Неизвестный друг

1

Трагическая судьба Лермонтова волновала передовых русских людей со дня гибели поэта в 1841 году. Еще когда Белинский вставил в рецензию на второе издание "Героя нашего времени" замаскированный некролог его автора, он старался передать свои впечатления о личных встречах с поэтом. В 1845 году редакция передового популярного издания для юношества призывала современников "собрать хотя некоторые сведения для будущей биографии Лермонтова..." которые "до сих пор... еще никем не были печатно собраны". Попытка самой "Библиотеки для воспитания" дать элементарную биографическую справку о поэте потерпела неудачу. "Перед стихотворениями Лермонтова, - значится в редакционной заметке, - следовал краткий очерк его жизни; но в ожидании более полных сведений, которые в скором времени должны быть доставлены, редакция отложила его до следующей книжки"^*. Однако ни в одном из выпусков "Библиотеки для воспитания" очерк жизни поэта так и не появился. И когда через четырнадцать лет, в 1859 году, В. Стоюнин выпустил сборник "Русская лирическая поэзия для девиц", он вынужден был повторить слова своих предшественников: "Лермонтов умер в 1841 году, не имея и тридцати лет от роду. Биография его до сих пор никем не написана, а потому и обстоятельства его жизни нам очень мало известны"^**.

^* (Библиотека для воспитания, 1845, отд. 1, ч. II, с. 1 - 11)

^** (Русская лирическая поэзия для девиц. Ред. Вл. Стоюнина. СПб., 1859, с. 190)

Избранные стихотворения Лермонтова и отрывки из "Героя нашего времени" помещались в хрестоматиях с начала 1840-х годов, сочинения его все время переиздавались. В любом учебнике русской словесности Лермонтову уделялось значительное место. Поэма "Демон" "обошла всю Россию в неисчислимом множестве списков" и была "известна всем от мала до велика наизусть"^*. Вся русская литература 40-х и 50-х годов прошла под знаком

^* (Русское слово, 1860, № 5, отд. II, с. 56)

Лермонтова, так же как Пушкина и Гоголя, стихи Лермонтова стали уже пародироваться, - а никто не мог еще указать, в каком году поэт родился!

За все время царствования Николая I в русской печати появилось только несколько скупых упоминаний о личности Лермонтова. В 1853 году в газете "Кавказ" были приведены пустые россказни неизвестного казначея одного из четырех полков, где служил Лермонтов^*. Эта заметка была тотчас перепечатана в "Московских ведомостях" и в том же году использована в "Справочном энциклопедическом словаре"^**. Русский читатель должен был довольствоваться пошлым сравнением внешности Лермонтова с портретом Печорина и отголосками ходячих анекдотов о поэте. Другими материалами редактор "Энциклопедического словаря" А. Старчевский не располагал.

^* (Кавказ, 1853, № 47. Ср.: Русский архив, 1893, № II, с. 380)

^** (Московские ведомости, 1953, 13 июня, № 71; Справочный энциклопедический словарь, издающийся под редакцией А. Старчевского, т. VII (Л - Map). Прибавление. СПб., 1853)

Для того чтобы сказать что-либо о жизни Лермонтова, русским литераторам приходилось прибегать к уловкам. Так, в журнале "Пантеон" в том же 1853 году, в отделе "Петербургский вестник", корреспондент совершил, по его словам, "арабский скачок" к Невскому проспекту от "прелестей мирного деревенского быта" Пензенской губернии. Он привел письмо своего приятеля, помещика тех мест, который описывал могилу "автора лучшего романа русского и многих превосходных стихотворений". Степной житель, так верно оценивший прозу Лермонтова, писал петербургскому хроникеру: "Село Тарханы в последние годы приобрело известность, и часто бывает убрана свежими цветами гробница поэта. .. Грустно на безвременной его могиле, но отрадно внимание, которое оказывают его памяти и высокому дарованию... даже безграмотные крестьяне смутно понимают, что их барин был чем-то, писал что-то хорошее..."^* Далее он привел несколько, правда очень неточных, сведений о рождении и детстве Лермонтова. Но кому пришло бы в голову искать данные о покойном писателе в многословном фельетоне петербургского журналиста? "У нас нет не только биографии, но даже какого-нибудь известия о жизни Лермонтова, а между тем 15 июля будет пятнадцать лет, как он умер!" - восклицал рецензент "С.-Петербургских ведомостей" в 1856 году^**.

^* (Пантеон, 1853, № 9, с. 37-38)

^** (С.-Петербургские ведомости, 1856, 16 июня)

И все же среди литераторов 50-х годов был один, который очень осторожно намекал в печати, что ему хорошо известны подробности последнего года жизни Лермонтова на Кавказе, а следовательно, и его гибели. Литератор этот был Александр Васильевич Дружинин. Еще в 1852 году в январской книжке "Библиотеки для чтения" он так же незаметно, как фельетонист "Пантеона", вставил в свое очередное (XXV) "Письмо иногороднего подписчика о русской журналистике" набросок психологического портрета Лермонтова.

"Во время моей последней поездки, - писал он, - я познакомился с одним человеком, который коротко знал и любил покойного Лермонтова, странствовал и сражался вместе с ним, следил за всеми событиями его жизни ч хранит о нем самое поэтическое, нежное воспоминание. Характер знаменитого нашего поэта хорошо известен, но немногие из русских читателей знают, что Лермонтов, при всей своей раздражительности и резкости, был истинно предан малому числу своих друзей, а в обращении с ними был полон женской деликатности и юношеской горячности. Оттого-то до сих пор в отдаленных краях России вы еще встретите людей, которые говорят о нем со слезами на глазах и хранят вещи, ему принадлежавшие, более чем драгоценность. С одним из таких людей меня свела судьба на короткое время, и я провел много приятных часов, слушая подробности о жизни, делах и понятиях человека, о котором я имел во многих отношениях самое превратное понятие"^*.

^* (Библиотека для чтения, 1852, № 1, с. 119-120. Ср.: Дружинин А. В. Полн. собр. соч., т. VI. СПб., 1865, с. 564)

Неизвестный друг и сослуживец великого поэта повстречался Дружинину в Пятигорске, в тех самых местах, где ровно за десять лет до того раздался выстрел Мартынова. "Преданность моего знакомца памяти Лермонтова была беспредельна", - говорит Дружинин. Критик рассказывает далее, что его приятель, сохранявший в 1851 году "всю молодость духа и всю гибкость воображения", долго жил на Кавказе "и понимал произведения Лермонтова так, как немногие их понимают: он мог рассказать происхождение почти каждого из стихотворений, событие, подавшее к нему повод, расположение духа, с которым автор "Пророка" брался за перо..."

Если неназванный друг Лермонтова мог говорить о событиях, которые, по его мнению, повлияли на создание предсмертных стихотворений поэта, то он мог рассказать Дружинину и о последнем трагическом событии - о том, при каких обстоятельствах Лермонтов был убит. Но в дореформенной печати нельзя было писать не только о подробностях дуэли поэта с Мартыновым, но и о самом факте дуэли. Естественно, что на заметку Дружинина не последовало никаких откликов. Даже в полемической статье, напечатанной в "Москвитянине" по поводу XXV "Письма иногороднего подписчика", имя Лермонтова не было упомянуто^*.

