Продолжение предшествующей

Назимов стоял весь запорошенный снегом. От него веяло свежестью и чистотой. Стоял как белая статуя среди передней. Чуть притоптывая валенками, пошутил:

- Холодно, как у нас в Сибири!

Озябшими руками медленно развязывал башлык, а денщик Вревского отряхал снег и стягивал с него шинель.

Вся молодежь высыпала в переднюю встречать декабриста. Всегда сдержанный, благовоспитанный Вревский засуетился, а всегда шумный Лермонтов притих и куда-то вдруг исчез.

- Лермонтов! Лермонтов! Да где же вы? Михаил Александрович приехал! - раздавались голоса.

Лермонтов вышел из своей засады и пожал холодную от мороза, влажную от растаявших в тепле снежинок руку Назимова.

Все окружили их и толпой ввалились в гостиную.

После ужина Назимов засадил Лермонтова за рояль. Он заставил его подобрать аккомпанемент к песне, которую распевал пришедший из России маршевый батальон. Песня всем очень нравилась и на Линии вошла в моду.

Когда аккомпанемент был подобран, Назимов и Лермонтов во весь голос затянули: "Реченька, речка быстрая..." К роялю подошел и присоединился к ним хозяин дома. Подхватили и другие.

Последовал гром аплодисментов, а кто-то из присутствующих сказал, обращаясь к Вревскому:

- Как прекрасно поете вы русские песни, барон!

- А вы думали, что я немец? - весело рассмеялся Ипполит Александрович. - Я чистокровный русский, а детство мое прошло в Саратовской губернии. - Взяв Лермонтова и Назимова под руки, он отвел их к окну и тихо прибавил: - Русских песен я в детстве слышал не меньше, чем вы, но только пела над моей колыбелью и баюкала меня не кормилица или нянька, как вас, мои дорогие, а моя родная мать: я сын крепостной крестьянки! Как-нибудь, когда мы останемся одни, я раскрою вам тайну моего рождения, да и не только моего, - тайну баронов Вревских. Кстати, рассказ мой коснется ваших споров о мерах правительства, принимаемых для освобождения крестьян, - и горькая усмешка проскользнула на губах Ипполита Александровича, - этих комитетов, о которых сейчас так много говорят, на которые в обществе нашем возлагают столько надежд. Вы, Михаил Александрович, так горячо спорите с Лермонтовым! Я в этом споре всецело вместе с вами, - обратился он к поэту.

Денщик затопил печку.

Ипполит Александрович пригласил друзей расположиться у огня, сел в кресло, закурил свою коротенькую трубочку и начал:

- Вас, вероятно, интересует, кто мой отец? Вы ведь никогда не слышали в Петербурге ничего о старом бароне Вревском, нашем отце, но не раз слышали имена молодых баронов и баронесс... Так вот, старого барона не существует. Фамилию Вревских начинаем мы - мои братья, сестры и я!

- А кто же ваш отец? Вы его знаете? - спросил Лермонтов.

- О да! Это лицо очень известное. Официально он называл нас своими воспитанниками. Но в деревне, куда приезжал навещать нас, мы назывались его детьми, хотя были детьми его крепостного гарема. Он очень любил нас и заботился о нас. Вы это видите по моему воспитанию, по моему положению в свете, потому что я - барон! - Ипполит Александрович иронически усмехнулся.

- Так кто же он? - спросил Назимов.

- Он давно умер, и его имя принадлежит истории. - Вревский застенчиво улыбнулся.

- Так кто же? Кто? - воскликнули одновременно Назимов и Лермонтов.

- Князь Александр Борисович Куракин, - ответил Ипполит Александрович.

- Друг Павла I? Известный дипломат павловского и александровского времени, дважды бывший канцлером, европейски образованный человек, наш посланник в Париже и в Вене... - проговорил Назимов.

- Да, он долго жил в Вене, и его друг австрийский император Франц I даровал его старшим "воспитанникам" баронский титул, который впоследствии был распространен Александром I и на нас, младших. Я - последний в этом мифическом роде.

- Так, значит, ваш дед - свояк Петра Великого, дипломат, вертевший всеми иностранными дворами, зачинатель истории петровского времени! - воскликнул Лермонтов, вскочил и забегал по комнате. - Так вот какая кровь течет в ваших жилах! Вместе с народной кровью вашей матери она создала вашу талантливость, вашу всестороннюю одаренность, - продолжал поэт.

