"Тайник богатых откровений"

"Грузия известна еще со времен баснословных: страданиями Прометея, прикованного к Кавказу, путешествиями Язона на корабле Арго в Колхиду за золотым руном, чародействиями Медеи" - эти строки читал Лермонтов на страницах журнала "Северный архив" в далекие пансионские годы.

Ему не пришлось присутствовать на вдохновенных лекциях Надеждина в Московском университете, начавшего свой курс истории изящных искусств, когда Лермонтов уже был в Петербурге. Но он много слышал о них от своих бывших университетских товарищей. Перед зачарованным взором молодежи вставали картины жизни Индии, Египта, Греции, Рима, и студенты мечтали о путешествиях.

Лермонтов знал, что Кавказ издавна связан с культурами древнего мира. Об этом свидетельствовали историки древности: отец истории Геродот, Плутарх, Плиний, Страбон. На северных предгорьях Кавказа, по мнению Плутарха, жили мифические амазонки, а на юге, на территории Западной Грузии, была полумифическая Колхида. Там совершали свои подвиги герои античных мифов, с детства хорошо знакомых Лермонтову, как и всем его современникам. В земле хранились тысячелетние клады.

Восток - страна чудес. "Там на Востоке тайник богатых откровений", - говорил Лермонтов, вернувшись. Своим друзьям, Раевскому и Шан-Гирею, советовал ехать на Кавказ: Кавказ делает поэтом!

Подъезжая к Владикавказу, где дорога уже не была так опасна, наши путешественники оставили тележки с поклажей своим спутникам и помчались вперед верхом, к "преддверью гор"! Так назывался осетинский аул, находившийся некогда на месте Владикавказской крепости.

Владикавказ. Картина Дьяконова А.П

Горы приблизились и больше не казались волшебным царством. Их было хорошо видно. Темно-зеленые лесистые склоны спускались к Тереку. Выше синел гранитный хребет. Поднимаясь почти отвесно, он заканчивался причудливыми зубцами. Чернели его мрачные ущелья. И над всем этим вздымались, сверкая белизной вечных снегов, великаны главной кавказской цепи. Такая картина предстала глазам путников, когда они подъезжали к Владикавказу, расположенному на правом берегу Терека.

Из непроходимых гор, стеснявших его течение, размывая утесы и скалы, все сметая на своем пути, Терек вырывался здесь на равнину, чтобы отсюда нести свои воды по степи к берегам Каспийского моря.

Сама крепость состояла из земляного вала и рва. За ее пределами раскинулся город. Внутри крепости - каменные казармы, церковь, липовый бульвар, широкая базарная площадь, кишащая в воскресные дни пестрой, шумной толпой.

На площади дом для проезжающих. От ворот гостиницы влево шел кремнистый путь в горы. Направо, через площадь, дом коменданта с высокой каменной стеной и широкими тесовыми воротами на мощных каменных вереях.

В базарные дни в толпе на площади шныряли черноглазые мальчики-осетины с котомками за плечами, приносившие из своих аулов продавать сотовый мед. Таких же красивых резвых детей, только еще более грязных и оборванных, можно было встретить на бульваре. На некоторых были деревянные колодки. Это были дети горских князей: заложники, или "аманаты".

Во дворе гостиницы стояли экипажи. Одни путешественники ждали оказии, чтобы ехать в Екатериноград и дальше в Россию; другие, как наши поэты, направлялись уже без оказии через горы в Тифлис.

День меркнет. Надвигается мрак.

Как два распростертых могучих крыла, застилая горизонт, поднимаются к небу скалы-гиганты.

Дарьяльское ущелье разверзает перед путниками свою страшную пасть.

Дарьял!

В старину здесь вились только тропинки, по которым с трудом пробирались навьюченные лошади. Дорога с Северного Кавказа шла сначала узким Ларсским ущельем, но, приближаясь к дарьяльским громадам, вступала в прорубленную через скалы щель. Она замыкалась деревянными воротами, окованными железом. Их днем и ночью охраняла стража. А наверху, на вершине скалы, в эллино-римскую эпоху была воздвигнута крепость. От нее сохранились только развалины. Этот сторожевой замок народное предание превратило в чертоги легендарной царицы.