^* (Москвитянин, 1852, № 3, отд. V, с. 93)

Между тем кавказская встреча произвела на Дружинина сильнейшее впечатление. В своем неизданном дневнике он снова и снова возвращается к этому эпизоду. В отдельной заметке, где для памяти отмечены "светлые дни" его жизни, Дружинин упоминает "вид Кавказских гор с Елисаветинской галереи", "дом на Пятигорском бульваре"^*. А в подневных записях раскрывается, что воспоминание, оставшееся у него от посещения Пятигорска, связано было с "обожаемой памятью" Лермонтова^**. "А я думал обдумать простенькую повесть о Нардзане. Неужели же этот лунный свет... и снеговые горы, и ночи в парке, и Нардзан, и Лермонтов... и вся обстановка моя два года тому назад не сложатся, наконец, во что-нибудь стройное?"^*** - пишет он 7 июля 1853 года. На следующий день он сокрушенно признается в своем бессилии: "Начал легенду о Нардзане (увы, в который раз) и уже на первом листе отклонился от простоты". Повесть, однако, была закончена Дружининым и напечатана в некрасовском "Современнике" в 1854 году под названием "Легенда о Кислых водах". О Лермонтове там не было ни слова

^* (ЦГАЛИ, ф. 168, оп. 1, № 108, л. 86об).

^** (Там же, № 53, л. 2)

^*** (Там же, № 103, л. 92)

Историки литературы единодушно отводят этой повести одно из скромных мест в творчестве автора "Полиньки Сакс". Но первые страницы "Легенды" остались ненапечатанными. А в этом неизданном "Вступлении" Дружинин снова упоминает о свидании с другом поэта, описывая свою ночную поездку из Пятигорска в Кисловодск. На "Кислых водах" он бродит возле дома Дворянского собрания, знакомого нам по "Герою нашего времени"; здесь опять открыта "ресторация" Найтаки, у которого служит "самый смышленый из его буфетчиков", старожил Кавказского края, видавший на своем веку много интересного и не раз подававший форелей "покойному Михаилу Юрьевичу". Автор охвачен особенным настроением: им владеет "только одно воспоминание, одно стремление и один порыв душевный к человеку давно умершему", никогда им не виденному. "Я не мог думать ни о чем и ни о ком, - пишет рассказчик, - кроме Лермонтова, к которому еще за день не чувствовал, казалось, ничего, кроме заслуженного уважения по поводу его литературных достоинств... Образ Лермонтова, в тот еще день виденный мною на портрете, срисованном с усопшего и хранившемся как святыня у одного из его ближайших товарищей, возникал передо мной с ясностью почти фантастической. Я видел, ясно видел у грота, прославленного гением Лермонтова, - это загорелое и бледное лицо с отпечатком предсмертного страдания и какой-то таинственной неразгаданной мысли..."

Дружинин подчеркивает, что именно встреча с другом Лермонтова вызвала у него особенный порыв отчаяния из-за гибели поэта. С редкой для него экзальтацией Дружинин пишет: "Зачем люди, его окружавшие, - думал я с ребяческим ожесточением, - не ценили и не лелеяли поэта, не сознавали его величия, не становились грудью между ним и горем, между ним и опасностью! Умереть за великого поэта не лучше ли, чем жить целое столетие? .."^*

^* (См. примеч. 11)

Дружинин описывает первый день, вернее, первую ночь своего пребывания в Кисловодске в 1851 году. В последующие дни (мы знаем об этом по его напечатанной переписке) он стал бывать в доме, где "собирались разные кавказские герои"^*. Не от них ли он слышал новые рассказы о Лермонтове, упомянутые им мимоходом в другом "Письме иногороднего подписчика", в 1854 году? В этом фельетоне критик утверждал, что память о Лермонтове "до того свежа на Кавказе, что сотни сведений о его жизни придут к биографу сами, по первому востребованию"^**. Есть основания думать, что Дружинин не случайно встретился с двоюродным дядей Лермонтова, у которого поэт жил несколько дней в Пятигорске в последний приезд на воды. По крайней мере, в лаконичных заметках Дружинина записана фамилия этого родственника Лермонтова: "Хастатов"^***. В заметке, озаглавленной "Места", Дружинин записывает: "Имение Вадков- ского... дом Хлюпина..." Эти фамилии тоже имеют отношение к Лермонтову. Один из Вадковских, Иван Яковлевич, учился вместе с Лермонтовым в университетском пансионе, а командиром Тенгинского пехотного полка в то время, когда там служил Лермонтов, был полковник С. И. Хлюпин (правда, в 1851 году его уже не было в живых). Что касается записи "Участь книг в Пятигорске", стоящей непосредственно перед пометой "Хастатов", то она наводит на мысль, что речь идет о книгах Лермонтова, оставшихся после его смерти. Нельзя также пройти мимо одной из "Заметок без цели", лаконичные записи которой, возможно, относятся к Мартынову: "Benediction des poignards (благословение кинжалов). Перовский. Стрельба в цель с триумфом. Черкеска"^****. "Благословение кинжалов" напоминает о насмешках Лермонтова над двумя кинжалами, которые носил Мартынов. "Стрельба в цель с триумфом" заставляет вспомнить о неправдоподобных уверениях Мартынова, что он не умел стрелять и впервые на дуэли с Лермонтовым держал в руках пистолет. "Черкеска" - согласно ряду материалов, сразу после дуэли Мартынов послал слугу за своей черкеской, оставленной им на месте поединк

^* (Ахматова Е. Н. Знакомство с А. В. Дружининым. - Русская мысль, 1891, № 12, с. 135)а

^** (Дружинин А. В. Поли. собр. соч., т. VI, 1865, с. 762).

^*** (ЦГАЛИ, ф. 168, оп. 1, N° 109, л. 2)

^**** (Там же, л. 3)

Видимо, после пятигорской встречи Дружинин решил серьезно заняться подготовкой жизнеописания великого поэта. "Всякий из литераторов поставил бы себе в честь составить более или менее полную биографию Лермонтова",- писал он в анонимной рецензии на третье смирдинское издание сочинений писателя в 1852 году^*.

^* (Библиотека для чтения, 1852, № 8, отд. VI, с. 69. Принадлежность этой неподписанной рецензии А. В. Дружинину установлена мною)

2

Казалось бы, весь круг интересов критика способствовал этому намерению. В своих статьях он постоянно восхищался разработанностью биографического жанра у англичан, призывал русскую публику хранить и собирать материалы об отечественных литераторах, мечтал о том времени, когда "по поводу самого второстепенного писателя у нас будет писаться по десятку биографий и монографий"^*. Он и сам составил биографический очерк малоизвестного литератора А. П. Степанова - отца популярного карикатуриста. Перу Дружинина принадлежат несколько компиляций из биографических трудов английских исторических писателей о знаменитых европейских государственных деятелях. А воспоминания Дружинина о П. А. Федотове до сих пор считаются исследователями русского искусства одним из самых значительных и достоверных источников для биографии художника. Но работа Дружинина по сбору материалов для подготовки жизнеописания Лермонтова оставалась скрытой.

