Между двумя ссылками

Между двумя ссылками

Биограф Лермонтова П. А. Висковатый приводит весьма характерные слова одного из знакомых Лермонтова князя А. И. Васильчикова: "Лермонтов был представитель направления, противного тогдашнему поколению великосветской молодежи, он отделился от него при самом своем появлении на поприще будущей славы известными стихами: "а вы, надменные потомки...", и с того дня он стал в некоторые, если не неприязненные, то холодные отношения к товарищам Дантеса - убийцы Пушкина, и даже в том полку, где он служил, его любили немногие... Парады и разводы для военных, придворные балы и выходы для кавалеров и дам, награды в торжественные сроки праздников 6-го декабря (день именин Николая I.- Авт.), в новый год и в Пасху, производство в гвардейских полках и пожалование девиц в фрейлины, а молодых людей в камер-юнкеры - вот все, решительно все, чем интересовалось это общество, представителями коего были не Лермонтов и Пушкин, а молодцеватые Скалозубы и всепокорные Молчалины".

Эта пустота окружающей светской жизни, ничтожность людей, с которыми приходилось Лермонтову постоянно общаться, по утверждению Васильчикова, "и наложили на всю поэзию и прозу Лермонтова печальный оттенок тоски, бессознательной и бесплодной: он печально глядел на толпу этой угрюмой молодежи, которая действительно прошла бесследно, как и предсказывал поэт...".

Лермонтов не был разочарован в жизни вообще. Радостно дышалось ему в горах Кавказа, с жадным интересом знакомился он с природой этого богатого края, с древней культурой и творчеством народов, его населяющих. Лермонтову был дорог сильный и мужественный русский человек, умеющий постоять за свою честь, как Степан Парамонович Калашников. Любимым созданием поэта был мятежный образ Мцыри, а также непреклонный Демон. Встречаясь с людьми светского круга, Лермонтов не мог примириться с их пустотой и ничтожеством. Такая бесцельная жизнь не удовлетворяла его, принять и оправдать такое существование он не мог и не хотел. Эту неудовлетворенность испытывали многие лучшие люди тридцатых - сороковых годов.

Глубоко понимая трагедию передовых людей своего времени, Лермонтов не скрывал скептического и презрительного отношения к великосветскому обществу, самодовольному, лишенному каких-либо настоящих духовных интересов. Об этом хорошо сказал И. И. Панаев:

"Лермонтов был неизмеримо выше среды, окружавшей его, и не мог серьезно относиться к такого рода людям. Ему, кажется, были особенно досадны последние - эти тупые мудрецы, важничающие своею дельностью и рассудочностью и не видящие далее своего носа. Есть какое-то наслаждение (это очень понятно) казаться самым пустым человеком, даже мальчишкой и школьником, перед такими господами. И для Лермонтова это было, кажется, действительным наслаждением. Он не отыскивал людей равных себе по уму и по мысли вне своего круга. Натура его была слишком горда для этого, он был весь глубоко сосредоточен в самом себе и не нуждался в посторонней опоре".

Непримиримый конфликт между Лермонтовым и светским обществом все более обострялся. И поэт отлично понимал это. В письме к М. А. Лопухиной, написанном в конце 1838 года, он так определил свое положение в светском Петербурге:

"Надо вам сказать, что я самый несчастный человек, и вы поверите мне, когда узнаете, что я каждый день езжу на балы: я пустился в большой свет; в течение месяца на меня была мода, меня буквально разрывали.

Обложка первого сборника стихотворений М. Ю. Лермонтова

Это, по крайней мере, откровенно. Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, старается осыпать меня лестью; самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихи и хвастаются ими, как величайшей победой. Тем не менее я скучаю. Просился на Кавказ - отказали. Не хотят даже, чтобы меня убили. Может быть, эти жалобы покажутся вам, милый друг, неискренними; может быть, вам покажется странным, что я гонюсь за удовольствиями, чтобы скучать, слоняюсь по гостиным, когда я там не нахожу ничего интересного? Ну, так я открою вам свои побуждения: вы знаете, что мой самый большой недостаток - это тщеславие и самолюбие; было время, когда я в качестве новичка искал доступа в это общество; это мне не удалось: двери аристократических салонов были для меня закрыты; а теперь в это же самое общество я вхожу уже не как проситель, а как человек, добившийся своих прав; я возбуждаю любопытство, предо мною заискивают, меня всюду приглашают... <...> К счастью, моя природная лень берет верх, мало-помалу я начинаю находить все это более чем несносным; но этот новый опыт принес мне пользу, потому что дал мне в руки оружие против этого общества, и если оно когда-нибудь станет преследовать меня клеветой (а это непременно случится), то у меня по крайней мере найдется средство отомстить; нигде ведь нет столько низкого и смешного, как там",

Лермонтов не ошибался. Дуэль с де Барантом, которую вскоре спровоцировали его светские враги, вполне подтвердила его предположения и предчувствия.

Не следует думать, что высший свет представлял собой нечто единое. В нем были свои группы, так или иначе связанные друг с другом, но вместе с тем достаточно обособленные. Дворцовый круг, ближайшие приближенные царя - наиболее замкнутая среда. В последние годы жизни Пушкин был вхож в этот "завистливый и душный круг". По служебному положению к придворному кругу принадлежал Жуковский, но чувствовал себя там одиноко и неуютно. Лермонтов вместе с другими офицерами лейб-гвардии бывал, конечно, в царских дворцах, но к придворной среде не принадлежал. С этой средой его связывали кроме Жуковского А. О. Смирнова, бывшая с 1826 по 1832 год фрейлиной сначала Марии Федоровны, а затем Александры Федоровны, и Елизавета Михайловна Хитрово, явно покровительствовавшая поэту.