Скалы наступали со всех сторон. Терек ревел, бушевал. И в таинственном полумраке ущелья казалось, что из пустой башни неслись странные, дикие звуки.

В душе поэта теснился рой неясных видений. И пройдет немало времени до того дня, когда создаст он балладу "Тамара":

 В глубокой теснине Дарьяла,
 Где роется Терек во мгле,
 Старинная башня стояла,
 Чернея на черной скале. 

 В той башне высокой и тесной 
 Царица Тамара жила:
 Прекрасна как ангел небесный,
 Как демон коварна и зла.

Старая трасса Военно-Грузинской дороги. Подъем на Гуд-гору. Рисунок из альбома братьев Чернецовых

Имя "Тамар" звучит в Грузии на протяжении веков. Его дают замкам, цветам, женщинам... В Грузии чуть не каждую крепость называют "Замком Тамары", и каждая третья женщина носит имя "Тамар".

Но вот горы расступились. Можно было свободно вздохнуть. Серо-бурые каменные громады раздвинулись, оставив просторной дорогу. Но ничто не радует глаз. Ни зелени, ни травы, ни деревьев, ни цветов. Сердце холодеет от этой величественной, но суровой красоты. Налево отвесная стена высоко поднимается к небу, как гигантская неприступная крепость. Направо, за Тереком, отроги Казбека, и среди них, в центре, вздымается увенчанная белой чалмой голова владыки Кавказа, стража Востока. Это к нему, по преданию, был прикован Прометей.

Миф о Прометее - самый прекрасный, самый благородный, высокий миф древности. Прометей похитил огонь у богов и дал людям непотухающую искру вечного пламени. Его воспевали во все времена. О нем писал великий поэт древности Эсхил, современники Лермонтова Гёте и Шелли. Да и сам он еще мальчиком пытался создать поэму о Прометее.

Прислонившись к скале, Одоевский читает стихи. Руки опущены. Кисти высунулись из обшлагов солдатской шинели. Тонкие запястья будто сдавлены цепями, и длинные полы шинели висят как арестантский халат. Прометей в солдатской шинели... В арестантском халате - Прометей!..

А музыка голоса свободно лилась и звучала, звучала...

Селение Казбеги - родина смелых, отважных людей, влюбленных в горы. На станции молодой горец, только что вернувшийся с охоты, предложил им турий рог. Целую неделю гонялся он за стадом туров. Карабкался по скалам, скользил над пропастью... Он стоял в изорванной одежде, с вдохновенным лицом. Сколько нужно сил для этой охоты! Надо подниматься к самым ледникам, где живут высокогорные туры и куда может попасть только человек, родившийся и выросший в горах.

Остановились на станции, расположенной прямо против Казбека, и долгие часы провели у окна.

Картина постоянно менялась.

Над тяжелым массивом скалистых гор в ясном, безоблачном небе возвышалась обвитая снежной чалмой царственная голова Казбека. Она слегка запрокинута. Лицо чуть повернуто, и хорошо видно громадный глаз, нос и посеребренную снегом бороду.

И вдруг набежали тучи. Все небо заволокло. Только иногда мелькала белоснежная голова, будто тучи были не в силах скрыть ее царственное величие.

Ночью лунные блики лежали на снежной вершине Казбека. Небо было чисто и прозрачно. А справа, почти на уровне головы стража Востока, сияла большая мерцающая звезда, как бы беседуя с ним о неизреченном. Вершина Казбека, прозрачное небо, звезда - все тонуло в голубом сиянии.

Дарьял. Рисунок Лермонтова

Луна зашла.

И вершина Казбека над черной стеной скалистых гор казалась запрокинутой головой какого-то страшного поверженного гиганта с толстой морщинистой зеленоватой кожей.

Светает. Голова бледнеет. Обесцвечивается.

Но вот ее озаряет еще невидимое солнце... Звезда склоняется перед ней и уходит вниз за скалистые горы. А небо голубое. И становится виден монастырь. Черным силуэтом рисуется он на светлом фоне неба.