^* (См. примеч. 15, с. 431)

Не выступил критик с рассказами о любимом поэте и тогда, когда после окончания Крымской войны в русских журналах стали мелькать кое-какие воспоминания о Лермонтове. Это были чрезвычайно скудные материалы, и Дружинин мог назвать их "имеющими значение" только после молчания, окружавшего личность Лермонтова во время царствования Николая I. Убожество их особенно бросалось в глаза после того, как в 1855 - 1856 годах вышли из печати два капитальных труда, справедливо оцененных критикой как литературные события: "Материалы для биографии А. С. Пушкина" П. В. Анненкова и книга П. А. Кулиша "Записки о жизни Н. В. Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем". Стала очевидной необходимость подготовки серьезной биографии Лермонтова, хотя речь пока могла идти только о предварительном собирании материалов. Обладая достоверными сведениями о Лермонтове, Дружинин, несомненно, мог бы внести большой вклад в правильную разработку его биографии. Но споры о "пушкинском" и "гоголевском" направлениях в русской литературе разгорелись, как известно, именно вокруг книги Анненкова о Пушкине. Дружинину, яростно защищавшему позиции "эстетической критики", было не время выступать со своими сообщениями о Лермонтове: его толкование творчества и особенно биографии поэта не укладывалось в рамки провозглашенной "эстетами" теории "чистого искусства".

В полемику об истоках лермонтовского байронизма, завязавшуюся в русских журналах в конце 1850-х годов, Дружинин тоже не вмешался, хотя он был признанным знатоком английской литературы. Но в I860 году вышло в свет новое издание сочинений Лермонтова под редакцией С. С. Дудышкина. Вводная статья редактора к первому тому (цензурное разрешение 6 марта)^* была посвящена не традиционному биографическому очерку издаваемого писателя, а истории русского байронизма. При этом С. С. Дудышкин отказывал в самостоятельном значении центральным произведениям Лермонтова. Образы "Печориных, Арбениных, Демонов" были, по его словам, обязаны своим рождением только "отвлеченному идеалу" поэзии Байрона.

^* (ЦГАЛИ, ф. 168, оп. 1, № 93)

Дружинин был наконец задет за живое. В анонимной заметке, напечатанной в сентябрьской книжке "Библиотеки для чтения", он протестовал против отсутствия в новом издании биографии Лермонтова: "Мы очень хорошо знаем, что для подробного жизнеописания еще не пришло время, - но краткий очерк жизни Лермонтова уже возможен, а по журналам нашим разбросано некоторое количество воспоминаний и заметок о Лермонтове, имеющих значение и хотя отчасти знакомящих нас с оригинальною, причудливою, загадочною личностью человека, в котором, как было сказано когда-то, может быть, Россия лишилась своего Байрона"^*.

^* (Литературная летопись. - Библиотека для чтения, 1860, № 9, с. 6. Принадлежность этой неподписанной заметки А. В. Дружинину установлена И. В. Гербелем (Дружинин А. В. Полн. собр. соч., т. И, 1865, с. 596))

Дружинин обещал читателям после выхода второго тома "представить полную и подробную рецензию" на все издание. Вскоре второй том поступил в продажу (цензурное разрешение 29 ноября), но среди многочисленных печатных откликов на новое собрание сочинений Лермонтова рецензии Дружинина мы не находим.

Между тем в его архиве нами обнаружена черновая рукопись этой ненапечатанной рецензии. Несмотря на то, что она осталась незаконченной, она представляет большой интерес, так как в ней содержатся ценные сведения о жизни и гибели Лермонтова.

В этой рукописи Дружинин прежде всего останавливается на Байроне, но не на поэзии Байрона, а на самой личности ее творца. Ярко выраженное сочувствие его демократическим идеалам, восхваление политической деятельности поэта, боровшегося за свободу Греции, сравнение Байрона с Гарибальди совершенно неожиданны в статье критика, известного своей враждебностью к прогрессивному общественному движению.

Если восстановить зачеркнутые места, мы увидим, что, говоря о Байроне, Дружинин иносказательно говорит и о русском поэте. "Корень этого основного и постоянного элемента байронических песен, - пишет Дружинин, - заключался в энергичной натуре певца, предназначенной властвовать над людьми и только в последние годы его жизни отыскавшей свое прямое предназначение. До сближения Байрона с итальянскими патриотами жажда власти жила в нем как сила без применения, кидавшаяся во все стороны, по временам попадавшая на прямую дорогу (речь о страданиях работников в Палате лордов), но сбиваемая с нее неудачами, несвоевременностью попыток и событиями бурной жизни". Сопоставим эту характеристику политического властолюбия Байрона с тем, что пишет Дружинин о властолюбии Лермонтова,- и мы убедимся, что автор и в нем видел потенциального политического деятеля. "...По натуре своей [предназначенный властвовать над людьми]^* горделивый, сосредоточенный, и сверх того, кроме гения, отличавшийся силой характера,- наш поэт был честолюбив и [горд] скрытен. Эти качества с годами нашли бы себе применение и выяснились бы в нечто стройно-определенное..." Видимо, Дружинин, много раз подчеркивающий в своей статье, что последний год жизни Лермонтова на Кавказе известен ему с достаточной полнотой, намекает на какую-то политическую тенденцию в поведении поэта. Основанием для уверенных заключений Дружинина служили, как говорилось, рассказы кавказских офицеров.

^* (В квадратные скобки заключены слова, зачеркнутые Дружининым)

Рецензия Дружинина дает ответ на вопрос, какого рода сведения о гибели Лермонтова так взволновали его в Пятигорске в 1851 году.

Прямо поведать об этом читателям Дружинин не мог: подробности эти были таковы, что и в 1860 году о них так же нельзя было говорить, как и при жизни Николая I. Вот почему Дружинин не напечатал своего вступления к "Легенде", где он упоминал о пятигорской встрече с другом Лермонтова, вот почему описание знаменательного свидания стоило ему такого труда. В новонайденной рукописи изложение рассказа знакомца Дружинина оборвано; автор оставил в рукописи две пустые страницы, намереваясь заполнить их позже. Но он так и не решился это сделать и зачеркнул весь эпизод. "Как ни хотелось бы и нам поделиться с публикою запасом сведений о службе Лермонтова на Кавказе, - историей его кончины, рассказанной нам на самом ее театре с большими подробностями,- мы хорошо знаем, что для таких подробностей и сведений не пришло еще время", - пишет Дружинин. Но, опытный журналист, сделавший себе имя критика в годы самого тяжелого цензурного гнета, Дружинин умел лавировать. Ничего не рассказав, он сказал много.

В то время как во второй книжке "Современника" 1861 года И. И. Панаев легкомысленно заявлял, что Лермонтов "должен был кончить так трагически: не Мартынов), так кто-нибудь другой убил бы его"^*, а Боденштедт, со слов М. П. Глебова, уверял, что дуэль произошла из-за сестры Мартынова^**, - у Дружинина в столе хранилась отложенная рукопись, где он намеревался рассказать подробности о дуэли. Рецензия его полна нераскрытых намеков. Нам остается только попытаться их расшифровать.

^* (Воспоминания, с. 233.)

^** (Там же, с. 288)

Автор отказывается признать дуэль Мартынова с Лермонтовым честным поединком. Он указывает на моральных виновников убийства, дает понять, что были негодяи, которые ждали смерти Лермонтова, проклинает секундантов.

"Безвременная насильственная смерть заканчивает всю эту великолепную картину, невольная злоба наполняет душу нашу, - злоба на общество, не сумевшее оградить своего певца, злоба на презренные орудия его гибели, злоба на мерзавцев, осмелившихся ей радоваться или холодно встречать весть, скорбную для отечества. И только после долгого озлобления, после долгих уверений самого себя в невозвратимости утраты дух наш успокаивается. Мы принимаем то, что дано нам, снова дивимся песням безвременно погибшего юноши и, проклиная лиц, допустивших его погибель, - все-таки с гордостью убеждаемся, что "не бездарна та природа, не погиб еще тот край", где при стечении самых неблагоприятных случайностей, при полной неспособности общества ценить людей, его возвеличивающих, - все еще появляются личности, подобные поэту Лермонтову".

