Прочноокопское содружество

По дороге в Ставрополь Лермонтов заехал в крепость Прочный Окоп. Ему хотелось посетить это декабристское гнездо, о котором ему рассказал впервые, три года назад, Назимов, а потом говорили и другие.

С некоторыми декабристами, жившими в Прочном Окопе, он вместе участвовал в чеченских экспедициях. Там раньше жил и Лихарев. Особенно привлекала поэта новая встреча с Назимовым. Хотелось ближе познакомиться с Нарышкиным, о котором он много слышал от покойного Одоевского.

Вместе с Нарышкиным Одоевский когда-то проехал всю Сибирь в одной повозке, по пути из Петербурга на каторгу. Нарышкин был старше по возрасту и так заботился о нем в пути!

Михаил Михайлович Нарышкин. Акварель Н. А. Бестужева. 1833

В Прочном Окопе были теперь братья Беляевы, только в этом году переведенные из Сибири на Кавказ. Старший Беляев особенно любил Одоевского, собирал и переписывал его стихи.

В Прочном Окопе друзья милого Саши!

Как же мог Лермонтов не заехать в Прочный Окоп?

Центром декабристского кружка в Прочном Окопе, как и до того на поселении в сибирском городке Кургане, был Назимов. Но собирались обычно в семейном доме, у Нарышкиных.

Елизавета Петровна Нарышкина - урожденная графиня Коновницына - одна из декабристок. Вместе с мужем разделила она годы каторги и сибирской ссылки, вместе с ним приехала на Кавказ. У нее - два брата декабриста. Один из них, разжалованный в солдаты, умер на Кавказе. Одоевский был близок с ним до восстания и написал стихи на его смерть. В них упомянул он и о его сестре - "узнице далекой". Елизавета Петровна жила в то время в Читинском остроге.

Михаил Михайлович Нарышкин привлекал к себе окружающих кристальной чистотой души, кротостью, удивительной скромностью, самоотверженностью, способностью терпеливо переносить страдания. Иногда целыми неделями приходилось ему ухаживать за больной женой, здоровье которой было расстроено всем пережитым.

Нарышкины были очень богаты и, живя в Кургане, помогали неимущим, лечили больных, давали лекарства, которые получали из Петербурга. По воскресеньям двор их дома был полон бедняками, которым они раздавали деньги, пищу и одежду. Когда, отбыв срок ссылки, они уезжали, все жители вышли за город их провожать. Говорили: "За что могут быть сосланы такие хорошие люди? Мы еще никогда не видали таких".

Перевод солдатами на Кавказ многие декабристы, отбывшие каторгу и уже наладившие свой быт на поселении, воспринимали как новое наказание. Из декабристов, с которыми в Сибири были их жены, был отправлен на Кавказ только один Нарышкин. Как и Назимова, Николай I знал его лично и также преследовал своими "милостями". Узнав, что мужа отправляют солдатом на Кавказ, под пули горцев, Елизавета Петровна слегла с горя. Но Михаил Михайлович был рад, так как это путешествие давало возможность его жене повидаться в пути с родными и открывало им в дальнейшем возможность вернуться домой. Права сопровождать Елизавету Петровну из Сибири на Кавказ (Нарышкин ехал под конвоем, с урядником) добился один из ее братьев, непричастных к декабризму.

В Ставрополе Нарышкиных особенно тепло встретил генерал Вельяминов.

И теперь, в станице Прочный Окоп, расположенной в версте от крепости того же названия, гостеприимный дом Нарышкиных сделался местом встреч декабристов.

Дом был просторный, окруженный фруктовым садом, с зелеными лужайками без дорожек, как все сады на Кавказской линии. У Нарышкиных была библиотека, они получали газеты и журналы, русские и иностранные. Елизавета Петровна прекрасно пела. Михаил Михайлович играл на рояле. Особенно любил он Бетховена.

И вот Назимов привел Лермонтова к Нарышкиным.

В большом, удобном кресле сидела красивая дама, еще не старая, но с болезненным, нервным лицом.

Назимов представил ей поэта, воспевшего их Одоевского. На ее глазах заблестели слезы. Она взяла в руки голову Лермонтова, посмотрела ему в лицо и поцеловала. Он низко склонился к ее руке.