Столь же замкнутой и едва ли не более узкой группой жили петербургские дипломаты. Центром международной дипломатии в Петербурге был салон министра иностранных дел К. В. Нессельроде и его супруги. Пушкин, служивший некоторое время в министерстве иностранных дел, лично знакомый со многими дипломатами, был другом Е. М. Хитрово и Д. Ф. Фикельмон (Е.М. Хитрово была дочерью фельдмаршала М. И. Кутузова. Ее дочь от первого брака, Дарья Федоровна Тизенгаузен, - жена австрийского посланника в Петербурге, графа Фикельмона). Принятый в дипломатическом кругу, Пушкин пользовался репутацией острого собеседника и превосходного знатока международных отношений. Иное дело Лермонтов. До дуэли с де Барантом его в дипломатическом мире почти не знали. Достаточно сказать, что в одном из писем к сыну М. Д. Нессельроде в конце мая 1840 года называла Лермонтова Лементьевым. С дипломатическим кругом Петербурга Лермонтова связывал его двоюродный дядя Николай Аркадьевич Столыпин. Это после спора с ним Лермонтов приписал последние обличительные шестнадцать строк к стихотворению "Смерть поэта". С представителями дипломатического мира Лермонтов встречался в конце тридцатых годов в доме известного французского эмигранта, сделавшего блестящую карьеру в России, И. С. Лаваля, женатого на наследнице богатых купцов А. Г. Козицкой. Дом Лавалей был, кстати сказать, известен замечательным собранием скульптуры и живописи. И лишь однажды, 2 января 1840 года, Лермонтов был приглашен на бал во французское посольство (Дворцовая наб., участки домов № 26 и 28 - Дом ученых; здание не сохранилось).

Ироническое отношение Лермонтова к петербургским дипломатам отчетливо проступает в нескольких главах "Княгини Лиговской", как уже указывалось.

В середине тридцатых годов, пользуясь связями Е. А. Арсеньевой (главным образом через Столыпиных), Лермонтов бывал на балах у президента Российской академии престарелого адмирала А. С. Шишкова или у генерал-губернатора П. К. Эссена, но двери петербургских аристократических салонов были для него тогда закрыты.

В 1838-1840 годах, как мы видим из приведенного выше письма к М. А. Лопухиной, положение Лермонтова в свете резко изменилось. Литературная известность открыла ему доступ не только в салоны Карамзиных и В. Ф. Одоевского, но и в гостиную Александры Кирилловны Воронцовой-Дашковой, дом которой, по словам В. А. Соллогуба, был самым блестящим, модным и привлекательным в Петербурге. К этому времени относится знакомство Лермонтова с Е. М. Хитрово, увлечение княгиней М. А. Щербатовой, частые посещения А. О. Смирновой-Россет.

С осени 1840 года Александра Осиповна Смирнова- Россет поселилась в собственном доме (ныне № 78 по наб. реки Мойки; сохранился в перестроенном виде). Умная и образованная женщина, А. О. Смирнова была другом Пушкина, Жуковского, Гоголя. Лермонтову она послужила прототипом героини повести "Штосс" Минской. Вот портрет Минской: "...она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях; черные, длинные, чудесные волосы оттеняли ее еще молодое правильное, но бледное лицо, и на этом лице сияла печать мысли". "Он (Лугин) бывал часто у Минской: ее красота, редкий ум, оригинальный взгляд на вещи должны были произвести впечатление на человека с умом и воображением". Сходство с внешним и внутренним обликом А. О. Смирновой в приведенных отрывках несомненно. Такой и была она в годы знакомства с Лермонтовым, который однажды, не застав хозяйку дома, взял ее альбом и записал в него известное стихотворение:

 В простосердечии невежды 
 Короче знать вас я желал, 
 Но эти сладкие надежды 
 Теперь я вовсе потерял. 
 Без вас - хочу сказать вам много...

Когда Лермонтов вторично, в 1840 году, уезжал в ссылку на Кавказ, А. О. Смирнова дала ему письмо к находившемуся там своему дяде декабристу Н. И. Лореру.

Бывал Лермонтов и в доме, где жила княгиня София Алексеевна Шаховская, дочь графа А. И. Мусина-Пушкина (ныне № 11 по ул. Пестеля, бывшей Пантелеймоновской). Теперь это четырехэтажный дом с балконами на втором этаже (два этажа надстроены в 1860-х годах). Несколько изменен и лицевой фасад: ворота сделаны с левой стороны. Однако в целом фасад хранит элементы архитектурного стиля первой четверти XIX века. У княгини С. А. Шаховской Лермонтова повстречал однажды, в конце 1839 года, И. С. Тургенев, в то время начинающий писатель. Об этом событии он рассказал впоследствии в "Литературных и житейских воспоминаниях". Лермонтов виделся у С. А. Шаховской и с женой ее брата В. А. Мусина-Пушкина, в прошлом члена Северного общества декабристов, графиней Эмилией Карловной, рожденной Шернваль. Это была одна из известных петербургских красавиц. Ей Лермонтов посвятил шутливое стихотворение:

 Графиня Эмилия -
 Белее, чем лилия,
 Стройней ее талии 
 На свете не встретится.
 И небо Италии 
 В глазах ее светится. 
 Но сердце Эмилии
 Подобно Бастилии.

Возможно, что к С. А. Шаховской Лермонтова ввел граф А. П. Шувалов, его товарищ по полку и по Кружку шестнадцати (Шувалов также приходился ей родственником).

