Вновь приезжий

В Пятигорске появился вновь приезжий офицер Нижегородского драгунского полка. Ничто не напоминало в нем героя модного романа, бледнолицего красавца или светского льва. И тем не менее он сразу обратил на себя внимание.

Его можно было встретить у Елизаветинского источника и на бульваре. Невысокий, плотный, широкоплечий. Но во всей фигуре незнакомца была какая-то особенная гибкость. Уронив трубку или стакан, он быстро нагибался и поднимал непринужденным движением.

Смуглое лицо не красиво, но внутренней энергией дышали все черты. Особенно поражали глаза. И без того огромные, они казались еще больше, опушенные длинными черными ресницами. Глаза меняли свой цвет и были то черными, то карими, то вдруг светлели и становились серыми... Взгляд этих глаз тяжел. Даже если человек этот шел сзади вас, вы чувствовали на себе его взгляд и невольно оборачивались. Если он смотрел на вас в упор, сидя на скамейке бульвара, вы не могли выдержать этого взгляда, начинали ощущать беспокойство. Хотелось встать и уйти, скрыться от пронизывающего, проникающего в душу взора, как будто человек этот читал ваши мысли, старался угадать судьбу.

Он ни с кем не разговаривал, уклонялся от всяких расспросов и сам никого ни о чем не спрашивал. Ходил один, прихрамывая и опираясь на палку.

Но вот однажды, ко всеобщему удивлению, вдруг легко побежал в гору, чуть ссутулясь. И будто вслед за ним бросился ветер...

Вскоре стали поговаривать, что этот странный человек и есть автор нашумевших стихов на смерть Пушкина.

Лермонтов приехал в Пятигорск "весь в ревматизмах", как сам вспоминал потом. Его вынесли из повозки на руках, и он вынужден был первое время пробыть в госпитале.

Слегка оправившись, поэт снял квартиру на самом краю города. Любители светских развлечений селились в центре, куда постоянно доносился шум с бульвара. В знойные дни там нестерпимо жарко от раскаленных солнцем скал, а удушливый запах серы от горячих источников и пыль с мостовой проникает в комнаты.

На краю города, у самого подножья Машука, чистый воздух полей, свежая зелень, тишина и полное уединение. "У меня здесь очень славная квартира", - писал Лермонтов в Москву своему другу Марии Александровне Лопухиной. Эта "славная квартира" сразу приглянулась ему, едва он переступил порог. Даже простой деревянный стол, казалось, приветливо улыбнулся поэту, а стоявший рядом колченогий стул пригласил его сесть... По стенам были развешаны с детства знакомые лубочные картинки. И только из зеркала глянула какая-то страшная образина.

Лермонтов пошел принимать ванну, а когда вернулся домой, то в его новой пятигорской квартире стало уютно, как в Тарханах у бабушки. Дядька Андрей Иванович убрал кривое зеркало, устроил своему питомцу мягкую постель, разложил всюду половички. Появился родной, домашний запах.

И вспомнилось детство...

Жжет солнце, колючки впиваются в пальцы, острые камни обдирают коленки. Он взбирается по крутому склону горы, цепляясь за кустарник. Надо добраться до самой вершины, а тогда... что будет тогда?.. Там увидит он снежные горы. Эти великаны возвышаются на самом горизонте. А за ними чудесный мир, который тонет в облаках. Там, прикованный к скале, томится Прометей, подаривший людям огонь, похищенный у богов. Там живут отважные черкесы. Он был влюблен в этих статных красавцев с орлиным взором, гарцевавших на горячих вороных конях. Черкесы приносили с собой поэзию гор, постоянно видневшихся в отдалении. И целые картины полусказочной жизни Кавказа рисовались в детском воображении будущего поэта. Об этой жизни он слышал так много...

Кавказский вид. Детский рисунок Лермонтова. Внизу подпись по-французски его рукой: 'М. Л. 1825 год 13 июня на Горячих водах'

Бабушка Лермонтова, Елизавета Алексеевна Арсеньева, не раз возила внука лечить на горячие воды. Впечатления от последней поездки, когда Лермонтову было 10 лет, еще не утратили своей свежести. Увидев снежные горы, он принял их тогда за облака. Смотрел и ждал, что они изменят свою форму. А они все не меняли...