Не совсем понятно, почему Дружинин употребляет множественное число, говоря о непосредственных "орудиях гибели" Лермонтова.

Прежде всего приходит в голову упорный слух о посторонних свидетелях, присутствовавших на самом месте поединка, - слух, столь волновавший воображение позднейших биографов Лермонтова. Основываясь на этих слухах, П. А. Висковатов писал в 80-х годах: "В дело вмешались и посторонние люди, как, например, Дорохов, участвовавший на 14 поединках. Для людей, подобных ему, а тогда в кавказском офицерстве их было много, дуэль представляла приятное препровождение времени, щекотавшее нервы и нарушавшее единообразие жизни и пополнявшее отсутствие интересов"^*. При этом Висковатов ставил Дорохова в один ряд с представителями власти, которые (биограф Лермонтова это понимал) толкали поэта к гибели.

^* (Висковатов, с. 418)

Казалось бы, разгадка фразы Дружинина о "презренных орудиях" гибели Лермонтова найдена: косвенным виновником трагического исхода дуэли называли Дорохова. Но все дело в том, что подробные рассказы об убийстве Лермонтова Дружинин слышал в Пятигорске именно от Дорохова! Ибо человек, который хранил самое нежное воспоминание о Лермонтове, знал наизусть каждую его строчку, берег как святыню его портрет и говорил о погибшем друге со слезами на глазах, - оказался известным начальником "беззаветной команды", знаменитым бретером Руфином Дороховым. В этом легко убедиться, познакомившись с вычеркнутым отрывком из черновой рукописи.

"Между всеми теми, которых мы в разное время вызывали на сообщение нам воспоминаний о поэте, мы помним только одного человека, говорившего о нем охотно, с полной лю6оеью, с решительным презрением к слухам о дурных сторонах частной жизни поэта, - но и он все-таки решительно отказался набросать хотя несколько заметок о своем покойном друге, отговариваясь ленью и служебными делами. Мы должны прибавить, что последняя причина была уважительна, наш приятель собирался в экспедицию, где и положил свою голову. Дружеские отношения его к Лермонтову были несомненны. За день до своего выступления из города П(ятигор)ска, где мы сошлись случайно, - он, укладываясь в поход, показывал нам мелкие вещицы, принадлежавшие Лермонтову, свой альбом с несколькими шуточными стихами поэта, портрет, снятый с него в день смерти, и большую тетрадь в кожаном переплете, наполненную рисунками (Лермонтов рисовал очень бойко и недурно). Картинки карандашом изображали по большей части сцены кавказской жизни, стычки линейных казаков с татарами и т. д. Кой-где между ними были еще стихи - отрывки из известных уже произведений, да опять шуточные двустишия и четверостишия, относящиеся к каким-то неизвестным лицам и не имеющие другого значения^*.

^* (Местонахождение "дороховского" альбома Лермонтова, так же как и альбома самого Дорохова с рисунками и шуточными стихами поэта, должно будет еще служить предметом специальных разысканий)

Так как, пользуясь правами рецензента, мы намерены передать читателям кое-что из устных рассказов приятеля Лермонтова, то не мешает предварительно сказать два слова о том, какого рода человек был сам рассказчик. Он считался храбрым и отличным кавказским офицером, носил имя, известное в русской военной истории; и, подобно Лермонтову, страстно любил кавказский край, хотя брошен был туда не по своей воле. Чин у него был небольшой, хотя на лицо мой знакомый казался очень стар и издержан, - товарищи его были в больших чинах, и сам он не отстал бы от них, если б в разное время не подвергался разжалованию в рядовые (два или три раза, - об этом спрашивать казалось неловко). Должен признаться, что знакомец наш, обладая множеством достоинств, храбрый как лев, умный и приятный в сношениях, - был все- таки человеком из породы, которая странна и даже невозможна в наше время, из породы удальцов, воспетых Денисом Давыдовым и памятных, по преданию, во многих полках легкой кавалерии. Живи он в двенадцатом году, при широкой дороге для военного разгула и дисциплине, ослабленной необходимостью, его прославляли бы как рубаку, и, может быть, за самые шалости его не взыскивалось бы со строгостью, но при мире и тишине дела шли иначе. Молодость его прошла в постоянных бурях, шалостях и невзгодах, с годами все это стало реже, но иногда возобновлялось с великой необузданностью. Но, помимо этих периодических отклонений от общепринятой стези, Д-в был человеком умным, занимательным и вполне достойным заслужить привязанность такого лица, как Лермонтов. Во все время пребывания поэта на Кавказе приятели видались очень часто, делали вместе экспедиции и вместе веселились на водах. С годами,- когда подробные рассказы о последних годах поэта будут возможны в печати, - мы передадим на память несколько особенных приключений, а также подробности о последних днях Лермонтова, в настоящее же время, по весьма понятной причине, мы можем лишь держаться общих отзывов и общих рассуждений о его характере.

Лермонтов, - рассказывал нам его покойный приятель,- принадлежал к людям, которые не только не нравятся с первого раза, но даже на первое свидание поселяют против себя довольно сильное предубеждение. Было много причин, по которым и мне он не полюбился с первого разу. Сочинений его я не читал, потому что до стихов, да и вообще до книг, не охотник, его холодное обращение казалось мне надменностью, а связи его с начальствующими лицами и со всем, что терлось около штабов, чуть не заставили меня считать его за столичную выскочку. Да и физиономия его мне не была по вкусу, - впоследствии сам Лермонтов иногда смеялся над нею и говорил, что судьба, будто на смех, послала ему общую армейскую наружность. На каком-то увеселительном вечере мы чуть с ним не посчитались очень крупно^*, - мне показалось, что Лермонтов трезвее всех нас, ничего не пьет и смотрит на меня насмешливо. То, что он был трезвее меня, - совершенная правда, но он вовсе не глядел на меня косо и пил, сколько следует, только, как впоследствии оказалось, - на его натуру, совсем не богатырскую, вино почти не производило никакого действия. Этим качеством Лермонтов много гордился, потому что и по годам, и по многому другому он был порядочным ребенком.

^* (Неизвестный до сих пор факт из биографии Лермонтова о предполагавшейся его дуэли с Дороховым проливает свет на одно из французских писем, приписываемых поэту, скопированное неизвестной рукой и вклеенное вместе с несколькими другими подобными отрывками в тетрадь с ранними стихотворениями Лермонтова (см.: Мануйлов В. А. Утраченные письма Лермонтова. - Литературное наследство, 1948, № 45-46, с. 51-52). В одном из отрывков корреспондент рассказывает о своем вызове на дуэль офицера, который был старше его на десять лет, составил себе репутацию участием в двадцати поединках и битвах и отличался горячностью. Можно думать, что это выписка из письма Лермонтова к неизвестному лицу, в котором описывается его ссора с Дороховым. Это предположение поддерживается тем, что на обороте листка с отрывком переписано французское четверостишие, рисующее образ рыцаря-воина, соответствующий романтическому облику Руфипа Дорохова:

"La guerre est ma patrie, 
Mon harnois - ma maison, 
Et en toute, saison 
Combattre c'est ma vie".

