Улица у подножья Машука

К подножью Машука доктора Майера влекла память о погибшем друге. Два года назад жил он здесь вместе с Бестужевым.

Как-то раз Майер встретился с Лермонтовым, и тот прочитал ему свое юношеское стихотворение, которое начиналось строкой из поэмы Бестужева "Андрей, князь Переяславский". Носились слухи, что поэма написана в тюрьме, на табачных обертках, жестяным обломком вместо пера, толченым углем вместо чернил. Из поэмы этой Лермонтову запомнилась одна строка. Она поразила его своим лаконизмом, своей лирической интонацией-

Белеет парус одинокой...

Строка начала жить своей собственной самостоятельной жизнью, отдельной от поэмы Бестужева, и из нее родилось новое стихотворение Лермонтова, полное глубокой мысли:

 Белеет парус одинокой
 В тумане моря голубом!..
 Что ищет он в стране далекой?
 Что кинул он в краю родном?.. 

 Играют волны - ветер свищет,
 И мачта гнется и скрыпит...
 Увы, - он счастия не ищет.
 И не от счастия бежит! 

 Под ним струя светлей лазури,
 Над ним луч солнца золотой...
 А он, мятежный, просит бури.
 Как будто в бурях есть покой!

Бродя по склонам Машука, Лермонтов и Майер приблизились к дому, где Майер еще так недавно жил вместе с Бестужевым.

Однажды, рано утром, вспоминал доктор Майер, по ступеням крыльца гулко раздался топот тяжелых сапог. И тут же послышался властный стук в дверь. Жандармы!

Пятигорск. В глубине улица у подножья Машука, где жил Лермонтов. Литография Беггрова с рисунка А. И. Бернардацци

Все перерыли, но ничего не нашли. Внимание жандармов привлекли только книги, присланные Бестужеву из Петербурга, да письма из Сибири. Но особенно заинтересовала их шляпа Бестужева: такие шляпы носили итальянские карбонарии!

Доктору Майеру пришлось сказать, что эта шляпа принадлежит ему. Ведь из-за шляпы Бестужева снова могли отправить в Сибирь...

Набежали тучи. Они заволокли Машук и спустились к самому дому, где жил Бестужев.

Грянул гром. Едва успели дойти до квартиры Лермонтова, как начался ливень.

Сидя у окна, затянутого серой пеленой дождя, Лермонтов слушал рассказ Майера о последнем произведении Бестужева: это был перевод восточной поэмы на смерть Пушкина. Об этом узнал доктор Майер от только что приехавшего из Тифлиса пациента.

Автор поэмы, писавший под псевдонимом Сабухй, - молодой азербайджанец Мирза Фатали Ахундов. Он служил в Тифлисе переводчиком в штабе командующего Отдельным кавказским корпусом и главноуправляющего гражданской частью Грузии барона Розена. По подстрочному переводу Ахундова-Сабухия и сделал свой художественный перевод Бестужев-Марлинский перед самым отплытием экспедиции на мыс Адлер, где погиб писатель-декабрист.

Это был тот самый подстрочный перевод Сабухия, который печатался в журнале "Московский наблюдатель".

Теперь Лермонтов знал, кто этот загадочный Сабухи! Он непременно найдет его в Тифлисе.

Тучи рассеялись. Это была одна из тех мгновенных бурь, которые так часты в Пятигорске. Аромат освеженной зелени ворвался в распахнутое окно.

Над Машуком медленно поднималась луна. Она осветила вершину горы, отчего еще темнее казалось подножье. В лунном сиянии вдали белели памятники пятигорского кладбища. И обоим пришла одна и та же мысль: а там, на мысе Адлер, нет даже могилы, даже тело Бестужева не найдено.

Сердце Лермонтова сжималось от неясной тревоги за собственную судьбу, от тяжелого, горестного предчувствия. Но это случалось лишь на миг. Он был молод, бодр, полон сил...