Хозяйки великосветских салонов и законодательницы мод были связаны с придворным и дипломатическим кругами, но вместе с тем составляли свое особое светское общество, тот петербургский большой свет, о котором писал Лермонтов в письме к М. А. Лопухиной. В этом большом свете были свои центры, наиболее влиятельные дома, вокруг которых группировались соперничающие между собой, а иногда и прямо враждующие друг с другом мирки. В. Ф. Одоевский в повести "Княжна Мими", а затем Лермонтов в "Княжне Мери" хорошо воспроизвели атмосферу светских интриг, клеветы, злословия, завистливого недоброжелательства.

Сослуживцы Лермонтова, гвардейские офицеры, играли в этом светском обществе заметную роль. Их успех в свете в значительной мере зависел от умения вести изящный шутливый разговор на французском языке, неутомимо и ловко танцевать, остроумно парировать неожиданные выпады опасных соперников. Впрочем, эти же качества требовались и от штатских молодых людей,

Душевная опустошенность и циничный скептицизм - неминуемое следствие светского образа жизни - были характерны и для более глубоких людей того времени, даже для таких, как Печорин. Нужно было обладать исключительной цельностью и духовной силой, чтобы не потерять себя, не растратить своих идеалов в этом утомительном кружении света.

И неудивительно, что в светском обществе Лермонтов чувствовал себя одиноким. Вспомним стихотворение 1840 года "И скучно и грустно, и некому руку подать...".

Одоевский В. Ф. Акварель А. Покровского. 1844 г.

В ночь с 31 декабря 1839 года на 1 января 1840 года в столице состоялся публичный бал-маскарад. Однако новогодний праздник происходил не в Дворянском собрании, как вспоминал впоследствии, почти через тридцать лет, И. С. Тургенев, а в Большом Каменном театре, Как свидетельствует камер-фурьерский журнал, на бале-маскараде присутствовали и Николай I с наследником. Быть может, именно здесь И. С. Тургенев видел, как Лермонтову "не давали покоя, беспрестанно приставали к нему, брали его за руки; одна маска сменялась другою, а он почти не сходил с места и молча слушал их писк, поочередно обращая на них свои сумрачные глаза". Тургеневу показалось, что он "уловил" на лице Лермонтова "прекрасное выражение поэтического творчества". Быть может, Лермонтову приходили в голову стихи:

 Когда касаются холодных рук моих 
 С небрежной смелостью красавиц городских
 Давно бестрепетные руки...

В январской книжке журнала "Отечественные записки" появилось стихотворение Лермонтова "Как часто пестрою толпою окружен..." с демонстративно выставленной датой: "1 января", В нем поэт дал сатирический образ аристократического Петербурга и в неприкрытой форме выразил чувство негодующего презрения к нему,

В правительственных кругах стихотворение восприняли как дерзкий вызов поэта великосветскому обществу.,

Однако не следует думать, что среди петербургской светской молодежи совсем не было людей мыслящих и просвещенных, что у Лермонтова не было единомышленников или хотя бы собеседников, которые могли его понять и с которыми он мог бы поделиться своими наблюдениями и думами. Такие собеседники были, и некоторых из них мы знаем по именам.

Одним из добрых знакомых Лермонтова был князь М. Б. Лобанов-Ростовский, автор выразительной его характеристики: "Это был молодой человек <...>, исполненный пламенных чувств, овеянных, однако, некоей грустью, отзвуком отчаяния и презрения, вошедших в привычку... Там (на Кавказе.-Авт.) он еще больше проникся тем духом независимости и безграничной свободы, который считается преступлением в Петербурге..."

Известно также, что в 1838 году в Петербурге образовалось "общество молодых людей, которое называли, по числу его членов, кружком шестнадцати. Это общество составилось частью из окончивших университет, частью из кавказских офицеров. Каждую ночь, возвращаясь из театра или бала, они собирались то у одного, то у другого. Там, после скромного ужина, куря свои сигары, они рассказывали друг другу о событиях дня, болтали обо всем и всё обсуждали с полнейшею непринужденностью и свободой, как будто бы Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии вовсе и не существовало - до того они были уверены в скромности всех членов общества...".

Так писал через сорок лет об этом кружке один из его участников граф Ксаверий Владиславович Браницкий. Позднее о Кружке шестнадцати стало известно также из дневника другого его члена, П. А. Валуева, который засвидетельствовал: "В 1838-1839, 1840 - связь с Браницким, Столыпиным, Долгоруковым, Паскевичем, Лермонтовым и проч. (les seize^*, к которым и я принадлежал)".

^* (Шестнадцать (франц.).)

Из кавказских офицеров, участников кружка, кроме поэта можно назвать Н. А. Жерве и графа А. П. Шувалова, которые еще в 1835 году были высланы Николаем I на Кавказ и служили вместе с Лермонтовым в 1837 году в Нижегородском драгунском полку. В 1838 году все трое вернулись в Петербург и оказались в лейб-гвардии Гусарском полку; в этот полк вернулся с Кавказа и родственник Лермонтова А. А. Столыпин (Монго). Заслуживает внимания, что Жерве, Шувалов и Столыпин - сыновья ближайших друзей М. М. Сперанского, их родители были близки к декабристам. Ксаверий Браницкий также служил в лейб-гвардии Гусарском полку. Эти пять гусаров постоянно встречались в Царском Селе, где стоял полк, и часто бывали в Петербурге, посещая театры, балы и принимая участие в жизни светского общества. Именно они поддерживали в гусарском полку оппозиционный дух товарищества, который так раздражал Николая I. Известно, что и великий князь Михаил Павлович грозился разорить "это гнездо".