Даже и теперь бабушка послала с ним дядьку, а для поездки с десятилетним внуком собрала целую свиту. Тут был и домашний врач, и бонна-немка, и гувернер-француз, родные и знакомые. Они не могли уместиться все в доме бабушкиной сестры Екатерины Алексеевны Хастатовой. Пришлось рядом соорудить еще и палатку. Домов было мало, и все пространство между Машуком и Горячей заполняли балаганы, кареты, кибитки, в которых жили за недостатком квартир.

Горячие ключи били прямо из-под земли. Они растекались по склонам, оставляя на серых камнях белые и красные дорожки.

Дом Хастатовых расположен на самой окраине поселка, в диком ущелье. Напротив, на скале, был казачий пост. Лермонтов помнил, как ночью протяжно перекликались часовые. И совсем как эти ночные стражи, во время грозы перекликалось эхо в скалах и пещерах. Пещеры за домом, по ту сторону горы, казались ему такими таинственными...

В уютном Горячеводске, раскинувшемся у подножья невысокой горы, десятилетний Лермонтов ощутил прекрасный и грозный Кавказ. Дикое ущелье и панорама снежных гор в отдалении создали в детском воображении будущего поэта образ горного края.

 Приветствую тебя, Кавказ седой!
 Твоим горам я путник не чужой:
 Они меня в младенчестве носили
 И к небесам пустыни приучили, -

писал он в своей юношеской поэме, еще не побывав в этих горах.

А вот сейчас в ущелье - посыпанный песком бульвар с подстриженными липками; на скале, где был казачий пост, - беседка, откуда любители видов смотрят в телескоп на Эльбрус. Горячие источники, растекавшиеся свободно, заключены в трубы... И ему стало жаль того дикого, но поэтического Горячеводска, каким был в годы его детства Пятигорск.

Лермонтов размечтался и не заметил, как Андрей Иванович уложил его в постель и укутал одеялом. Дядька еще и заставил его выпить препротивный зеленый чай, как велел доктор.

Рано утром, когда поэт открыл окно в свежий от росы палисадник, комната наполнилась одуряющим запахом белой акации. Среди ветвей подняли возню проснувшиеся воробьи. А вечером в кустах на склонах Машука заливался соловей. И было так тихо, что пламя свечи, поставленной на подоконник, не колебалось, горело ровно, как в комнате.

Вся панорама Пятигорска была у него перед глазами. "Каждое утро я вижу из моего окна всю цепь снежных гор и Эльбрус; и сейчас еще, когда я пишу это письмо, я иногда останавливаюсь, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны. ...хотя очень легко завести знакомства, я стараюсь этого не делать совсем; я брожу каждый день по горе... я только и делаю, что хожу; ни жара, ни дождь меня не останавливают..." - писал Лермонтов в Москву.

Болезнь дала ему досуг, необходимый для раздумий. Выпив воду из Елизаветинского источника, шел в Емануелевский парк. Но там было слишком людно. И он уходил от этих мест. Поднимался вверх по Горячей горе, где был еще один грот, малопосещаемый, уединенный. Он любил подолгу сидеть там.

Что это были за дни! Какой-то удивительной внутренней наполненности. Дни необычайной длины, каждый с год...

Вспоминал, что было с ним за короткую, такую неудачную, несколько раз ломавшуюся жизнь.

Москва... Неясные мечты о каком-то великом подвиге. Мечты о славе на поприще литературном... Сколько стихов, поэм, трагедий было написано тогда!

Залы и коридоры Московского университета... Пестрая бушующая толпа студентов... О чем только не спорили, о чем не шептались по углам! О боге, о Вселенной... О войне двенадцатого года, об актере Моча-лове, о Шекспире и Байроне, о злодеяниях барства и страданиях рабов... О героях изгнанниках, о декабристах, томящихся в Сибири или под солдатской шинелью на Кавказе... Передавали из рук в руки запрещенные стихи... А иногда появлялся список книги Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву", уничтоженной по приказу Екатерины II. Автора сослали на каторгу. Даже за хранение списка могли посадить в тюрьму, как и за списки запрещенных стихов Пушкина и декабристов. Но их все равно хранили...

