Поэт - гвардейский офицер

Поэт - гвардейский офицер

1

Наконец 22 ноября 1834 года высочайшим приказом Лермонтов был "произведен по экзамену" из юнкеров в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка. Это был один из прославленных гвардейских полков. Во время Отечественной войны 1812-1814 годов он участвовал во многих боях, в том числе в Бородинском сражении и в битве под Лейпцигом. 19 марта 1814 года лейб-гвардии Гусарский полк вместе с другими русскими войсками вступил в Париж.

4 декабря 1834 года на основании высочайшего повеления последовал соответствующий приказ командира Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров барона К. А. Шлиппенбаха. Наступил долгожданный день освобождения от стеснительного режима военного учебною заведения. Лермонтов впервые надел офицерский гусарский мундир и в тот же вечер явился в нем на бал в один из частных петербургских домов.

Лейб-гвардии Гусарский полк был расквартирован в казармах на окраине Царского Села, известной под названием Софии. 13 декабря Лермонтов впервые прибыл в полк. На другой день Наталья Алексеевна Столыпина, сестра Елизаветы Алексеевны, писала из Петербурга дочери Анне Григорьевне: "...Лермантов (так в письме.- Авт.) мундир надел, кажется, 1 декабря, вчерась приезжал прощаться и поехал в Царское Село. Тетушка Е. А. Арсеньева, само собою разумеется, в восхищении".

Прибыв в полк, Лермонтов, по заведенному порядку, представился сначала командиру полка генерал-майору Михаилу Григорьевичу Хомутову. Ему в то время было около сорока лет, он родился в 1795 году и принадлежал к поколению, из которого вышли декабристы. Участник Отечественной войны, побывавший в 1814-1815 годах вместе с русской гвардией в Париже, Хомутов, образованный молодой генерал, был лично знаком с П. А. Вяземским, В. А. Жуковским, А. С. Пушкиным и многими другими литераторами Петербурга. Не чуждый литературных интересов, он впоследствии высоко ценил дарование Лермонтова и всегда относился к нему очень доброжелательно. Представлял Лермонтова командиру полка, штаб- и обер-офицерам родственник поэта Алексей Григорьевич Столыпин, который после четырехлетнего перерыва в апреле 1833 года в чине поручика вернулся на военную службу в родной гусарский полк. Он пользовался среди сослуживцев всеобщим уважением. Поэт стал часто бывать в доме Хомутова, где у него установились дружеские отношения с сестрой командира полка, Анной Григорьевной. Ей Лермонтов посвятил впоследствии известное стихотворение, начинающееся словами "Слепец, страданьем вдохновенный..." (двоюродным братом Хомутовым приходился слепой поэт И. И. Козлов).

Маршировка юнкеров. Литография по рисунку А. П. Шан-Гирея

В 1839 году в связи с уходом Хомутова из полка офицеры, в том числе и Лермонтов, подарили ему коллекцию своих портретов, написанных художником А. И. Клюндером (ныне она хранится в Эрмитаже и частично в Павловском дворце-музее).

Прибыв в полк в 1834 году, корнет Лермонтов был зачислен в седьмой эскадрон, которым командовал ротмистр Николай Иванович Бухаров. По воспоминаниям князя А. В. Мещерского, это был "настоящий тип старого гусара прежнего времени, так верно и неподражаемо описанного Денисом Давыдовым... Вечно добродушный собутыльник, дорогой и добрейший товарищ, он был любим всеми офицерами полка". Лермонтов полюбил Бухарова, человека большого сердца и пылкого характера, и впоследствии, в 1838 году, посвятил ему два стихотворения. В одном из них он писал:

 Для нас в беседе голосистой 
 Твой крик приятней соловья, 
 Нам мил и ус твой серебристый, 
 И трубка плоская твоя. 
 Нам дорога твоя отвага, 
 Огнем душа твоя полна, 
 Как вновь раскупренная влага 
 В бутылке старого вина. 
 Столетья прошлого обломок, 
 Меж нас остался ты один, 
 Гусар прославленных потомок, 
 Пиров и битвы гражданин.

В парке усадьбы Н. И. Бухарова (в Михалеве Псковской губернии) стояла беседка с надписью: "Моим товарищам лейб-гусарам". По преданию, в числе этих товарищей, в честь посещения которых она воздвигнута, был и Лермонтов.

В гусарском полку служил корнет граф Александр Владимирович Васильев. Он рассказывал одному из первых биографов Лермонтова, П. К. Мартьянову, о визите к нему Лермонтова вскоре после прибытия в полк. Слухи о том, что Лермонтов пишет стихи, и списки известных юнкерских стихотворений и поэм предшествовали его появлению в полку. После обычных приветствий любезный хозяин обратился к гостю с вопросом:

- Надеюсь, что вы познакомите нас с вашими литературными произведениями?

Лермонтов нахмурился и, немного подумав, отвечал:

- У меня очень мало такого, что интересно было бы читать.

- Однако мы кое-что читали уже.