В ноябре 1839 года в Петербург из заграничных странствий возвратились П. А. Валуев, Д. П. Фредерике, И. С. Гагарин и художник Г. Г. Гагарин.

Ближайшее знакомство с участниками Кружка шестнадцати дает возможность установить, что это были люди самых разных взглядов, не объединенные какой-либо общей политической платформой и целью. Но и к этому кружку дворянской петербургской молодежи вполне применимы слова Герцена: "... люди, отчаявшиеся в России, и люди, искавшие спасения в прошлом, - все мы, наконец со всеми оттенками надежды и веры, сомнения и неверия, любви и ненависти, все мы сходились в одном...- в осуждении императорского режима, установившегося при Николае. Не существовало двух мнений о петербургском правительстве. Все люди, имевшие независимые убеждения, одинаково относились к нему".

Весной 1840 года большинство участников кружка разъехалось из Петербурга, причем шестеро-М. Ю. Лермонтов, А. А. Столыпин, Д. П. Фредерике, А. Н. и С. В. Долгорукие и Н. А. Жерве отправились на Кавказ. По мнению Э. Г. Герштейн, кружок был раскрыт, но никаких репрессий не последовало. Лермонтов был сослан за дуэль с Э. де Барантом, остальные уехали добровольно, одновременно с поэтом.

Титульный лист первого издания

Весьма возможно, что именно этих людей, и среди них Лермонтова, имел в виду французский литератор Кюстин, автор очерков путешествий по странам Европы, который в своей книге "Россия в 1839 году" писал: "Я видел в России людей, краснеющих при мысли о гнете сурового режима, под которым они принуждены жить, не смея жаловаться; эти люди чувствуют себя свободными только перед лицом неприятеля: они едут на войну в глубине Кавказа, чтобы отдохнуть от ига, тяготеющего на них на родине. Эта печальная жизнь накладывает преждевременно на чело печать меланхолии, контрастирующую с их военными привычками и беззаботностью их возраста; морщины юности обличают глубокие скорби и вызывают живейшее сострадание; эти молодые люди заимствовали у Востока его серьезность, у воображения северных народов - туманность и мечтательность; они очень несчастны и очень привлекательны..."

Не все члены Кружка шестнадцати стремились вырваться из светского и придворного общества. Если одни предпочли вернуться на Кавказ (Жерве, Столыпин), то Шувалов и Браницкий получили назначения адъютантами Паскевича, бывшего в то время главнокомандующим. Они уехали в Варшаву. И. С. Гагарин отправился в Париж, там перешел в католичество и стал ревностным иезуитом.

Не следует преувеличивать политического значения Кружка шестнадцати. Разнородный по своему составу, этот кружок не мог иметь решающего влияния на политические и философские взгляды Лермонтова, и нет оснований вместе с тем видеть в Лермонтове идеолога Кружка шестнадцати. В творчестве Лермонтова отразились более существенные явления русской общественной жизни конца тридцатых - начала сороковых годов XIX века. Вот почему Белинский говорил о Лермонтове не как о представителе дворянской, весьма ограниченной оппозиции, но как о поэте, выразившем определенный момент в развитии русского общества: "Мы узнаем в нем поэта русского, народного в высшем и благороднейшем значении этого слова".

2

В конце 1839 года, когда в связи с "восточной проблемой" обострились отношения между Россией и Францией, во французском посольстве в Петербурге вспомнили о стихах Лермонтова на смерть Пушкина и заинтересовались, не оскорблено ли достоинство Франции обвинениями, брошенными Лермонтовым Дантесу. Первый секретарь французского посольства барон д'Андре от имени посла де Баранта обратился к А. И. Тургеневу с вопросом: "Правда ли, что Лермонтов в известной строфе своей бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина?" Но, не получив еще ответа от Тургенева, Барант из какого-то другого источника определенно узнал, что Лермонтов "не думал поносить французскую нацию", и пригласил его в посольство на ближайший бал, 2 января 1840 года.

Казалось, недоразумение было улажено. Однако вскоре светские враги Лермонтова, знавшие, как недоброжелательно относятся к поэту при дворе, передали сыну французского посла Эрнесту де Баранту эпиграмму, якобы сочиненную Лермонтовым на него и княгиню М. А. Щербатову ("Ах, как мила моя княгиня! За ней волочится француз..."). На самом деле была использована подошедшая к случаю эпиграмма, обращенная Лермонтовым к офицеру-французу Клерону, написанная, как уже отмечалось, еще в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Эта клевета восстановила Баранта-сына против Лермонтова, тем более что он был и без того раздражен явным предпочтением, которое в его присутствии княгиня М. А. Щербатова оказывала поэту. Как раз в эти дни Лермонтов посвятил М. А. Щербатовой мадригал ("На светские цепи..."):

 На светские цепи, 
 На блеск утомительный бала 
 Цветущие степи 
 Украины она променяла, 

 Но юга родного 
 На ней сохранилась примета 
 Среди ледяного, 
 Среди беспощадного света.

Мария Алексеевна Щербатова, урожденная Штерич, была несчастлива в браке. Она рано овдовела и вела в столице светский образ жизни. Но охотнее, чем на балах, она бывала в гостеприимном доме Карамзиных, где, видимо, и познакомилась с Лермонтовым. Образованная, умная, молодая женщина хорошо знала литературу, любила стихи и музыку ("поэтическая дружба" связывала ее с М. И. Глинкой) и была очень хороша собой. Лермонтов говорил о ней Шан-Гирею, что она такая, "что ни в сказке сказать, ни пером описать". Поэт посвятил М. А. Щербатовой также стихотворения "Молитва" ("В минуту жизни трудную...") и "Отчего". Особенно ценил он смелость и независимость суждений Щербатовой, ее внутреннюю силу и верность сердечным привязанностям:

 Как племя родное, 
 У чуждых опоры не просит 
 И в гордом покое
 Насмешку и зло переносит. 
 