На небольшом столике стоял портрет Одоевского, украшенный цветами. На портрете надпись: "Его пылающая душа кажется огненным лучом, отделившимся от солнца, так она ярка". Рядом лежал номер "Отечественных записок", открытый на стихотворении Лермонтова "Памяти А. И. O-го". Полностью имя "государственного преступника" в журнале назвать было нельзя.

Впервые Лермонтов явился на Кавказ певцом Пушкина, теперь был принят декабристами как певец Одоевского.

Понемногу гостиная Нарышкиных наполнялась. Пришли декабристы Вегелен, Игельстром, Загорецкий, братья Беляевы.

Михаил Михайлович сел за рояль. Раздались звуки "Героической симфонии" Бетховена...

Потом все встали и подняли наполненные бокалы. Выпили молча в память Одоевского.

Старший Беляев принес тетрадь с его стихами. Читали вслух. Лермонтов услышал здесь впервые много ему неизвестных. Прозвучали и стихи, обращенные к Одоевскому кем-то из узников Петровского Завода.

 В темнице чувствами высокими дыша, 
 Ты изливаешь жизнь в священные порывы; 
 И бесконечная душа 
 В твои созвучные теснится переливы.

На следующий день Лермонтов был снова у Нарышкиных.

После обеда все расположились вокруг кресла Елизаветы Петровны. Осенняя погода давала себя знать. Осенью и весной Елизавете Петровне было особенно плохо. Всем хотелось развлечь ее, развеселить.

Особенно старался Игельстром. За проказы и шалости он был прозван Школьником. Чего только не проделывал он над своей жертвой! Немало доставалось от него старшему Беляеву, но больше всего Вегелину, двоюродному брату Игельстрома. Вегелин был склонен всех поучать, и за то прозван Диктатором. И вот Игельстрому особенно хотелось теперь блеснуть своим искусством перед Лермонтовым, который также был известен шутками и остротами. Но Лермонтов сидел притихший. Гвардейские товарищи его бы не узнали.

С детства поэт привык преклоняться перед декабристами. На Кавказе он подружился с Одоевским. Познакомился с Назимовым, который вызвал в нем глубокое уважение. Был очарован Голицыным и Кривцовым. Ведь этому героическому поколению он противопоставлял свое.

И вот теперь, попав в среду декабристов, он был взволнован. Ждал необычного. Ему было не до шуток.

Елизавета Петровна выразила желание, чтобы Игельстром сыграл на флейте.

Запела флейта. И под ее звуки вспомнилась жизнь в Чите и на Петровском Заводе, где эта флейта так часто звучала.

Когда флейта замолкла, начались воспоминания. Вспомнили, как Игельстром помогал доктору Вольфу лечить больных и каким он был хорошим аптекарем. Как штопал чулки князь Трубецкой, как переплетал книги Никита Муравьев, как Загорецкий сделал деревянные стенные часы...

- А какие золотые руки были у Николая Александровича Бестужева! - сказал кто-то.

- А какая золотая голова! - подхватил другой.

- А какое золотое сердце! - воскликнула Елизавета Петровна. Вспомнили, какие басни сочинял Бобрищев-Пушкин, как, применив свои знания математика, стал прекрасным закройщиком и каким он был искусным столяром.

- Посмотрите на это кресло, - обратился Нарышкин к Лермонтову, указывая на кресло, в котором сидела его жена. - Мы привезли его из Сибири, и оно сделано Бобрищевым-Пушкиным!

- А где он теперь? - спросил кто-то у Беляевых, недавно прибывших из Сибири.

- Ему после долгих хлопот удалось наконец соединиться с братом, и он ухаживает за больным...

Брат Бобрищева-Пушкина лишился рассудка, отправленный на самую окраину Сибири, в царство вечной мерзлоты и ночи, где был один.

В тех же страшных местах пришлось побывать Назимову, Лихареву, Кривцову и многим другим. Некоторые, не выдержав, умирали, сходили с ума... Вспомнили и Петра Бестужева, сошедшего с ума в солдатской казарме...