- Всё пустяки! - засмеялся Лермонтов. - А впрочем, если вас интересует это, заходите ко мне, я покажу вам.

Когда же любопытствовавшие приходили к нему, Лермонтов показывал немногое и, как будто опасаясь произвести неблагоприятное впечатление, читал очень неохотно. Тем не менее в полку были сослуживцы, которые чтили в Михаиле Юрьевиче поэта и гордились им.

Служба в лейб-гвардии Гусарском полку отнимала не так уж много времени. Труднее было летом, в лагере, когда ученья производились каждый день. На ученьях, маневрах и смотрах должны были находиться все числящиеся в полку офицеры. В остальное время служба офицеров, не командовавших частями, ограничивалась караулом во дворце, дежурством в полку или случайными нарядами. Поэтому молодые офицеры, не занятые службой, уезжали в Петербург и часто оставались там до очередного наряда. На случай неожиданного требования начальства в полку всегда находилось несколько офицеров, которые отбывали за товарищей службу с зачетом очереди наряда.

Вопрос о том, где жил Лермонтов в Царском Селе в 1834-1840 годах, до сих пор не может считаться решенным. Основательно рассматривает его Г. Г. Бунатян в книге "Город муз", где она опирается на старые планы Царского Села. Вполне вероятно, что в Софии (где одна из улиц переименована в улицу Лермонтова) поэт располагал служебной офицерской квартирой, но вместе с тем Лермонтов с А. А. Столыпиным (Монго) и А. Г. Столыпиным могли иметь и другую квартиру в городе. По-видимому, в 1834-1836 и в 1838-1840 годах это были разные квартиры.

К немногим памятным местам, связанным в Царском Селе с именем Лермонтова, относятся сохранившиеся до нашего времени Орловские ворота. Они были сооружены в 1772 году по проекту архитектора Ринальди. У этих ворот ежесуточно дежурили лейб-гусары (казармы полка находились неподалеку).

Е. А. Арсеньева не поскупилась снабдить внука всем необходимым, чтобы он не чувствовал себя неловко среди богатой гвардейской молодежи. Корнеты лейб-гвардии Гусарского полка получали тогда по действовавшим штатам 1802 года окладного жалования по 276 рублей в год и рационных денег 84 рубля. По тем временам это были немалые деньги, но их, конечно, не могло хватить при образе жизни, принятом в гусарской среде. Поэтому Е. А. Арсеньева выдавала своему любимцу до 10000 рублей в год. В Тарханах насчитывалось около шестисот душ крестьян; Арсеньева - помещица средней руки, и собирать такую сумму ежегодно ей было нелегко. Кроме того, в Царское Село в конце декабря 1834 года прибыли повар, два кучера, слуга (все четверо - крепостные из дворовых Тархан). Несколько лошадей и экипаж стояли на конюшне. Эти лошади предназначались для частых поездок в Петербург, так как Лермонтов большую часть свободного времени проводил в столице, в квартире бабушки.

31 декабря 1834 года Е. А. Арсеньева, довольная успехами внука, писала своей приятельнице П. А. Крюковой: "Гусар мой по городу рыщет, и я рада, что он любит по балам ездить: мальчик молоденький, в хорошей компании и научится хорошему, а ежели только будет знаться с молодыми офицерами, то толку немного будет".

Почти повседневное пребывание в Петербурге было обычным для царскосельских гусаров. Так уж повелось, что в дни праздников, светских балов, маскарадов, постановок новых опер или балетов, в дни дебютов приезжих знаменитостей гусарские офицеры уезжали в Петербург, и далеко не все возвращались своевременно в полк.

А. В. Васильеву запомнилось, как однажды, это было скорей всего весной 1835 года, командир полка М. Г. Хомутов приказал полковому адъютанту графу И. К. Ламберту назначить на следующее утро полковое учение. Но адъютант доложил, что вечером идет опера Обера "Фенелла" ("Немая из Портичи") и большая часть офицеров находится в Петербурге, так что многие, не зная о наряде не смогут быть на ученье. Командир полка принял во внимание этот доклад и отложил ученье до следующего дня.

Лермонтов жил с товарищами по полку дружно, и офицеры любили его за ценившуюся тогда "гусарскую удаль". Но многое в жизни однополчан было чуждо поэту. По свидетельству А. В. Васильева, в гусарском полку было немало страстных игроков и любителей грандиозных попоек с музыкой, женщинами, пляской. У Герздорфа, Бакаева и Ломоносова постоянно шла крупная игра, проигрывались десятки тысяч рублей, другие богатые офицеры тратили тысячи на кутежи. Лермонтов принимал участие в игре, бывал на пирушках, но сердце его не лежало ни к тому, ни к другому. Он ставил несколько карт, брал или сдавал, смеялся и уходил.

Из всех удовольствий, которым предавались офицеры, Лермонтов по-настоящему любил только цыган с их песнями и плясками. В ту пору привез из Москвы свой хор знаменитый Илья Соколов, воспетый Пушкиным. У него были первые по тому времени певицы: Любаша, Стеша, Груша, Танюша. Они увлекали и молодежь, и стариков. Сначала цыгане обосновались в Павловске, и гусары часто наезжали к ним.