Перевод
Моя родина - война, 
И латы - вот мой дом, 
И всюду и всегда 
Сражаться - жизнь моя.

)

Мало-помалу неприятное впечатление, им на меня произведенное, стало изглаживаться. Я узнал события его прежней жизни, узнал, что он по старым связям имеет много знакомых и даже родных на Кавказе, а так как эти люди знали его еще дитятей, то и естественно, что они оказывались старше его по служебному положению. Вообще говоря, начальство нашего края хорошо ведет себя

с молодежью, попадающей на Кавказ за какую-нибудь историю, и даже снисходительно обращается с виновными более важными. Лермонтова берегли по возможности и давали ему все случаи отличиться, ему стоило попроситься куда угодно, и его желание исполнялось, - но ни несправедливости, ни обиды другим через это не делалось. В одной из экспедиций, куда пошли мы с ним вместе, случай сблизил нас окончательно: обоих нас татары чуть не изрубили, и только неожиданная выручка спасла нас. В походе Лермонтов был совсем другим человеком против того, чем казался в крепости или на водах, при скуке и бездельи..."

3

Руфин Иванович Дорохов родился в 1801 году^*. В 1812 году мальчик был зачислен на военную службу. Отец его, герой Отечественной войны генерал-лейтенант Иван Семенович Дорохов, умер в 1815 году от ран, полученных при изгнании французов из Вереи. "На тринадцатом году жизни своей" Руфин был оставлен без надзора... на произвол его пылких страстей,- сказано в одном из сохранившихся документов^**. Едва выйдя из Пажеского корпуса в учебно-карабинерный полк, он убил на дуэли капитана^***. В 1823 году М. И. Пущин нашел его на Арсенальной гауптвахте, "содержащегося под арестом п разжалованного в солдаты"^**** "за буйство в театре и ношение партикулярной одежды", как сказано в формулярном списке Дорохова^*****. Пущин рассказывает, что "в театре на балконе Дорохов сел на плечи какого-то статского советника и хлестал его по голове за то, что тот в антракте занял место незанумерованное и им перед тем оставленное". "Через несколько лет, - вспоминает Пущин,- я встретился с Дороховым на Кавказе, другой раз разжалованным".

^* (Тифлисский листок, 1902, 17 апреля, с. 2. Е. Г. Всйденбаум, в распоряжении которого был формулярный список Дорохова, говорит, что он погиб в январе 1852 г., на сорок шестом голу жизни. В формулярном списке Дорохова, составленном 17 февраля 1841 г., сказано, что ему тридцать пять лет (ЦГВИА, ф. 395, оп. 147/455, д. 223, ч. IV, л. 743-754). Подлинная дата рождения. 1801 г., установлена С. К. Кравченко по письму Р. И. Дорохова к М. В. Юзефо- вичу от 17 августа 1833 г., когда он пишет: "мне 32 года, прошу не прибавлять" (Радянське лкературознавство, 1971, № 9, с. 84))

^** (Овсянников Н. Н. К биографии Жуковского (Неизданные письма его к М. А. Дороховой). - Исторический вестник. 1895, № 3, с. 934)

^*** (Письмо К. Я. Булгакова к А. Я. Булгакову от 15 сентября 1819 г.- Русский архив, 1903, № 11, с. 338)

^**** (Записки М. И. Пущина. - Русский архив, 1908, № 3, с. 424)

^***** (Тифлисский листок, 1902, 17 апреля, с. 2)

В 1827 году Дорохов прибыл в Нижегородский драгунский полк, под начальство генерала Н. Н. Раевского. На войне он участвовал вместе с сосланными декабристами в самых рискованных делах. Пущин описывает, как темной, ненастной ночью он вместе с Дороховым и декабристом Коновницыным осматривал занятую врагом крепость Сардарь-Абад. "Паскевич, довольный исполненным

поручением, чтобы отогреть нас, приказал подать две бутылки шампанского и с нами, тремя солдатами, их роспил"^*.

^* (Русский архив, 1908, № 3, с. 514)

Об участии Дорохова в осаде той же крепости вспоминает и декабрист А. С. Гангеблов. "В Персии, при осаде Сардарь-Абада, ночью при открытии траншей адъютант Сакена привел Дорохова на мою дистанцию работ и приказал дать ему какое-нибудь поручение"^*. "Генералы нашего отряда относились к нему как к сыну славного партизана Отечественной войны, их сослуживца, и старались так или иначе Дорохова выдвинуть", - указывает Гангеблов причину появления адъютанта. Однако Дорохов "всегда держал себя с достоинством, в самой личности его не было ничего похожего на низкопоклонство".

^* (Воспоминания декабриста А. С. Гангеблова. М., 18S8, с. 180-181)

В течение всей войны мы видим Дорохова на самых опасных пунктах. В кавалерийском деле при Джаванбулахе он врубается вместе с серпуховскими уланами в персидскую конницу и берет в плен двух наездников; в деле под Карсом он участвует в качестве саперного офицера и первый устанавливает орудия на башне Темирпаша; при штурме Ахалцыха врывается в город в первых рядах ширванцев. На передних траншеях под Эриванью Дорохов был ранен в грудь и контужен осколком гранаты.

По окончании войны Дорохов был награжден золотой саблей с надписью "За храбрость" и произведен в поручики. В это время с ним встретился Пушкин. Упоминание об этой встрече он ввел в свою прозу: "Во Владикавказе нашел я Дорохова и Пущина. Оба ехали на воды лечиться от ран, полученных ими в нынешние походы" ("Путешествие в Арзрум").

Поэт присоединился к обоим приятелям. Пущин живо изобразил в своих "Записках" полукомические инциденты, происходившие во время этого совместного путешествия. "По натуре своей Дорохов не мог не драться", - и Пушкин с Пущиным хохотали, глядя на его "повинную вытянутую фигуру".

"Он позволяет мне, - рассказывает Пущин, - прибить себя, если он кого-нибудь при мне ударит"^*.

^* (Пущин М. И. Встреча с Пушкиным за Кавказом. - В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1956, с. 366)

Пушкин, по словам Пущина, находил "тьму грации" в Дорохове и "много прелести в его товариществе".

Гангеблов тоже считал Дорохова "человеком благовоспитанным, приятным собеседником, острым и находчивым. Но все это, - оговаривается мемуарист, - было испорчено его неукротимым нравом, который нередко в нем проявлялся ни с того, ни с сего, просто из каприза, и преследовал a outrance тех, кто ему не нравился, и он этого не скрывал"^*.