Монастырь возвышается на одном из предгорий Казбека. К нему ведет лишь узкая извилистая тропинка. Монастырский храм "Цминдасамеба" (Святая троица) - произведение искусства, архитектурный памятник, созданный в древности неведомым мастером. В старину это была местная святыня, где народ собирался в дни торжеств и в дни бедствий.

Существовал и другой монастырь, на самом Казбеке. Он был расположен очень высоко, на границе вечных снегов. От него сохранилось лишь несколько прорубленных в скале заброшенных келий.

По старинным народным поверьям, вершина Казбека - Мкинвари, или Кинварцвери, что значит "ледяная вершина", - место святое и для человека недоступное. Того, кто хочет подняться выше положенного рубежа, останавливает таинственная сила. Начинается метель, и он вынужден вернуться.

Сказки, легенды, преданья... Ими насыщен самый воздух этой чудесной страны. Поэты слушали рассказы о кавказском Прометее - Амирани, боровшемся с богом. Героем известной осетинской легенды был горный дух, старый Гуд. Старик полюбил девушку и ревновал ее к возлюбленному. Когда своими кознями ему удалось превратить любовь молодых людей в ненависть, он разразился таким хохотом, что посыпались камни в долину... И до сих пор лежат они у подножья Гуд-горы.

А на скалистых склонах - изображения фантастических существ, - результат многовековой работы ветра. Были тут какие-то крылатые демоны, то вдруг рисовался образ мертвой женщины в покрывале, с закинутой головой и распростертыми руками...

По обеим сторонам дороги возвышались старинные сторожевые башни. В далекие времена от башни к башне вспыхивали сигнальные огни. Зловеще пылали они во мраке ночи, предвещая кровавые бедствия.

Поднимались по тропинке к развалинам крепостей и замков. Слушали серый шорох камней. Старались разгадать тайну тех, кто жил здесь когда-то. Но камни молчали. Ничто не говорило о прошлом. На крыше резвились ящерицы, плел паутину паук, из щели осторожно выползала змея. Охватывало чувство уходящего времени, ощущение вечности...

Зашли в саклю. Глаза не сразу привыкли к темноте. Окон нет, а свет пробивается только через дверь и дымовое отверстие в потолке. Огонь разводят прямо на полу, вокруг очага - нары. Можно задохнуться от дыма. В этих саклях горцы проводят долгую суровую зиму, когда вьюга воет в ущельях и снег пробивается сквозь все отверстия.

Вспомнили и русские крестьянские избы, которые также топились по-черному и где была та же нищета...

В тишине, в уединении, зная, что никто не подслушает, Лермонтов и Одоевский могли наговориться о том, что так наболело: о страданиях отчизны. Лермонтов сожалел о том, что родился поздно и не мог быть с Одоевским на Сенатской площади. Одоевский говорил о своей вере в людей и в иную, лучшую жизнь. Лермонтов негодовал на никчемность своего поколения, на его постыдное равнодушие к добру и злу, малодушие перед опасностью, рабскую покорность перед властью. Возмущался пошлостью великосветской молодежи и высказывал опасение, что этой пошлостью могут заразиться и другие слои общества. Одоевский возражал: "блестящей сволочи" было достаточно и в его время, а порядочные люди среди молодежи есть и теперь.

Селение Сиони близ горы Кабарджин. Автолитография Лермонтова

Одоевский часто начинал импровизировать. А Лермонтов вдруг перестал писать. Его лирическое волнение было так сильно, он был слишком переполнен впечатлениями! Все должно было устояться. Время для творчества еще не настало.

При всем богатстве, яркости и разнообразии впечатлений и того нового, что еще ожидало их впереди, душу обоих не покидало чувство изгнанничества: ведь это путешествие было вынужденным! Оба были лишены свободы. Чувство неволи, чувство изгнания было особенно сильно у Одоевского. Он так тосковал по отцу, по родной семье, и у него было острое назревшее чувство: домой! Это чувство разделял с ним и Лермонтов, несмотря на жажду новых впечатлений и новых встреч.