 От дерзкого взора 
 В ней страсти не вспыхнут пожаром, 
 Полюбит не скоро, 
 Зато не разлюбит уж даром.

М. А. Щербатова жила на Фонтанке у своей бабушки С. И. Штерич (ныне дом № 101; перестроен). В этом доме у Щербатовой в 1839-1840 годах часто бывал Лермонтов. Однажды он читал здесь свою поэму "Демон". "Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака",- сказала после чтения M. А. Щербатова.

16 февраля 1840 года Лермонтов был на балу у графини Лаваль, в особняке на Английской набережной. Дом на этом участке существовал еще в XVIII веке. В начале XIX века, когда он приобретен был графом И. С. Лавалем, дом капитально реконструировал в 1805-1810 годах Тома де Томон. Позднее в работах по внутренней отделке принимал участие А. Брюллов. Дом сохранился до нашего времени (ныне № 4 по наб. Красного Флота; в нем размещен Центральный государственный исторический архив СССР) и представляет собой большую художественную ценность как образец гражданского зодчества эпохи классицизма.

Салон графини Лаваль был в свое время одним из самых известных в Петербурге. Здесь на литературно- музыкальных вечерах выступали Мицкевич, Пушкин, Крылов, Грибоедов, Вяземский и другие.

На балу в доме Лавалей произошло столкновение между Лермонтовым и молодым Барантом. Виновницей столкновения считали в свете M, А. Щербатову, но характерно, что спор завязался, как об этом свидетельствует Е. П. Ростопчина, из-за смерти Пушкина и ответственности француза Дантеса за убийство великого русского поэта. В ответ на слова Баранта, что он вызвал бы Лермонтова на дуэль, если бы находился во Франции, поэт отвечал: "В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и русские меньше других позволяют оскорблять себя безнаказанно". Барант вызвал Лермонтова.

Дуэль состоялась 18 февраля за Черной речкой на Парголовской дороге, неподалеку от места трагической дуэли Пушкина. Секундантом Лермонтова был А.А.Столыпин (Монго), со стороны Баранта - граф Рауль д'Англес. Сначала дуэль происходила на шпагах. Но после первого же выпада Лермонтова у его шпаги переломился конец, а Барант успел слегка задеть локоть Лермонтова. Перешли на пистолеты: Барант стрелял первым и промахнулся. Лермонтов выстрелил в сторону, Этим дело и кончилось. Противники разъехались.

Ростопчина Е. П. Акварель П. Ф. Соколова. 1840-е гг.

Дуэль вызвала в Петербурге разноречивые толки. Неблаговидную роль во всей дуэльной истории сыграла какая-то сплетня, пущенная женой русского консула в Гамбурге Терезой фон Бахерахт, впоследствии довольно известной писательницей, выступавшей в немецкой и французской печати. В начале марта городские слухи о поединке дошли до Николая I. Несмотря на обостренные отношения с правительством Луи-Филиппа, царь, Бенкендорф и министр иностранных дел Нессельроде решительно стали на сторону Баранта.

6 (18) марта графиня М. Д. Нессельроде писала своему сыну: "Со вчерашнего дня я в тревоге за Баранта, которого люблю; у сына его месяц тому назад была дуэль с гусарским офицером: дней пять только это стало известно. Государь сказал моему мужу, что офицера будут судить, а потому противнику его оставаться здесь нельзя. Это расстроит семью Барантов, а потому тяжело для твоего отца. Напрасно Барант тотчас не сказал ему об этом: он бы посоветовал ему тогда же услать сына".

Командир лейб-гвардии Гусарского полка генерал- майор Н. Ф. Плаутин, получив прямое указание императора, не мог уже ограничиться объяснениями, которые в ответ на его запрос были даны Лермонтовым в письме, написанном еще в конце февраля. 10 марта поэт был арестован и предан военному суду за "недонесение о дуэли". Характерно, что военно-судное дело вела специально учрежденная комиссия при кавалергардском полку, в котором в 1836-1837 годах служил Дантес.

Арестованного Лермонтова сначала содержали в Ордонанс-гаузе (ныне Садовая ул., дом № 3). Затем перевели его на Арсенальную гауптвахту на Литейном проспекте, но вскоре возвратили опять в Ордонанс-гауз.

А. А. Столыпин (Монго) не счел возможным скрывать свою причастность, к поединку и 12 марта сообщил Бенкендорфу о том, что был секундантом Лермонтова. Через три дня последовал приказ и об аресте Столыпина. Но Барант и его секундант оставались на свободе, как лица, пользующиеся дипломатической неприкосновенностью.

Официальное показание Лермонтова, что он стрелял в сторону, задело Баранта. Отрицая справедливость показаний противника, Барант открыто выражал в обществе свое недовольство. Друзья сообщили Лермонтову о поведении Баранта. 22 марта арестованный Лермонтов пригласил его к себе на Арсенальную гауптвахту для объяснений. Это свидание значительно осложнило положение подсудимого. Ему было предъявлено дополнительное обвинение в попытке вторично вызвать Баранта. Тотчас после свидания на гауптвахте Барант уехал во Францию, а военно-судное дело Лермонтова продолжалось до середины апреля. Следует отметить, что военно- судная комиссия так и "не успела" получить от Баранта ответы на интересующие ее вопросы.