^* (Воспоминания декабриста А. С. Гангеблова, с. 181)

С 1833 года Дорохов, уволившись "за ранами" от службы и женившись, живет в Москве. В 1834 году у него происходит "неприятная история" с отставным поручиком Нижегородского полка Д. П. Папковым. Считая своего давнишнего врага "дрянным офицером", Дорохов "поносил его честь" - несправедливо, по мнению суда. Папков стрелял в Дорохова на улице^*. Суд приговорил Папкова к наказанию, но потребовал у Дорохова сознания перед судом в клевете. По этому поводу Дорохов пишет генералу Н. Н. Раевскому письмо, полное достоинства: "Это касается уже до чести - и я скорее умру, чем дозволю наложить малейшую тень на оную, - ибо праху моего родителя должен я отдать отчет в наследстве, им мне завещанном, - имени беспорочном, которое он мне оставил..."^**

^* (А. С. Гангеблов считает, что столкновение Д. П. Папкова с Дороховым на улице произошло в Петербурге в 1849 г. Папков действительно приехал 22 февраля этого года в Петербург (см.: С.-Петербургские ведомости, 1849, 25 января, с. 76). Остается неясным, было ли в это время еще второе столкновение Дорохова с Папковым)

^** (Архив Раевских, т. II. СПб., 1909, с. 243)

В 1837 году у Дорохова уже новая "история". "Ты, может быть, слышала о геркулесовском подвиге г-на Дорохова, который чуть не убил г-на Сверчкова в кабинете кн. Вяземского, - иронически писала Н. П. Шаликова 30 августа 1837 года С. Д. Кареевой. - Жизнь Сверчкова была в опасности, однако благодаря счастливой звезде г-на Дорохова он выздоровел. Полагают, что дело будет замято, ведь судьба покровительствует повесам... вот видишь, милая, как романтично! .."^*

^* (ГБЛ, ф. 120/14/8, письмо 13, л. боб. Перевод с фр)

Но дело обернулось гораздо серьезнее. Дорохов был арестован и тяжело заболел в тюрьме. Очевидно, виновному угрожали каторжные работы, потому что "высочайшая" конфирмация о назначении его рядовым в Навагинский пехотный полк последовала только весной, да и то в результате усиленных хлопот В. А. Жуковского. Поэт просил наследника поговорить с царем, склонил на свою сторону Бенкендорфа, добился у московского генерал-губернатора облегчения режима арестованного. Правда, Жуковский заступился за Дорохова только ради его жены, но интересно, что сам потерпевший тоже присоединился к этим хлопотам. "Я виделся с князем Вяземским; и он, и Сверчков готовы сделать все возможное",- писал Жуковский М. А. Дороховой, к которой он относился с отеческой нежностью^*.

^* (Исторический вестник, 1895, № 3, с. 934)

1 марта 1838 года Дорохов за "нанесение кинжальных ран" отставному ротмистру Сверчкову был назначен рядовым до выслуги в Навагинский пехотный полк. Но он "ранен в ногу, ходить не может, следственно будет плохой солдат в пехоте, - пишет Жуковский Н. Н. Раевскому в апреле 1838 года, - посадите его на коня: увидите, что он драться будет исправно. Одним словом, нарядите его казаком"^*. Раевский исполнил просьбу Жуковского и прикомандировал своего бывшего подчиненного к казачьим линейным войскам. Казацкий наряд как нельзя лучше подошел Дорохову. "Я запорожец в душе", -писал он в одном из своих позднейших писем^**. "Вы водворили его в свою сферу", - благодарно писала М. А. Дорохова Жуковскому^***.

^* (См. примеч. 37, с. 413)

^** (Письмо Р. И. Дорохова к И. П. Лнпранди от 10 августа 1849 т. -ГБЛ, М" 8553, 70)

^*** (Письмо А. М. Дороховой (ур. Плещеевой) к В. А. Жуковскому от 12 мая 1838 г. - ГБЛ, ф. /4/, 35. Перевод с фр)

Дорохов был назначен в десантный отряд, строящий Вельяминовский порт при устье реки Туапсе. Во время сильной бури, разразившейся 31 мая 1838 года, Дорохов бросился с несколькими солдатами в лодку и после шести часов борьбы с волнами был выброшен на противоположный берег реки, где потерпевшие крушение матросы отражали нападения черкесов^*. "За отличное мужество и самоотвержение, оказанное при крушении судов у черкесских берегов" Дорохов был произведен в унтер- офицеры. Подробности этого события описаны в уже упоминавшемся письме М. А. Дороховой к Жуковскому (12 июля 1838 года). "Руфин с товарищами вернулись, изнемогая от усталости и промокшие до костей, - пишет она по-французски. - Мой бедный муж, едва излечившийся от длительной и тяжелой болезни, схватил ужасную простуду, и начальник отправил его в госпиталь на излечение. Но он мне пишет, что не будет ждать своего выздоровления, и если предстоит новая экспедиция, он непременно постарается в ней участвовать. Для того, чтобы мне показать, как хранит его провидение, он прислал мне свою солдатскую фуражку, пробитую двумя пулями... Мой муж представлен к производству..."

^* (Федоров М. Ф. Походные записки на Кавказе с 1835 по 1842 г. - В кн.: Кавказский сборник, III. Тифлис, 1879, с. 194)

М. А. Дорохова переписывает для Жуковского новую, очень слабую по форме, песню, сочиненную Дороховым,- "Что грустишь ты, казак". "Заметьте, что мой бедняга Руфин выдает себя в этой песне с головой,- пишет она,- ясно видно, что из всех постигших его бед больше всего его терзает потеря сабли с надписью "за храбрость". Вообразите, я ревную. Он но сабле тоскует более, нежели по жене... Но так как мой муж не желает никогда больше расставаться с военной службой, я прощаю ему, что он сделал моей соперницей золотую саблю..."

Это письмо, ярко характеризующее солдатскую натуру Дорохова, относится уже к периоду, близкому к началу дружбы с ним Лермонтова. В 1840 году мы видим Дорохова во главе собранной им команды охотников, в которую входили казаки, кабардинцы, много разжалованных. Эта команда, действуя партизанскими методами борьбы, обращала на себя внимание отчаянностью всех се участников. 10 октября Дорохов был ранен и контужен на речке Хулху-лу и передал командование своими "молодцами" Лермонтову. Ранение Дорохова в ногу было тяжелым. Один глаз был поврежден (следствие контузии головы).

В 1841 году мы видим Дорохова рядом с Лермонтовым в Пятигорске. В 1843 году он вышел в отставку. Шесть последующих лет его жизни остаются неосвещенными. В феврале 1849 года он явился к П. X. Граббе с просьбой выдать ему свидетельство, поручающее его покровительству Комитета инвалидов^*. Просьба Дорохова была исполнена бывшим командующим войсками на Кавказе "из уважения к памяти отца". Но через полгода какие-то новые происшествия заставили уже немолодого и изувеченного Дорохова опять надеть военный мундир. "Я, наконец, поступаю на службу, а война кончена! Признаюсь вам, этой насмешки от судьбы я не ожидал",- пишет он 10 августа 1849 года из Варшавы в Петербург. Старый вояка не разбирается в политических целях войны, он рвется в бой, чтобы снова добиться возвращения прежнего офицерского чина. "Я просто в отчаянии от моих неудач, и если бы не религия и не железный мой характер, то не знаю, па что бы другой решился на моем месте", - пишет он^**. Летом 1851 года Дорохов уже в Пятигорске, где перед отправлением в свою последнюю экспедицию успел рассказать Дружинину историю гибели Лермонтова. Из этого похода Дорохов не вернулся. 18 января 1852 года вместе с большим отрядом во главе с "атаманом всех кавказских казаков" генерал-майором Ф. А. Круковским Дорохов попал в засаду в Гойтинском ущелье и был изрублен противником. Тело Дорохова не было вынесено из боя. "Только через три недели князь Барятинский выкупил его у чеченцев за 600 рублей. Его доставили в лагерь, расклеванного хищными птицами и обглоданного шакалами"^***.

^* (Из дневника и записной книжки графа П. X. Граббе. - Русский архив, 1888, № 10, с. 394)

^** (См. примеч. 41)

^*** (Тифлисский листок, 1902, 17 апреля, с. 2)

Судьба Руфина Дорохова заинтересовала Л. Н. Толстого. Некоторыми чертами его характера и биографии писатель наделил образ Долохова в романе "Война и мир".