На станции Коби, у подножия Крестовой горы, наняли волов, чтобы везти тележку в гору. Волов с криком подгоняла толпа оборванных осетин. Путешественники следовали сзади пешком. Узкая дорога шла очень круто, прямо над пропастью, поглотившей немало поклажи и человеческих жизней. Слабонервным завязывали глаза и вели их под руки.

Зато старым кавказцам все было нипочем. Штабс-капитан, служивший еще при Ермолове, на своем маленьком рыжем коне ехал по самому краю пропасти и рассказывал спутникам разные истории. Из-под копыт его коня выбивались камешки и с гулом летели в бездну, а он спокойно покуривал трубочку. Когда его просили не ехать по такому опасному месту, он только усмехался, говоря, что тут веселее да и виднее.

И действительно было на что смотреть. Направо и налево гребни гор, один выше другого, тянулись, переплетались, пересекались. Снег горел на них румяным блеском. Темно-синие вершины, покрытые морщинами, рисовались на бледном небе. Громоздились заросшие кустарником скалы. И не было ни одной похожей на другую. Поэты шли молча, и горы казались им застывшей музыкой.

Когда спустились с Крестовой, навстречу встала Гуд-гора. Спуск с нее был так крут, что пришлось подложить цепи под колеса и взять лошадей под уздцы. С одной стороны - отвесная скала, с другой - пропасть...

За Крестовым перевалом картина резко менялась. И если до этого душу леденила суровая мрачность пейзажа, то теперь все внутри ликовало под впечатлением благословенной роскоши природы. Журчали ручьи, зеленели лужайки, легкие козы стояли на остроконечных вершинах утесов, белки прыгали по ветвям.

Лермонтов и Одоевский углублялись в лес по тропинкам, и им был понятен шелест деревьев и голос горных ручьев.

Они вскоре расстались.

Одоевскому надо было ехать в полк. Путешествие затянулось, и казак Тверитинов начинал не на шутку тревожиться. Лермонтову так хотелось подняться к ледникам, спуститься в ущелье... Когда-то еще придется побывать здесь снова! Условились, что Одоевский поедет со своим казаком вперед. С ними отправится в тележке с вещами Андрей Иванович. А Лермонтов долго еще поблуждает в горах. С трудом удалось убедить Андрея Ивановича: поэт обещал не задерживаться и догнать их в Тифлисе.

Простились до скорой встречи.

И вот один... Он бродит по горам, всматривается в их причудливые образы, жадно глотает животворящий воздух, разлитый по ущельям: "...для меня горный воздух - бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит". Ему хотелось передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины.

"...Лазил на снеговую гору (Крестовая), - писал он впоследствии другу, - на самый верх, что не совсем легко, оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства".

На помощь пришли стихи. Хлынула мощная лермонтовская лавина:

 И над вершинами Кавказа
 Изгнанник рая пролетал...

Это его Демон, герой поэмы, над которой он работал столько лет...

Столько лет не мог Лермонтов найти для своего героя места на земле. Кавказ - вот где происходит действие поэмы! И чем прекраснее этот мир, который раскрывается перед глазами героя, тем холоднее и опустошеннее его душа, раз она не в силах откликнуться на такую красоту. Казбек сияет своими вечными снегами, вьется излучистый Дарьял, ревет Терек, над ним склоняются скалы, полные таинственной дремоты, грозно смотрят сквозь туман башни замков... Дик и чуден мир вокруг Демона.

Перед ним открывается иная красота, пышная, полная жизни красота цветущей Грузии: звонкобегущие ручьи, столпообразные раины, кущи роз, где поют соловьи, дыханье тысячи растений... И над всем "звезды яркие, как очи"...

Но душа его остается холодна.

С высот Гуд-горы Лермонтов спустился в Кайшаурскую долину, которая восхитила его своей живописностью. Как прекрасны эти красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар! А в глубине, в голубоватом тумане, извивается тонкой лентой серебристая Арагва. Обнявшись с другой, безымянной речкой, она вырывается из черного, полного мглы ущелья. Поэт спускается к серебристой Арагве, к одинокой скале, которая возвышается над рекой.