Теперь Лермонтова и Майера можно было часто встретить вместе. На лицах обоих поражали глаза: горящие глаза Лермонтова и широко раскрытые печальные глаза доктора Майера. И у обоих какие-то по-детски припухлые губы, рот обиженного ребенка.

Доктор Майер пережил заключение в крепости и находился под надзором полиции. За три года до знакомства с Лермонтовым Майер был арестован по делу о "подозрительном поведении", "революционных песнях" и "пасквильных картинках" - по одному из тех многочисленных дел, которые возникали в то время на основании кляуз и доносов. Вместе с декабристом Палицыным он обвинялся в "секретных совещаниях в духе либерализма", на которых беспрестанно повторялись слова "жить свободно или умереть". Были найдены политические карикатуры Майера и его рисунки с изображением революционных эмблем.

Парус. Рисунок Лермонтова

Во время следствия доктор Майер проявил много самообладания, чувства собственного достоинства, выдержки, такта. Комендант Минеральных Вод доносил военному начальству, что при обыске доктор Майер "позволил себе вольность - говорил громко и даже дерзко". "Я чувствую себя способным плюнуть им в лицо, а не спокойно рассуждать с ними", - негодовал доктор Майер. В перехваченном полицией письме Палицыну доносчиков называл "трусливой сволочью". "...Нам не подобает проявлять униженность, - писал Майер, - если бы мы и захотели использовать это средство, наши характеры отвергли бы это".

В хрупком теле благородного, гордого человека жил сильный дух.

Майер часто вспоминал своего отца. Его отец был комиссионером книжной лавки Академии наук в Петербурге и получал из-за границы книги без цензуры, что давало ему возможность следить за политическими событиями и движением умов в Европе. Однажды отец нашел сходство между младшим сыном Николасом и только что казненным итальянским карбонарием, после чего проникся симпатией к болезненному, хилому ребенку, которого раньше не любил.

Детство Николая Майера прошло среди книг. Он знал несколько иностранных языков и приучился читать все подряд. С ранних лет пришлось работать, а в Медико-хирургической академии, где он учился вместе с другими студентами-бедняками, - терпеть тяжелую нужду. Научные занятия его были неровны, порывисты, но Майер делал успехи благодаря уму и огромной памяти. Много читал, еще больше думал.

Служил он в Ставрополе при штабе командования Кавказской линии и Черномория, но лето проводил в Пятигорске, где у него была громадная практика. Майер рассказывал Лермонтову о своих пациентах и перезнакомил с "водяным" обществом.

С каждым днем крепла их дружба.

Николай Майер приходил к Лермонтову, освободившись от пациентов. Пили крепкий чай, кахетинское, закусывали всем тем, чего не разрешал Лермонтову Майер-врач. Чокаясь с ним, Лермонтов подшучивал над его медицинскими строгостями. Майер не отставал от Лермонтова в шутках, иронизировал сам над собой и над беспомощностью медицины.

Но вот на землю спускалась ночь и затихал курортный городок. Тишину нарушали только оклики часовых да шум спущенных на ночь горячих ключей.

Все спят, утомленные дневными делами и заботами: кто водными процедурами, кто пикниками и танцами.

Лермонтов и Майер сидят, склонившись над столом, и рисуют. Майер протягивает Лермонтову свой рисунок, и оба заливаются беззвучным смехом, закрыв ладонью рот, чтобы не разбудить Андрея Ивановича.

"И чего не спят! - думает сквозь сон дядька Лермонтова. - Вот встал Мишенька, идет на цыпочках. Боится меня разбудить, а я все равно не сплю. Шкаф открыл. Достает стаканы. Пить захотели. Да самовар-то остыл. Холодный чай пить будут... А если встать подогреть? Рассерчает... И чего всю ночь рисуют? Все равно к утру все в клочки разорвут".

Как-то раз Андрей Иванович сложил обрывки бумаги да так и ахнул: получилась виселица, а на ней болтается человек в короне. Все сгреб дядька да в печку!