К сожалению, документы военно-судного дела не дают возможности вскрыть тайные пружины, которые приводились в действие придворными и светскими врагами поэта. На основании косвенных данных уже высказывались предположения, что дело Лермонтова велось далеко не беспристрастно и что на его ход повлияло недоброжелательное отношение к Лермонтову Николая I, Бенкендорфа, а может быть, и великой княгини Марии Николаевны.

По-видимому, сначала Мария Николаевна пыталась приблизить к себе Лермонтова и сделать из него "своего поэта". Когда это не удалось, она решила отомстить и в 1839 году обратилась к известному светскому писателю графу В. А. Соллогубу с просьбой, чтобы он написал произведение, в котором вывел бы Лермонтова в смешном, карикатурном виде. Следует признать, что Соллогуб сумел выйти из весьма щекотливого положения. Он написал повесть "Большой свет". Под именем бедного армейского офицера Мишеля Леонина Соллогуб, по собственному признанию, изобразил "светское значение" Лермонтова. "Леонин был человек слишком ничтожный, чтобы обратить на себя внимание света", - писал Соллогуб в заключительной главе повести. Некоторые черты образа Леонина и обстоятельства его жизни внешне напоминают Лермонтова. Леонин небольшого роста, он единственный внук небогатой провинциальной помещицы, старушки, которая нежно и заботливо любит его. У Леонина нет ни отца, ни матери. Вот, пожалуй, и все, что в какой-то степени позволяет сблизить героя повести "Большой свет" с Лермонтовым. Внутренний мир Леонина настолько беден, его интересы так ничтожны, что этот "хороший и добрый малый", робкий, неопытный провинциал, увлеченный графиней Воротынской, ничего общего с Лермонтовым не имеет и поэтому даже не может рассматриваться как карикатура или пасквиль. Вместе с тем ничтожный, "маленький Леонин" доверчив и даже великодушен, он отказывается от предназначенной ему с детских лет невесты, которую любит, и уступает ее своему сопернику. Ни одно сюжетное положение повести не соответствовало биографии поэта.

Сам Соллогуб, говоря в своих воспоминаниях об этой повести, нигде не отмечает ее пасквильного характера и, признавая, что повесть написана по заказу Марии Николаевны и что в ней изображено "светское значение Лермонтова", тут же рассказывает о своем знакомстве с поэтом и отзывается о нем, как о выдающемся деятеле русской литературы, смерть которого "была не меньшею утратою для русской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя". В журнальном варианте "Воспоминаний" Соллогуба, опубликованных в "Русском архиве" в 1865 году, эта фраза сформулирована еще более категорически: "Смерть Лермонтова по моему убеждению была большей утратой для российской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя".

Двойственное отношение Соллогуба к герою его повести Леонину объясняется тем сложным положением, в которое был поставлен автор. Соллогуб не нашел в себе смелости и независимости, чтобы отказаться от неблаговидного предложения Марии Николаевны. Вместе с тем, встречаясь с Лермонтовым в свете и будучи внешне в приятельских с ним отношениях, Соллогуб не смог и не захотел написать на него карикатуру.

Обычно повесть "Большой свет" рассматривают как пасквиль на Лермонтова. Такое понимание повести требует пересмотра. Соллогубу был заказан пасквиль, а он написал живую, даже талантливую повесть, которая по существу никак Лермонтова не задевала, если не считать нескольких преднамеренных грубых штрихов в образе Леонина, набросанных в угоду высокопоставленной заказчице.

Как же расценивать поведение Соллогуба? От него требовали подлости, а он схитрил. Неспособный на прямой мужественный отказ, Соллогуб ловко вывернулся из создавшегося затруднительного положения.

Повесть Соллогуба "Большой свет" была напечатана в мартовской книжке "Отечественных записок" за 1840 год. Но Лермонтов познакомился с ней, по-видимому, раньше, в рукописи. Трудно сказать, как расценил поэт это произведение.

Достоверно известно, что внешне отношения Лермонтова и Соллогуба остались приятельскими, а вскоре при встрече с Белинским Лермонтов отозвался с похвалой о повести Соллогуба.

16 апреля 1840 года Белинский писал В. П. Боткину: "К повести Соллогуба ты чересчур строг: прекрасная беллетрическая повесть - вот и всё. Много верного и истинного в положении, прекрасный рассказ, нет никакой глубокости, мало чувства, много чувствительности, еще больше блеску. Только Сафьев - ложное лицо. А впрочем, славная вещь, бог с нею! Лермонтов думает так же. Хоть и салонный человек, а его не надуешь - себе на уме". В письме от 14-15 марта к Боткину Белинский отозвался о повести "Большой свет" еще более восторженно: "В № 3 "Отечественных записок" славная повесть Соллогуба: чудесный беллетрический талант. Это поглубже всех Бальзаков и Гюгов, хотя сущность его таланта и родственна с ними". С такой оценкой повести Боткин не согласился. В ответ на его замечания и последовало несколько смягченное высказывание Белинского, приведенное выше.

Таким образом, замысел Марии Николаевны унизить Лермонтова в обществе заказанной Соллогубу пасквильной повестью ни к чему не привел, да и появилась она в печати, когда Лермонтов находился под судом за дуэль с сыном французского посланника, когда поэту грозила новая ссылка и когда общественное мнение складывалось в его пользу, если не считать придворных и дипломатических кругов.

Воронцова-Дашкова А. К. Литография Г. Греведона 1840 г.

Находясь под арестом, Лермонтов написал стихотворения "Журналист, читатель и писатель", "Воздушный корабль", "Соседка", "Пленный рыцарь" и другие.