Взбирается на скалу. На ней рощица и снова развалины. Сколько встречал он их на своем пути по Кавказу! Небольшая крепость: остаток стены, башня, церковь, жилье... К Арагве в скале прорублена лестница, а по ту сторону реки - аул. В старину, услышав звуки набата, жители спешили подняться по этим ступеням под защиту крепостной стены, спасаясь от набега.

Лермонтов спустился со скалы, примостился на камне. Скала, которая сверху казалась такой маленькой, теперь выросла, а горы стали меньше.

Он вынул альбом...

Пока рисовал, солнце зашло и, как это бывает в горах, мгновенно наступила ночь. Расстелив бурку, Лермонтов растянулся на траве.

Из-за горы выглянула луна. С высот, из обители туров, она спустилась в долину и осветила развалины.

И вдруг все преобразилось... камни заговорили.

И это уже совсем не та маленькая крепость, развалины которой он только что рисовал.

Развалины на берегу Арагвы в Грузии. Рисунок Лермонтова

Стены раздвинулись, башни стали выше, тесная площадка внутри крепости превратилась в широкий двор. На ней поднялся высокий дом с обширной кровлей, устланной коврами. Запела зурна, зазвенели бубны, а узенькая, прорубленная в скале лестница превратилась в пологие ступени, по которым, легко ступая, с серебряным кувшином на плече идет юная грузинка. И как многих других красавиц Грузии, ее зовут все тем же пьянящим, волнующим именем "Тамар".

Волшебный замок высоко поднялся над долиной. От него легла лунная тень на соседние горы, и весь он стал хорошо виден с той высоты, где пролетал Демон...

Лермонтов проснулся от крика шакалов.

Он лежал, закутавшись в бурку. Рядом валялся альбом с рисунком развалин, которые виднелись и теперь в предутренней мгле. Но замок его сна был так жив, так реален. Творческое чудо свершилось. И полились стихи:

 Высокий дом, широкий двор
 Седой Гудал себе построил...

На кровле, устланной коврами, танцует юная красавица с мятущейся смятенной душой:

 И часто грустное сомненье
 Темнило светлые черты...

Одухотворенная красота девушки, в которой Демон ощутил родную душу, сделала то, чего не в силах была свершить красота природы: душа Демона ожила.

Так старая поэма получила новое содержание. Но ее идея осталась прежней.

Не изменились и образы героев: вольнодумец, богоборец Демон и героиня с душою, "полною гордыни".

 Но Демон огненным дыханьем 
 Тамары душу запятнал, 
 И божий мир своим блистаньем 
 Восторга в ней не пробуждал. 
 Страсть безотчетная как тенью 
 Жизнь осенила перед ней; 
 И стало все предлог мученью...

Она гибнет, отвергнутая небом, и рай для нее закрыт. Все такая же прекрасная, как живая, лежит она в гробу, среди цветов родного ущелья, со странной улыбкой на стах:

 Что в ней? Насмешка ль над судьбой,
 Непобедимое ль сомненье?
 Иль к жизни хладное презренье?
 Иль с небом гордая вражда?

Демон снова одинок.

Засунув листки с набросками стихов в дорожную сумку и накинув бурку на плечи, Лермонтов сел на застоявшегося коня. Все было тихо кругом. Шакалы умолкли. Близилось утро. Только топот копыт нарушал предрассветное безмолвие.

Он ехал по берегу серебристо-голубой Арагвы. Тихо звучало ее мелодичное пение.

Справа склоны лесистых гор ярко зеленели, освещенные солнцем. Слева солнце лишь скользило по вершинам деревьев. Внизу, между стволами, темно, и горы, казалось, покрыты пятнистой шкурой какого-то гигантского животного.

В садах висели громадные сочные груши. Алые гирлянды дикого винограда, переплетаясь, спускались по заборам, как перекинутые шали. Ласково грело осеннее солнце. Местами горы напоминали ярко вытканный восточный ковер. Призывный крик оленя оглашал окрестность. Пронеслась вспугнутая лань и, перескочив через родник, скрылась в зарослях. Красивая смуглая девочка подгоняла ослика, нагруженного корзинами фруктов.