И вдруг эта наполненная мечтаниями жизнь оказалась позади. Все пошло прахом. Московский университет пришлось оставить, расстаться с друзьями. Ему было "посоветовано уйти". Он был попросту "уволен", как увольняли и других, замеченных в вольнодумстве.

Жизнь сломалась.

Вместо заносчивых споров, волнующего шепота о запретном, чтения потаенной литературы - шагистика и муштра в военной школе казарменного Петербурга. Вместо студенческой вольницы - чинное, бесцветное петербургское светское общество, как подстриженный сад, где ножницы садовника уничтожили всю разницу между деревьями. Ровные шеренги марширующих юнкеров. Их безобразные похождения, кутежи, в которых молодежь искала выход для своей энергии и на которые начальство смотрело сквозь пальцы, снисходительно называя "шалостями". Это беспутство притупляло сознание, отвлекало от политики.

По воскресеньям приходил домой к бабушке. В душе было пусто и холодно! Чувствовал себя разбитым судном, выброшенным на берег.

Но двух страшных лет как не бывало: школа окончена!

И он снова на перепутье:

 Мое грядущее в тумане,
 Былое полно мук и зла...
 Зачем не позже и не ране
 Меня природа создала? 

 К чему творец меня готовил.
 Зачем так грозно прекословил
 Надеждам юности моей?..
 Добра и зла он дал мне чашу,
 Сказав: я жизнь твою украшу, 

 Ты будешь славен меж людей!..
 Огонь в уста твои вложу я,
 Дам власть мою твоим словам. 

 И я словам его поверил, 
 И полный волею страстей, 
 Я будущность свою измерил 
 Обширностью души своей; 
 С святыней зло во мне боролось, 
 Я удушил святыни голос, 
 Из сердца слезы выжал я; 
 Как юный плод, лишенный сока. 
 Оно увяло в бурях рока 
 Под знойным солнцем бытия.

Листок с этим черновым наброском, поэтической исповедью вроде тех, что писал когда-то в Москве, он видел потом у своего старшего друга Святослава Раевского. Святослав подобрал, как не раз случалось, этот брошенный им листок со стихами.

Святослав Раевский - молодой юрист, студент Московского университета. Лермонтов был к нему очень привязан. Святослав был внуком подруги детства бабушки Елизаветы Алексеевны и часто гостил у них в Тарханах. В Петербурге служил чиновником и жил вместе с ними. Здесь они особенно сблизились.

Мир искусства, мир поэзии привлекал обоих. Музыка... живопись... И тут Лермонтов снова принялся за сочинительство. Написал драмы "Маскарад" и "Два брата", поэму "Хаджи Абрек". Начал роман "Княгиня Литовская", две поэмы из московской жизни. Одну из времен Ивана Грозного, другую современную, про московского студента, которого назвал Сашкой, как героя Полежаевской поэмы, за которую столько лет поэт тянул солдатскую лямку. Полежаев учился в университете вместе с Раевским, и Святослав вспоминал своего бывшего товарища, рассказывал о нем. Раевский был первым читателем, критиком своего младшего друга - Лермонтова. Как помогал он ему добиваться постановки "Маскарада" на театре! Но так и не удалось протащить его через цензуру. Раевский стоял с ним рядом, плечом к плечу, когда возвращался он к литературному поприщу.

И как мешала этому поприщу военная служба - разводы, маневры, парады! Полк стоял в Царском Селе. Туда приходилось ездить на дежурства и для гусарских кутежей. Какой же иначе гусар! Среда предъявляла свои требования: и кутежи были так же обязательны, как парады! Товарищем по кутежам был родственник и однополчанин Лермонтова Алексей Столыпин - Монго, с которым в Царском была у него общая квартира. Монго - прозвище, данное недалекому, но блестящему светскому красавцу по имени одной породистой собаки.

Раевский С.А. Акварель Лермонтова. 1835-1837

Лермонтов очень скоро стал подумывать об отставке, но бабушка и слышать не хотела. Она желала для внука такого же высокого положения, какое занимали ее братья Столыпины и какого она могла добиться для него при помощи связей. А ему это было все так несносно:

 Я полон весь мечтами
 О будущем... и дни мои толпой
 Однообразною проходят предо мной,
 И тщетно я ищу смущенными очами
 Меж них хоть день один, отмеченный судьбой!