А. П. Шан-Гирею удалось получить доступ к заключенному и разрешение приносить ему книги. В эти дни Лермонтов много читал. Среди книг, прочитанных им под арестом, Шан-Гирей в своих воспоминаниях называет сборники стихотворений Андре Шенье, Гейне и "Ямбы" Барбье.

В середине апреля 1840 года А. А. Краевский привез В. Г. Белинского к Лермонтову в Ордонанс-гауз. Эта встреча произвела на великого критика сильнейшее впечатление. Через несколько дней, 16 апреля, Белинский писал Боткину: "Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто-непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!.."

Речь шла о литературе, о романах Вальтера Скотта, о Фениморе Купере, которого и Лермонтов, и Белинский ставили выше Вальтера Скотта. Лермонтов поделился с Белинским новыми замыслами. Говорили, конечно, и о романе "Герой нашего времени", только что вышедшем в отдельном издании. Этот роман имел для Белинского очень большое значение и во многом помог ему до конца преодолеть ошибочное оправдание николаевской действительности. Впоследствии в большой статье 1840 года о "Герое нашего времени" Белинский высказал ряд мыслей, возникших под непосредственным воздействием личной встречи с Лермонтовым.

Тем временем военно-судное дело было завершено. Генерал-аудиториат определил выдержать Лермонтова три месяца на гауптвахте, а потом выписать в один из армейских полков. 13 апреля Николай I на докладе генерал-аудиториата наложил резолюцию: "Поручика Лермонтова перевесть в Тенгинский пехотный полк тем же чином". Здесь возникло недоразумение. Дело в том, что царь дал указание: "исполнить сегодня же". Было неясно: следует ли выдержать Лермонтова на гауптвахте в течение срока, определенного генерал-аудиториатом? Только 19 апреля военный министр А. И. Чернышев смог сообщить командиру Отдельного гвардейского корпуса, что Николай I "переводом Лермонтова в Тенгинский полк желает ограничить наказание". На самом деле это "ограничение" означало как можно более скорую отправку опального поэта под пули горцев или на жестокую малярию, свирепствовавшую на побережье Черного моря, где тогда находился Тенгинский полк, предназначенный для участия в очень трудных военных операциях.

Когда судьба Лермонтова была уже решена, в середине апреля 1840 года, шеф жандармов граф Бенкендорф, выполняя просьбу Баранта-отца, потребовал, чтобы Лермонтов написал своему противнику письмо и просил бы у него извинения в том, что "несправедливо показал на суде, что выстрелил в воздух". Барант-отец настойчиво добивался, чтобы французский министр иностранных дел Тьер назначил его сына Эрнеста секретарем посольства в Петербурге, а для этого необходимо было реабилитировать молодого человека в общественном мнении. Если бы Баранты располагали покаянным письмом Лермонтова, на пути Баранта-сына была бы устранена существенная помеха. Но Лермонтов решительно отказался выполнить унизительное требование Бенкендорфа и прибегнул к заступничеству великого князя Михаила Павловича, командира Отдельного гвардейского корпуса.

"Я искренно сожалею, что показание мое оскорбило Баранта, - писал Лермонтов в письме к великому князю Михаилу Павловичу, - я не предполагал этого, не имел этого намерения; но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо, сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом, и доказательством может служить то, что на месте дуэли, когда мой секундант, отставной поручик Столыпин, подал мне пистолет, я сказал ему именно, что выстрелю на воздух, что и подтвердит он сам".

Это письмо было равносильно жалобе на шефа жандармов Бенкендорфа. Но других путей у Лермонтова не оставалось. Он рассчитывал на то, что Михаил Павлович покажет письмо Николаю I. Так и случилось. 29 апреля начальник штаба корпуса жандармов Дубельт сделал на письме помету: "Государь изволил читать. К делу". "Высочайшей" резолюции по этому вопросу не последовало. Но письмо было передано Бенкендорфу, и тот понял, что отсутствие царской резолюции не свидетельствует в данном случае о высочайшей поддержке. Лермонтов так и не написал извинительного письма, но теперь среди многочисленных его врагов едва ли не самым ярым стал шеф жандармов граф Бенкендорф.

В начале мая 1840 года Лермонтов уезжал из Петербурга во вторую ссылку. В семье Карамзиных провел он последние часы перед отъездом на Кавказ.

3

Незадолго до отъезда Лермонтова на Кавказ во вторую ссылку, в середине апреля 1840 года, в Петербурге вышло первое отдельное издание романа "Герой нашего времени". В архиве Института русской литературы Академии наук СССР хранится дело, озаглавленное "Бумаги о сочинениях покойного поручика M. Ю. Лермонтова"^*. Из этих бумаг явствует, что издателями "Героя нашего времени", а затем и "Стихотворений M. Лермонтова" были Н. И. Кувшинников и А. Д. Киреев - люди, близкие к редакции "Отечественных записок" и связанные деловыми отношениями с А. А. Краевским. За изданием наблюдал непосредственно Краевский.

^* (ИРЛИ, ф. 524, oп. 1, д. 52. )

Большой интерес представляет собственноручная расписка Лермонтова: "Я нижеподписавшийся продал господину Александру Дмитриевичу Кирееву право на второе издание Героя нашего времени в числе тысячи двухсот экземпляров и обязуюсь не продавать вновь издания сей книги до тех пор, пока означенное издание не будет распродано. Деньги 1500 р. ассигнациями получил, 6 марта 1841 года М. Лермонтов".

"Вышли повести Лермонтова, - писал в те дни Белинский. - Дьявольский талант! Молодо-зелено, но художественный элемент так и пробивается сквозь пелену молодой поэзии, сквозь ограниченность субъективно-салонного взгляда на жизнь".