Горское селение. Рисунок Г. Гагарина

В живописном селении Пасанаури, где сливаются Белая и Черная Арагва, поэт познакомился с легендой о любви и страданиях двух сестер: из их слез образовались эти реки... Здесь он слушал рассказы о горных племенах, живущих на восток от Военно-Грузинской дороги. Там, на границе вечных снегов, среди скал, сосновых лесов и бездонных пропастей, жили в своих подоблачных аулах племена, о храбрости которых шла слава по всему Кавказу. Отправляясь в поход, они, как средневековые рыцари, были с ног до головы закованы в железо, одеты в кольчугу, с шишаками на голове. Это тушины, пшавы и хевсуры, известные в грузинских летописях под именем пховелов.

Проехав немного дальше, в селении Жинвали, Лермонтов видел хевсурского подростка, ловкого и сильного, с горящими глазами на худом смуглом лице. Слышал старинную хевсурскую песню, содержание которой ему перевели. В ней рассказывалось о единоборстве юноши с тигром, хотя тигров и не было на Кавказе:

 Молвил юноша удалый:
 Стадо туров я следил,
 По тропам, обвившим скалы,
 День и ночь с ружьем ходил! 

 Тигр напал на бездорожье
 Черной ночью на меня,
 Взор страшнее гнева божья;
 Полон желтого огня. 

 Тигр и юноша сцепились
 Средь полночной темноты,
 Камни в пропасть покатились,
 Обломалися кусты.

Юноша выходит победителем из этого поединка, и Лермонтов, глядя на хевсурского подростка, верил тому, что такой мальчик в состоянии победить и тигра.

Поэту очень хотелось свернуть влево от селения Жинвали, по дороге, которая вела к аулам горных орлов. Но для этого надо было много времени, а ему пора было в полк. Связывало и обещание, данное Андрею Ивановичу, не задерживаться в пути. А главное, хотелось скорее встретиться с новым другом.

На станции Мцхет, где при слиянии Арагвы и Куры, была некогда древняя столица Грузии - город Мцхета, внимание Лермонтова привлек одиноко возвышавшийся храм. В лучах вечерней зари он был весь омыт золотом.

Оставив лошадь на станции, поэт отправился осматривать Свети-Цховели (Животворящий Столп) - замечательный памятник грузинского зодчества. Его поразила музыкальность архитектурных форм, звучание света на каменных стенах. Он думал о великом мастере, который мог создать такое чудо.

На северном фасаде Лермонтов различил высеченную фигуру юноши, а рядом - рука, держащая наугольник. Тут же и надпись, которую он не мог разобрать. Неужели этот мальчик - строитель храма?

Он встретил старого монаха, который объяснил ему, что юноша действительно и есть тот зодчий, который воздвиг этот величественный, прекрасный храм, а рука с наугольником - его правая рука, отрубленная палачом по приказу царя. Надпись гласила: "Рука раба Константина Арсакидзе во отпущение грехов".

Военно-Грузинская дорога близ станции Мцхет. Направо, на горе, виден храм Джвари. Картина Лермонтова

Старик монах показал ему камень в рост человека: мать строителя окаменела от горя. Легенда жила тысячелетья...

Поэт разговорился со стариком, который поведал ему и собственную судьбу. Он тоже горец. Был взят ребенком в плен русскими и отдан в монастырь. Рассказывал, как тосковал по дому, по родным горам, бежал, был долго болен, а потом привык и стал монахом.

Впечатления так сильны, так глубоки, что с этими местами трудно расстаться! Хотелось побродить по ближайшим горам, посетить развалины монастырей. Чтоб снова заговорили камни...

По ту сторону Арагвы было два полуразрушенных монастыря. Один, над обрывом, на голой, обнаженной скале, рисовался на фоне неба. Другой, подальше, на высокой лесистой горе Зеда-Зени, был не виден.