4

Лермонтов познакомился с Дороховым на Кавказе в 1840 году, когда оба были прикомандированы к чеченскому отряду генерал-лейтенанта Галафеева. Из рассказа Дружинина мы узнаем подробности этого знакомства. Совместная боевая деятельность обоих ссыльных известна. Лермонтов "получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников", как сообщал он сам А. А. Лопухину. А Дорохов писал 18 ноября 1840 года М. В. Юзефовичу: "По силе моих ран я сдал моих удалых налетов Лермонтову. Славный малый - честная, прямая душа - не сносить ему головы. Мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах. Какое- то черное предчувствие мне говорило, что он будет убит. Да что говорить - командовать летучею командою легко, но не малина. Жаль, очень жаль Лермонтова, он пылок и храбр, - не сносить ему головы"^*. Предчувствие друга поэта оправдалось менее чем через год. Но из экспедиции Лермонтов вернулся. "Во главе отряда" Лермонтов "оказывал самоотвержение выше всякой похвалы",- писал генерал Галафеев в наградном списке. Известен плачевный результат этого представления поэта к отличию. Попытка разжалованного героя дать возможность Лермонтову отличиться осталась безуспешной.

^* (См. примеч. 27)

После окончания экспедиции Лермонтов встречался с Дороховым в Ставрополе, в избранном кругу кавказских офицеров, среди которых были сосланные декабристы. Затем оба друга встретились в 1841 году в Пятигорске. К этому времени относится сближение их имен историком Нижегородского полка.

"В Черкеевской экспедиции нижегородцы рассчитывали видеться с двумя своими старыми однополчанами - с Руфином Дороховым и М. Ю. Лермонтовым, которых роковая судьба опять привела на Кавказ, помимо их воли. Оба они принадлежали к войскам чеченского отряда, и обоих не было в экспедиции. Дорохов лечился от ран, полученных в минувшем году, а Лермонтов, ездивший в отпуск, остался на возвратном пути в Пятигорске.

Но хотя нижегородцам не пришлось их увидеть, они слышали о них рассказы и не могли не интересоваться судьбою их, как старых товарищей. Имя Лермонтова достигло тогда уже колоссальной славы, а о Дорохове говорил весь Кавказ как о человеке исключительном и по своей фатальной судьбе и по тем подвигам, которые два раза высвобождали его из-под серой шинели"^*.

^* (Потто. В. История 44-го драгунского Нижегородского полка, ч. IV. СПб., 1894, с. 125)

Именно поэтому начальник штаба А. С. Траскин с таким неудовольствием писал о Дорохове к П. X. Граббе в своем сообщении о гибели Лермонтова: "Пятигорск наполовину заполнен офицерами, покинувшими свои части без всякого законного и письменного разрешения, приезжающими не для того, чтобы лечиться, а чтобы развлекаться и ничего не делать; среди других сюда прибыл г-н Дорохов, который, конечно, уж не болен"^*. Какие-то неясные слухи ходили об участии Дорохова в ссоре и дуэли Лермонтова с Мартыновым. В них-то нам и надо разобраться.

^* (Вацуро В. Э. Новые материалы о дуэли и смерти Лермонтова (Письмо А. С. Траскина к П. X. Граббе). - Русская литература, 1974, № 1, с. 125)

Кавказский офицер Н. П. Раевский, живший в 1841 году в Пятигорске вместе с М. П. Глебовым в доме Верзи- линых, рассказывал: после вызова Мартынова к ним пришел "некий поручик Дорохов, знаменитый тем, что в четырнадцати дуэлях участие принимал, за что и назывался он у нас бретер. Как человек опытный, он нам и дал совет:

- В таких, говорит, случаях принято противников разлучать на некоторое время. Раздражение пройдет, а там, бог даст, и сами помирятся".

По словам Раевского, друзья послушались Дорохова и отправили Лермонтова со Столыпиным в Железноводск. Когда выяснилось, что Мартынов мириться не хочет, "бретер Дорохов опять слово вставил: "Можно, господа, так устроить, чтобы секунданты поставили какие угодно условия"^*. Таким образом, у Раевского осталось впечатление, что Дорохов давал секундантам разумные советы, как избежать дуэли.

^* (Нива, 1885, № 8, с. 186)

Еще подробнее рассказывает об этом Н. А. Кузминский со слов своего отца, жившего в Пятигорске летом 1841 года: "Лермонтовский кружок решил отправить Лермонтова со Столыпиным в Железноводск, будучи вполне убежден, что время даст забыть ссору: все забудется и пойдет своею обычною колеею... В тот же день лермонтовский кружок посетил Мартынов; он пришел сильно взволнованный, на лице была написана решимость.

- Я, господа, - произнес он, - дожидаться не могу. Можно, наконец, понять, что я не шучу и что я не отступлю от дуэли.

Лицо его вполне говорило о том, что он давно обдумал этот решительный шаг; в голосе слышалась решимость. Все поняли тогда, что это не шутка. Тогда Дорохов, известный бретер, хотел попытать еще одно средство... Уверенный заранее, что все откажутся быть секундантами Мартынова, он спросил последнего: "А кто же у вас будет секундантом?" - "Я бы попросил князя Васильчикова", - ответил тот: лица всех обратились на Васильчикова, который, к изумлению всех, согласился быть секундантом. "Тогда нужно, - сказал Дорохов,- чтобы секундантами были поставлены такие условия, против которых не допускались бы никакие возражения соперников"^*.

^* (Дуэль Лермонтова с Мартыновым. - Петербургская газета, 1887, 13 июля, с. 4. Заметка является перепечаткой из "Курского листка" от 2,9 июля 1887 г. В книге С. В. Чекалина "Наедине с тобою, брат..." (Ставрополь, 1984, с. 147-152) опубликовано продолжение статьи Кузминского из "Курского листка" от 16 июля. Оно содержит резко отрипательные, но субъективные характеристики Мартынова и Васильчикова)

Эмилия Александровна Шан-Гирей^* передавала за верное, что Дорохов сопровождал противников и секундантов до самого места поединка^**.

^* (Жена А. П. Шан-Гирея, падчерица генерала П. С. Верзилина)

^** (Север, 1891, № 12, с. 747)

Другой очевидец в своем рассказе о вечере 15 июля упомянул: "Прискакивает Дорохов и с видом отчаяния объявляет: вы знаете, господа, Лермонтов убит!"^*

^* (Записки Екатерины Александровны Хвостовой, рожденной Сушковой. - Материалы для биографии М. Ю. Лермонтова. СПб., 1870, с. 250)

В переговорах со священником, отказывавшимся хоронить Лермонтова, "Дорохов горячился больше всех",- вспоминает А. С. Гангеблов. Дорохов "просил, грозил, и, наконец, терпение его лопнуло: он как буря накинулся на бедного священника и непременно бы избил его, если бы не был насильно удержан князем Васильчиковым, Львом Пушкиным, князем Трубецким и другими"^*.

^* (См. примеч. 33, с. 182)

Казалось бы, все эти детали, запомнившиеся разным людям, свидетельствуют о дружеском участии Дорохова к Лермонтову. Но были люди, которые приписывали ему совсем другую роль, и в их числе "госпожа Александровская", жена протоиерея, на которого набросился Дорохов. Задетая какими-то замечаниями в воспоминаниях Раевского, она откликнулась в "Ниве" на его рассказ.