- Говорят, я похож на мать. От нее и моя застенчивость. - И он снова улыбнулся своей обаятельной улыбкой. - Мы, бароны Вревские, дети крепостного гарема князя Александра Куракина. Но вы, вероятно, слышали, что есть еще и бароны Сердобины. Это наши братья и сестры, дети того же гарема в селе Надеждине, Сердобинского уезда, Саратовской родовой вотчины Куракиных. Они старшие и получили свою фамилию от этого Сердобинского уезда. Мы, младшие, от Вревского уезда, Псковской губернии, где находилось другое имение нашего отца, подаренное ему в день коронации Павлом I, с которым отец вместе воспитывался. Его другой царственный друг, австрийский император Франц, подарил ему замечательный венский фарфоровый сервиз, который отец завещал вдове Павла I, императрице Марии Федоровне, с просьбой надзирать за выполнением его последней воли, выраженной в духовном завещании, в котором он обеспечивал своих побочных детей; он очень любил нас и боялся, что нас обидят Куракины! Я уже говорил, что тот же император Франц подарил своему русскому другу еще и нечто большее, чем сервиз: баронство для его детей, рожденных от русских крепостных. Так было создано два баронских рода в России: Сердобиных и Вревских. Баронами мы называемся и в духовном завещании отца, хотя эти бароны и баронессы были в то время совсем маленькими, иногда грудными детьми, жившими в деревне со своими крепостными матерями. В завещание вносились дополнения по мере рождения детей. Вот вам тайна баронов Вревских, - закончил свой рассказ Ипполит Александрович. - Только в такой стране, где люди не считаются за людей, и могло произойти все это, - в стране, над которой тяготеет позор крепостного права. Случалось, что русские рабовладельцы кормили щенят грудью своих крепостных рабынь. А дети, рожденные от рабынь, бегали грязные и босоногие по деревне. Нас холили и баловали, с малых лет учили немецкому языку, чтобы сделать похожими на баронов, но нас, как подрастающих щенят, отнимали от матерей, чтобы отдать в дворянские закрытые учебные заведения. Мы должны были забыть свою мать, а матери должны были забыть нас. Благодаря этому мы стали такими, как вы, - людьми привилегированного сословия. Но какой ценой! Ценой отказа от матери, от той, кто дала нам жизнь. И это сделал один из гуманных, образованных людей своего времени, слывший настоящим европейцем! Но крепостное право наложило на него свою печать. Рабовладение - страшная вещь. Вспомните негров в Америке. Недаром наши писатели так часто возвращаются к этой теме, сближая тему рабства негров с темой крепостного права в России. Вспомните рассуждения Радищева в его "Путешествии из Петербурга в Москву" или "Негра" Попугаева^*. И вы думаете, Михаил Александрович, что господа, заседающие в комитете, действительно намерены освободить крестьян? Ничего не выйдет! Вот Лермонтов понимает это. И он прав, когда зло смеется над лицемерными начинаниями правительства. Милый, наивный Александр Петрович Беляев тот может верить, но вы-то, Михаил Александрович! Вас зовут мудрецом, вы-то должны понимать бесплодность такой затеи! Для того чтобы освободить Россию от позорящего ее рабства, дворяне должны поступиться очень многим. Надо не только освободить людей, надо дать им землю! Я приведу вам замечательный пример. Мой отец хотел освободить всех крестьян села Надеждина, но освободить без земли. Крестьяне отказались, не желая расстаться с землей, которую они поливают своим потом и которую потому справедливо считают своей собственностью. Отец думал их облагодетельствовать, дав им свободу без земли, крестьяне отказались от такого благодеяния. Отец обиделся и назвал их в своем завещании неблагодарными. Я думаю, что мало кто из декабристов понимает всю трудность этой проблемы. Увы! Даже вы не понимаете, дорогой наш Михаил Александрович! Это понимаю я, сын крепостной. Да вот еще Лермонтов. Почему он понимает, не знаю. Верно, потому, что поэт?

^* (В. В. Попугаев принадлежит к группе писателей, выступивших на рубеже XVIII- XIX веков вслед за Радищевым, и хотя более умеренных, чем он, но известных в литературе под именем "радищевцев". В очерке Попугаева "Негр" (написан в 1801 году) выражен в иносказательной форме протест против крепостного права в России.)

И Вревский подошел к Лермонтову, который встал и сделал шаг к нему навстречу.

Они крепко пожали друг другу руки, улыбаясь один своей детской, другой своей застенчивой улыбкой.

- Помните вы свою мать? - тихо спросил Лермонтов. - Видели вы ее потом, когда выросли?

- Я вспоминаю детство как сон. Ласки матери, ее песни... А как она была прекрасна! Какие были у нее глаза, какие волосы, когда она распускала их по плечам... Когда я кончил военную школу и стал совершеннолетним, я поехал в Надеждино и хотел найти ее. Но ее уже не было в живых. Она умерла от чахотки. Ее выдали замуж, как выдавали и других наложниц отца. Он обеспечивал их, давал им приданое. Другие примирялись с своей судьбой. Она зачахла. Я был на ее могиле. Вот такие эксперименты проделывает крепостное право над человеческими душами.

Все долго молчали.