К концу июля погода в Пятигорске испортилась, стала хуже петербургского сентября. Начались дожди, ветры. Над городом раскинулся серый шатер из облаков и тумана. Горизонт замкнулся. Стало не видно гор.

Майер Н.В. Автопортрет

Лермонтов временно бросил принимать ванны и сидел дома. Он снова остался один. "Водяное" общество Пятигорска перекочевало в Кисловодск заканчивать курс лечения нарзаном и веселиться.

Колюбакин был произведен в прапорщики и, нарядившись в долгожданный офицерский мундир, также отправился в Кисловодск развлекаться и пленять сердца.

Большую часть времени проводил там вместе со своими больными и доктор Майер.

Один у себя в комнате, под мерный шум дождя, Лермонтов подводил итоги пятигорскому лету.

Он задумал роман о своем современнике.

В последнем письме Арсеньева писала внуку о том, что был разжалован в солдаты и сослан на Кавказ юнкер Гвоздев, ответивший ему на стихи о смерти Пушкина. Смелый ответ Гвоздева, развивавшего в своих стихах мысль об убийцах Пушкина, не мог не привлечь внимания военного начальства и остаться неизвестным Бенкендорфу. Обращаясь к Лермонтову, Гвоздев писал:

 Не ты ль сказал: "Есть грозный суд!"
 И этот суд - есть суд потомства,
 Сей суд прочтет их приговор,
 И на листе, как вероломство,
 Он впишет имя их в позор.

Какой-то новый проступок Гвоздева (бабушка не могла об этом писать по почте), по-видимому, вместе с прежней провинностью и привел к разжалованию в солдаты. Но таких, как Гвоздев, теперь среди гвардейцев было мало.

Лермонтов протянул руку к лежащей у него на столе книжке журнала "Современник" и стал ее перелистывать. Ему бросились в глаза строки его собственного стихотворения:

 - Да, были люди в наше время,
 Не то, что нынешнее племя:
 Богатыри - не вы!

Эти простые слова, сказанные участником Бородинской битвы солдату младшего поколения, приобрели для него самого сейчас какой-то иной, более широкий смысл, чем тот, который он в них когда-то вкладывал.

Кого же можно назвать современным героем?

Лермонтов продолжал машинально перелистывать журнал. Он начинался пушкинской "Русалкой". Потом следовал отрывок из анонимной повести Владимира Федоровича Одоевского, двоюродного брата декабриста. Первые строки невольно привлекли внимание поэта: "В старинной деревенской почерневшей библиотеке, подле полузамерзшего окна, в огромных креслах сидел, или лучше сказать, лежал молодой человек, измученный страстями. Он держал в руке книгу, но зимние сумерки давно уже не позволяли ему читать, и яркая северная заря все ниже и ниже спускалась на обнаженные деревья, бросая свой пурпурный оттенок на снег, покрывающий кровли окружных строений. В темной синеве неба горела уже первая звезда. Это был таинственный час, в котором все как бы невольно располагало к мечтанию; но молодой человек давно уже отвык мечтать; он рано пережил поэтическую половину своей жизни и вступал теперь в тот тусклый однообразный каждодневный мир, в котором кружатся люди, переставшие любить и надеяться. Ни торжественная тишина природы... ни своенравный узор мороза на стеклах - ничто не возбуждало в нем тихих художнических дум поэта! Он беспечно дремал перед обедом в своих креслах, спокойно ожидая свечей".

Кисловодск. Вид с горы Крестовой. Литография с рисунка Н. Медведева

"Вот он - "герой" века! - подумал Лермонтов. - Один из тех молодых стариков, которых ничто не интересует".

Но если в таком "герое" все еще продолжают кипеть силы? Если он богато одарен природой и его душа все еще полна энергии? Если под пеплом тлеет огонь? Что тогда?

Вечерело.

Дождь перестал. Но вершина Машука была окутана облаками, а лесные склоны тонули в тумане.

Где-то играла шарманка, все время повторяя один и тот же навязчивый мотив.