"Вот как это было, - пишет Александровская в 1885 году. - Накануне памятной, несчастной дуэли, вечером пришел к мужу моему г. Дорохов, квартировавший у нас в доме на бульваре, и просил верховую лошадь ехать за город недалеко; мой муж отказывал ему, думая, не какое ли нибудь здесь неприятное дело, зная его как человека уже участвовавшего в дуэлях, и не соглашался, желая прежде знать, для чего нужна лошадь. Но тот убедительно просил, говоря, что лошадь не будет заморена и скоро ее доставят сохранно и неприятности никакой не будет; муж согласился, и действительно лошадь привели вечером не заморенной"^*.

^* (Нива, 1885, № 20, с. 475)

Далее Александровская рассказывает, как в шесть- семь часов следующего дня к священнику пришли друзья Лермонтова просить о церковном погребении убитого.

"Они ушли, - продолжает она, - а муж позвал меня к себе и сказал: "У меня было предчувствие, я долго не решался давать лошадь Дорохову. Вчера вечером у подошвы Машука за кладбищем была дуэль; Лермонтова убил Мартынов, а Дорохов спешил за город именно поэтому.- И, опять задумавшись, сказал: - Чувствую невольно себя виновным в этом случае, что дал лошадь. Вез Дорохова это могло бы окончиться примирением, а он взялся за это дело и привел к такому окончанию, не склоняя противников на мир".

О поведении священника в этот день мы знаем из официальных документов, обнаруженных в 90-х годах. Александровский отказывался отпевать Лермонтова и только, когда Столыпин дал ему двести рублей, согласился проводить покойника^*. Естественно, что попадья отрицала этот факт, упомянутый и Раевским. О столкновении Дорохова со священником, описанном Гангебловым, она тоже умолчала.

^* (См. ниже, в главе "Дуэль и смерть", с. 258)

Само собой разумеется, что никто из друзей Лермонтова не посвящал протоиерея в подробности ссоры поэта с Мартыновым. Александровский не мог знать, кто мирил, а кто ссорил противников. Разозленный Дороховым, он свалил на него всю вину, не имея к тому никаких реальных оснований. Против обвинений попадьи решительно протестовала Э. А. Шан-Гирей. "Несправедливо также предполагать Дорохова подстрекателем", - заявляла она^*. Но Висковатов твердо стоял на позиции виновности Дорохова, чрезвычайно субъективно толкуя все упоминания о нем в своих разысканиях. В Пятигорске рассказывали, например, что задержка Лермонтова в колонии Каррас по дороге из Железноводска к месту дуэли произошла согласно заранее намеченному плану друзей поэта: они, мол, надеялись привезти туда Мартынова, чтобы попытаться в последний раз примирить противников. Говорили, что Мартынов действительно приехал в Каррас (это не подтверждается другими материалами); одни полагали, что его привез Васильчиков, другие - Дорохов. Последнее "сомнительно, - пишет Висковатов,- потому что в Пятигорске старожилы говорили, что Дорохов 15 июля под вечер много разъезжал верхом на коне". Казалось бы, этот факт свидетельствует только о каком- то беспокойстве Дорохова, но Висковатов всецело положился на подозрения неизвестных обывателей: "Знавших этого человека его суетня поразила: что-нибудь да замышляется недоброе, если Дорохов так суетится". При этом, передавая настроения жителей того времени, Висковатов отсылает читателя к приведенному нами рассказу Александровской. "Мне же она и в 1888 году говорила вышеозначенную фразу", - признается он. Вот на чем строил исследователь свою версию - на пристрастных рассказах попадьи!

^* (Север, 1891, № 12, с. 748)

Теперь, когда мы узнали от Дружинина об исключительной привязанности Дорохова к Лермонтову и прочли его письмо к Юзефовичу, мы уже не сомневаемся в том, что "суетня" его была вызвана желанием спасти друга. Но ошибочная версия Висковатова о роли Дорохова в дуэли Лермонтова до сих пор путает наше представление об обстановке поединка. Я имею в виду слух о посторонних свидетелях дуэли, упорно державшийся в Пятигорске.

"Есть полное вероятие, - пишет Висковатов, - что кроме четырех секундантов: кн. Васильчикова, Столыпина, Глебова и кн. Трубецкого, на месте поединка было еще несколько лиц в качестве зрителей, спрятавшихся за кустами, - между ними и Дорохов". "Этот слух доходил и до Лонгинова... - добавляет автор в примечании, называя еще некоего Тимирязева, слышавшего в Пятигорске нечто подобное. - Кто были эти господа, конечно, останется недознанным. Не подлежит сомнению, что на месте поединка был Дорохов..." Когда в 80-х годах Висковатов обратился к супругам Шан-Гиреям и А. И. Васильчикову, он спрашивал их не столько о Дорохове, сколько о целой группе зрителей. Эмилия Александровна ответила, что "она того не знает: - мало ли какие ходили слухи! - сказала она. - А участвовал Дорохов, - но это было скрыто на следствии, как и участие Столыпина и Трубецкого". "Когда я указывал кн. Васильчикову на слух, сообщаемый и Лонгиновым, - повествует Висковатов, - он сказал, что этого не ведает, но когда утвердительно заговорил о присутствии Дорохова, князь, склонив голову и задумавшись, заметил: "может быть, и были..."^*

^* (Висковатов, с. 421, 420, 426)

Васильчиков всякий раз настораживался, когда речь заходила о Дорохове. В "Эпилоге" своей книги Вискова- тов повторяет: "Князь Васильчиков упорно молчал относительно других лиц, свидетелей дуэли. Он и о Дорохове почему-то говорить не хотел..." Догадываясь, в каком резком освещении Дорохов нарисовал Дружинину картину гибели Лермонтова, мы начинаем понимать, почему Васильчиков избегал о нем говорить. Вероятно, Дорохов знал те подробности несчастья, которые противник поэта и секундант на дуэли хотели скрыть. Думается, что он был непрошеным свидетелем на самом месте поединка, и, может быть, его-то и имел в виду некий Н. Д. С - и, утверждавший, что "Лермонтов умер на руках офицера, выслужившегося из солдат"^*. Но так как Висковатов упорно приписывал Дорохову роль подстрекателя, то выплыла старая версия о группе посторонних зрителей, подзадоривавших Мартынова. Теперь ее можно подвергнуть сомнению.

^* (Сборник литературных статей, посвященных русскими писателями памяти покойного книгопродавца А. Ф. Смирдина, т. III. СПб., 1858, с. 356. Ср.: Лермонтов М. Ю. Соч., т. 2, с. 378)

Для нас важно другое: из всех приведенных материалов явствует, что в эти июльские дни в Пятигорске Дорохов был в самом центре событий. А следовательно, его рассказ о гибели Лермонтова приобретает особенное значение.

Дружинин, узнавший подробности катастрофы, не решился предать их гласности.

Но рассказ Дорохова, слышанный Дружининым,- первый сигнал, поступивший с самого места катастрофы. И сигнал этот был таков, что позволил "джентльмену" Дружинину, постоянно выступавшему в защиту дворянских традиций, называть Мартынова "презренным орудием" гибели Лермонтова. Все это указывает на то, что Дорохов - признанный знаток дуэльных правил, сам знаменитый бретер - оценивал свершившийся поединок как преступление.