Двадцатипятилетний Лермонтов создал образ героя своего времени Печорина, обобщив большой жизненный материал, хорошо зная и глубоко понимая окружающую его русскую действительность.

В. Г. Белинский, для идейной эволюции которого Лермонтов имел исключительно важное значение, первый раскрыл типические черты Печорина - "человека с сильной волей, отважного, напрашивающегося на бури и тревоги"; великий критик объяснил причины раздвоенности Печорина и убежденно заявил, что в этом романе Лермонтов является "решителем важных современных вопросов".

Критический взгляд умного и наблюдательного Печорина на современную ему действительность, его скептическое отношение к дворянскому обществу во многом совпадают со взглядами самого Лермонтова. Эти совпадения оценок окружающей жизни и некоторые черты образа Печорина ввели в заблуждение многих читателей и критиков, воспринимавших Печорина как образ автобиографический. На самом деле, при наличии некоторых автобиографических черт характера, Печорин - образ собирательный, типический, к которому Лермонтов относится весьма критически.

В первой же предварительной рецензии на новую книгу Лермонтова Белинский писал:

"В основной идее романа г. Лермонтова лежит важный современный вопрос о внутреннем человеке, вопрос, на который откликнутся все, и потому роман должен возбудить всеобщее внимание, весь интерес нашей публики. Глубокое чувство действительности, верный инстинкт истины, простота, художественная обрисовка характеров, богатство содержания, неотразимая прелесть изложения, поэтический язык, глубокое знание человеческого сердца и современного общества, широкость и смелость кисти, сила и могущество духа <...> - вот качества этого произведения, представляющего собою совершенно новый мир искусства".

Петербург. Зимний дворец. Литография С. А. Шульца. 1830-е годы

А во второй половине мая 1840 года Белинский написал подробный разбор "Героя нашего времени", вскоре опубликованный в июньской и июльской книжках "Отечественных записок". Этот разбор открыл широким кругам русских читателей идейное и художественное значение романа Лермонтова в истории русской общественной жизни и в истории русской литературы. Горячо защищая Печорина от проповедников лицемерной казенной морали, Белинский видел в образе Печорина воплощение критического духа своего времени.

Реакционно-охранительная критика порицала "безнравственность" Печорина и противопоставляла ему спокойного и рассудительного штабс-капитана Максима Максимыча, подчеркивая его благонамеренность. Показательно, что высказывания реакционных журналистов полностью совпадали с отрицательным и, конечно, им неизвестным отзывом Николая I в частном письме к императрице Александре Федоровне 12(24) июня 1840 года: "Я прочел Героя до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же преувеличенное изображение презренных характеров, которое имеется в нынешних иностранных романах. Такие романы портят нравы и портят характер, потому что такую вещь читаешь с досадой, но все же она оставляет тягостное впечатление, ибо в конце концов привыкаешь думать, что свет состоит только из таких индивидуумов, у которых кажущиеся наилучшие поступки проистекают из отвратительных и ложных побуждений. Что должно явиться следствием? Презрение или ненависть к человечеству!.. Я настаиваю, что, по моему убеждению, это жалкая книга, показывающая испорченность ее автора".

Признав, что характер Максима Максимыча намечен удачно, Николай I приходил к выводу, что его образ "появляется в этом романе как надежда, которой не суждено осуществиться". По мнению августейшего рецензента, Лермонтов "был не способен представить этот благородный и простой характер; он заменяет его жалкими, очень мало привлекательными личностями, которые, если бы они существовали, должны быть оставлены в стороне, чтобы не возбуждать досады. Счастливого пути, господин Лермонтов, - обращался царь к опальному поэту, - пусть он очистит свою голову, если это возможно, в сфере, в которой он найдет людей, чтобы дорисовать до конца характер своего капитана, предполагая, что он вообще в состоянии его схватить и изобразить".

Максим Максимыч - добрый, бывалый кавказец, конечно, должен быть отнесен к положительным персонажам романа. Это мужественный, честный, искренний, хороший русский человек, незаметно делающий свое трудное и нужное дело. Он кровно связан с народом. Он принадлежит к числу тех демократических героев русской литературы XIX века, родословная которых идет от Самсона Вырина ("Станционный смотритель") Пушкина, а затем получает продолжение в образах униженных и оскорбленных, бедных чиновников Гоголя и Достоевского. Притом Максим Максимыч более значительный, с большим чувством собственного достоинства человек, чем гоголевские Поприщин или Акакий Акакиевич Башмачкин. Но для читателя нашего времени ясно, что ограниченному Максиму Максимычу совершенно чужд дух протеста против мерзостей крепостнической России, он покорно тянет лямку военной службы на Кавказе, он не рассуждает и даже не может в полной мере понять всей трагедии передовых людей своего времени. Эта покорность судьбе больше всего привлекала симпатии Николая I и реакционной критики.

Лермонтов дорожил исторической достоверностью, правдивостью, типичностью образа Печорина и сознательно противопоставлял его трагическим и романтическим злодеям, то есть героям отошедшей эпохи неистового романтизма. В предисловии к роману, написанном для второго издания 1841 года, отвечая на выпады реакционной критики, Лермонтов заявлял: "Герой нашего времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?"

"Герой нашего времени" произвел на современников поэта сильнейшее впечатление и вызвал горячие споры.

Одновременно с Белинским Гоголь оценил прозу Лермонтова даже выше, чем его поэзию. В статье "В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность" Гоголь утверждал: "В его (Лермонтова.- Авт.) сочинениях прозаических гораздо больше достоинства. Никто еще не писал у нас такою правильною, прекрасною и благоуханною прозою. Тут видно больше углубления в действительность жизни - готовился будущий великий живописец русского быта..."