь ему в чем-то, касающемся Лермонтова. Председатель Государственного совета описывает свои беседы с царем и Бенкендорфом, раскрывающие их тайные замыслы относительно поэта. Мало того, Васильчиков-отец прямо передает совет шефа жандармов молодым людям в Пятигорске избавиться от Лермонтова своими силами. "О последствиях беспокоиться не следует", - наивно заканчивается это неправдоподобное письмо. О невозможности признать его за подлинный документ уже писали В. Мануйлов и С. Латышев в статье "Осторожно: сенсация!" (Литературная газета, 1982, 23 июня, № 25). Тем не менее автор публикации повторил ее в своей книге (Чекалин С. В. Наедине с тобою, брат... Ставрополь, 1984). Не касаясь больше противоречивости содержания этого письма, обратимся к датам.

20 июня 1841 г. И. В. Васильчиков сообщает министру внутрен-них дел Д. Н. Блудову, что царь "изволил уволить" его сына в от-пуск "с 1 июля на 3 месяца для отъезда ко мне в деревню". На следующий день Блудов извещает Васильчикова, что одновременно с его письмом он получил письмо от П. В. Гана, вернувшегося уже в Петербург. Ган извещает, что он получил рапорт А. Васильчикова из Пятигорска от 9 июня с приложением медицинского свидетельства о болезни. Блудов прилагает к письму "увольнительный вид для сына Вашего к Кавказским Минеральным водам и потом в Саратовскую губернию". Итак, И. В. Васильчиков только из официальной переписки узнал 22 июня, что сын его уже две недели находится в Пятигорске. Старик уехал в деревню один. Когда же могли отец и сын обменяться письмами, когда мог старший Васильчиков иметь беседу с царем и вести переговоры с Бенкендорфом? Из деревни Васильчиков приехал в Петербург только 5 августа, вызванный оттуда срочным письмом сына о состоявшейся дуэли. А аудиенцию у царя он получил только 8 августа. Напомню, что, по свидетельству М. А. Корфа, И. В. Ва-сильчиков лишь после гибели Лермонтова узнал о близости к нему сына, что и побудило его заинтересоваться "Героем нашего времени" (см. выше, с. 170). Все это не позволяет вводить в научный оборот "Письмо старого князя", как называет этот сомнительный документ С. В. Чекалии)