- А вот мы снова все вместе! Возблагодарим великодушного государя и благой промысел божий за эту ниспосланную нам милость! - воскликнул старший Беляев, молитвенно сложив свои маленькие ручки.

- Но не все! Вы забыли об умерших и потерявших рассудок, о которых здесь только что говорили! А где Лихарев? Где Одоевский? - вдруг вмешался в разговор до сих пор молчавший Лермонтов. - Как могли вы забыть о них? - И его голос дрогнул. - Так за что же благодарить?

Елизавета Петровна Нарышкина. Акварель Н. А. Бестужева. 1832

В страстном порыве негодования поэт произнес свою ироническую "Благодарность", обращенную к богу:

 За все, за все тебя благодарю я:
 За тайные мучения страстей,
 За горечь слез, отраву поцелуя,
 За месть врагов и клевету друзей;
 За жар души, растраченный в пустыне,
 За все, чем я обманут в жизни был...
 Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
 Не долго я еще благодарил.

- Кого вы благодарите? - спросил Беляев, бледнея.

- Того же, кого и вы... Того, кто допускает в мире все эти злодеяния и тиранства! Того, кто виновен в существовании зла на земле!

- Смотрите, дорогой, будьте осторожны, вас могут сослать за такие стихи! - ласково обратился к Лермонтову Нарышкин.

- Меня уже сослали... А что до нашей цензуры, то хоть она и не дает свободно дышать, но она глупа, и ее можно легко обмануть. Цензор решил, что я благодарю женщину. Это женщину-то благодарю я "за месть врагов и клевету друзей"! Женщину благодарю "за все, чем я обманут в жизни был"! Женщину прошу устроить так, чтобы мне еще не долго осталось благодарить ее... Правдоподобно, не правда ли? Цензоры часто видят крамолу там, где ее нет, и не видят идей сокрушительных!

- Да ведь в голову не придет, что можно так разговаривать с высшим существом! - развел руками Михаил Михайлович. - Должен признаться, что и мы, прочитав это стихотворение в "Отечественных записках", также подумали, что вы обращаетесь к женщине, - смущенно произнес Нарышкин.

- О, простите меня! - подбежав к нему и прижав обе руки к груди, воскликнул Лермонтов. - Ведь это я только о цензуре!

- Как можно так говорить о цензуре! И это в наши дни, когда так свободно все можно печатать! Когда наши журналы полны такими интересными статьями! - докторально произнес Вегелин.

Гримаса боли пробежала по лицу поэта. Он стиснул руки и стремительно выбежал из комнаты.

Лермонтов боялся обидеть, оскорбить невольно вырвавшимся резким словом этих прекрасных, благородных людей с чистым сердцем, которые в то же время возмущали его своими близорукими суждениями о современности, своим непониманием того, что происходит, своим примирением с фактами страшной действительности.

Это был первый взрыв, но не последний.

Зашла речь о чеченских экспедициях, в которых участвовали некоторые из присутствующих. Беляев-старший заявил, что война на Кавказе - это борьба цивилизации с варварством, назвал чеченцев хищниками, разбойниками.

- Тех ли называют разбойниками, которые сражаются и защищают свою родину! - негодовал Лермонтов.

Загорелся спор.

Но только Назимов поддержал поэта.

Был и еще один спор, в котором Лермонтов остался совсем одинок. Его не поддержал даже Назимов.

Разговор зашел о мерах правительства по крестьянскому вопросу. Рост крестьянских восстаний привлекал внимание правительства к крепостному праву, которое даже шеф жандармов Бенкендорф называл "пороховым погребом" под государством. Из высших сановников был создан "секретный комитет", в котором обсуждался вопрос о постепенной ликвидации крепостного права. Декабристы верили в искренность этих лицемерных начинаний...

Беляев А.П. Акварель И. А. Бестужева. 1832-1833

Споры между ними и Лермонтовым разгорались все больше и больше. Казалось, вырастала стена.

Печально покидал Лермонтов Прочный Окоп. Декабристы тепло простились с поэтом. Всем было грустно.

Назимов проводил Лермонтова и обещал непременно приехать в Ставрополь. Там был у него друг, офицер генерального штаба Ипполит Александрович Вревский.