В ближайший, Джварис сакдари (Храм креста), Лермонтов отправился пешком. Поэт легко поднимался по тропинке, которая вела по пустынной горе, местами поросшей кустарником.

Суровая красота невысокого каменного здания под куполом, которое завершало обнаженную скалу, заставила его остановиться. Эта невысокая суровая скалистая гора и монастырь на ней находились в какой-то удивительной гармонии. Здесь ничто не радовало глаз, и невольно так сжалось сердце! Представилось, как пленный мальчик-горец попал в эти мрачные стены. Вспомнил подростка, которого встретил в Жинвали, вспомнил хевсурскую песню и ощутил тот ужас, то отчаяние, которое было в душе мальчика, тосковавшего по свободным подоблачным аулам, по воздуху диких ущелий...

Поэт бывал во многих монастырях, но нигде не испытал такого ощущения тюрьмы, как здесь!

Роспись на стенах не сохранилась, и они были серые. Широкие каменные ступени вели к алтарю, и он представил себе, как черные монахи, распластавшись на ступенях, лежат перед иконами. А по углам - четыре кельи с каменными ложами вместо кроватей. Узкие окна высоко поднимались над полом и напоминали окна темницы.

Он видел, как ребенок, разбуженный колокольным звоном, стоял, еще не очнувшись от сна, ежась от утреннего холода, и на него со стен строго смотрели похожие на монахов святые.

Когда же солнечные лучи проникали в эти узкие окна, как хотелось ему туда, на волю, на солнце... Как мечтал он о доме, о ласке матери и сестер, о своем отважном отце, одетом в кольчугу. А на нем была одежда чернеца, и ему не позволяли даже бегать и резвиться. Как лелеял ребенок мечту о побеге и как убежал, когда стал юношей.

Из Джвари поэт отправился к развалинам монастыря на горе Зеда-Зени, которую древние иверы, как называли в старину грузин, считали обиталищем демонов.

Он шел дремучим лесом, продираясь сквозь заросли.

Не рассчитал времени. Быстро приближалась ночь, а путь был еще долгий. Заблудился, рвал спутанный плющом терновник, стараясь выбраться на тропинку. Кругом был густой, непроходимый лес...

Наступила темнота. Где-то одиноко взвывал филин, в кустах жалобно стонал глухарь.

Наконец он вышел на освещенную луной поляну и решил дождаться рассвета. Расположился на ночь под старым буком и заснул.

Проснулся. Утро было чудесное. На небе ни облачка. Легко нашел тропинку и быстро дошел до вершины.

Что за прекрасная картина открылась его глазам!

Покрытые мхом развалины поросли деревьями и были обвиты плющом. Вся площадка перед монастырем заросла густой душистой травой. Воздух был так чист и ароматен! Старые высокие деревья раскинули свои ветви. На громадном вековом ясене висел заржавленный колокол. Лучи утреннего солнца золотили листву и грозди дикого винограда, на которых блестели капли росы. Проснувшиеся птицы наполняли воздух щебетанием.

С высоты открывался вид на окрестности. Снежные горы розовели в лучах утренней зари...

Над этими вершинами пролетал его Демон, герой поэмы. А двойник Демона, герой романа, ехал внизу, по дороге, в своей английской коляске.

Но у него есть и еще один... Или, вернее, он только рождается здесь, в этом воздухе горных высот. Его новый герой, у которого нет еще имени. В нем тот же пламень, тот пламенный дух, который разгорается от божественной искры, которую дал людям Прометей. Она может только теплиться и ярко вспыхивает в гении. Это тот пламень, который горел в душе Константина Арсакидзе, строителя Свети-Цховели, который живет в Одоевском...

Он напишет поэму, посвященную пламени человеческого духа, извечному горению души:

 Я знал одной лишь думы власть,
 Одну - но пламенную страсть...

И камни заговорили...

А теперь в Тифлис! Перед ним был город - Шехеразада, душа Востока, великолепный и загадочный восточный Париж! Его очертания отчетливо рисовались с горы, где он стоял. И поэт легко побежал вниз по знакомой тропинке.