И этот день наконец настал.

День, когда написал он стихи "Смерть Поэта"...

Это был день, когда он стал знаменит, и день этот стал днем его стыда и унижения. Так думал он.

В пятигорском уединении Лермонтов судил себя строгим судом гражданина.

Вспоминал февральские дни, тяжелые, мучительные.

Почему-то посетил его тогда медик гвардейского корпуса и так странно говорил с ним, будто он помешанный... Был обыск в Царском, что-то искали, но не нашли. Ящики его письменного стола в этой квартире были пусты: рукописи - в Петербурге, на квартире у бабушки, где он жил со Святославом.

На первом допросе, хотя стихи его называли "непозволительными", вступление - "дерзким", а конец - "бесстыдным вольнодумством, более чем преступным", - он от них не отрекся!

На вопрос, кто их распространяет в городе, сказал, что это делает один из его товарищей. Правда всегда была его святыней! Но назвать имя Святослава отказался. После первого допроса ему не в чем было себя упрекнуть.

Но вот дальше!

Бенкендорф доложил царю о его отказе. И снова допрашивали "от государя".

От имени царя требовали, чтобы он назвал друга, распространявшего стихи. Обещали, что другу ничего не будет.

- Если запрусь, то меня в солдаты... Я вспомнил бабушку... и не смог. Я тебя принес в жертву ей. Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать, - но я уверен, что ты меня понимаешь, и прощаешь, и находишь еще достойным своей дружбы... Кто б мог ожидать!..

Друг понимал и прощал. Человек безукоризненной честности, Раевский имел на службе много врагов. Когда Лермонтов назвал его имя, "служаки" аттестовали его "непокорным к начальству" и требовали предания военному суду. К счастью, этого не случилось.

За распространение "непозволительных" стихов, а главное, за попытку передать Лермонтову записку, в которой сообщал, какие он дал показания, его продержали месяц под арестом и перевели на службу в Олонецкую губернию.

Но Лермонтов себя не прощал.

Он, мечтавший о великом подвиге, готовый пасть за дело общее, гордо заявлявший:

 Свой замысел пускай я не свершу,
 Но он велик - и этого довольно...

Он, душа которого искала славы, потому что хотела "во всем дойти до совершенства", не выдержал испытанья, дрогнул перед опасностью, показал себя презренным рабом перед властью. Так сурово судил себя поэт:

 Кто силился купить страданием своим
 И гордою победой над земным
 Божественной души безбрежную свободу -

этот гордый мечтатель проявил позорное малодушие и под угрозой солдатской шинели пожертвовал другом...

Пятигорск. Картина Лермонтова. 1837

Послышался какой-то шорох в кустах, и на дорожку выползла змея. Она остановилась на пороге грота, подняла голову и, шевеля своим тоненьким трехзубчатым языком, с любопытством смотрела на неподвижно сидевшего человека. Потом спокойно повернулась, выскользнула и начала резвиться на солнце. Сверкая желтой спиной, свивалась тройным кольцом, металась, прыгала и потом снова скрылась в чаще.

Пятигорск. Улица вдоль бульвара. Рисунок М А. Зичи. 1881

Лермонтов поднялся по тропинке на вершину Горячей горы. За небольшой котловиной открылась волнистая равнина. В сиренево-сизой дымке виднелся пятиглавый Бештау. От Эльбруса до Казбека - цепь снежных гор. Внизу по камням мчался Подкумок.

Шел "мизантропической дорожкой", как называли дорогу, ведущую от Елизаветинского источника к Александровскому. Отвратительная на вкус вода делала идущих по ней мизантропами - человеконенавистниками. И по предложению доктора Конради, чтобы украсить путь мизантропов, дорожку обсадили соснами. Он знал историю этих чахлых деревьев. Лет десять назад, когда разбивали парк, за молодыми соснами была отправлена в лес за Кубань рабочая экспедиция под охраной солдат Тенгинского полка, так как могли напасть черкесы. Было привезено тогда более 200 сосенок, но на курорте им не нравилось, они плохо приживались и медленно росли в здешнем каменистом грунте.