Юнкер Л. Н. Хомутов. Рис. М. Ю. Лермонтова. 1832-1834 гг.

Вот как описывала несколько позднее выступление цыган газета "Северная пчела": "...вошел хор цыган. Женщины сели полукругом, посредине зала, между столами. Мужчины стали позади стульев, а в середине полукруга стал, с гитарою в руках, хоревод, известный Илья Осипович. Запели сперва заунывную песнь. Соловьиный голосок прославленной Пушкиным Тани разнесся по залу и зашевелил сердца слушателей. Потом пошли разные песни, заунывные и плясовые, и за каждым разом раздавались громкие рукоплескания и восклицания "браво, брависсимо!". Несколько песен слушатели заставили повторить... Можно смело сказать, что все присутствующие приведены были в восторг!"

Лермонтова в этих поездках к цыганам привлекали их песни, их своеобразный быт, необычность типов и характеров, а главное - независимость таборной жизни, которую они воспевали.

Д. А. Столыпин рассказал П. К. Мартьянову, что он однажды приехал к Лермонтову в Царское Село и после обеда отправился с ним к цыганам, где они провели целый вечер. На вопрос, какую песню Лермонтов любит более всего, поэт ответил: "А вот послушай!" И велел спеть. Начала песни Столыпин не запомнил, но говорил, что дальше шли слова: "А ты слышишь ли, милый друг, понимаешь ли..." И еще: "Ах ты, злодей, злодей!.." Вот эту песню он особенно любил и за мотив, и за слова.

Шумные гусарские проказы только в первое время после выпуска из школы занимали Лермонтова.

Рассеянная жизнь в среде военной молодежи и в петербургском свете не мешала Лермонтову много читать и даже работать над новыми произведениями. Законченную еще в Школе юнкеров кавказскую романтическую поэму "Хаджи Абрек" он, как и все предыдущие свои произведения, не торопился отдать в печать. Без ведома Лермонтова поэма эта, понравившаяся О. И. Сенковскому - редактору "Библиотеки для чтения", была напечатана в августовской книжке журнала за 1835 год. По словам А. П. Шан-Гирея, "Лермонтов был взбешен; но, по счастью, поэму никто не разбранил, напротив, она имела некоторый успех, и он стал продолжать писать, но всё еще не печатать".

По недостоверным сведениям, идущим от брата Н. Н. Пушкиной, И. Н. Гончарова, и от А. В. Васильева, сослуживцев Лермонтова по полку, Пушкин читал "Хаджи Абрека" и отнесся к ее автору сочувственно; будто бы он даже сказал: "Далеко мальчик пойдет!" Известно, что в библиотеке Пушкина этот том журнала сохранился, но никаких помет в нем нет. Не располагаем мы и точными сведениями о личном знакомстве Лермонтова с Пушкиным. А. П. Шан-Гирей определенно заявлял: "Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его".

Е. А. Арсеньевой не было в Петербурге, когда "Хаджи Абрек" появился в печати; весной 1835 года она уехала по хозяйственным делам в Тарханы. Это была первая ее разлука с внуком. И не было предела радости, когда Елизавета Алексеевна получила книжку журнала с поэмой ее Мишеньки. "Стихи твои, мой друг, я читала бесподобные, - писала она внуку из Тархан 18 октября 1835 года, - а всего лучше меня утешило, что тут нет нонышней модной неистовой любви". Е. А. Арсеньева показывала журнал гостившему у нее брату Афанасию Алексеевичу и жене его Марии Александровне Столыпиным. Им тоже поэма очень понравилась.

В одном из писем Лермонтов сообщал бабушке о том, что пишет пьесу. Речь, конечно, шла о "Маскараде". В письме от 18 октября Елизавета Алексеевна с большой заинтересованностью спрашивала: "...да как ты не пишешь, какую ты пиесу сочинил, комедия или трагедия, все, что до тебя касается, я неравнодушна, уведомь, а коли можно, то и пришли через почту".

Прошло два месяца, и 20 декабря Лермонтов получил отпуск "по домашним обстоятельствам". Через Москву он отправился в Тарханы. 17 января 1836 года Е. А. Арсеньева писала своей приятельнице П. А. Крюковой: "Я через 26 лет после смерти мужа, в первый раз встретила новый 1836 год в радости: Миша приехал ко мне накануне нового года. Что я чувствовала, увидя его, я не помню и была как деревянная, но послала за священником служить благодарный молебен. Тут начала плакать, и легче стало".

В середине марта 1836 года Лермонтов вернулся в Петербург и вновь был зачислен "на лицо" в лейб-гвардии Гусарском полку.

2

Еще в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Лермонтов мечтал о том времени, когда он вырвется на свободу. Молодой гусарский офицер получил, благодаря некоторым связям бабушки, доступ в петербургский свет. Лермонтов понимал, что поэтическое дарование ко многому его обязывает, он верил в свое призвание, честолюбивое стремление занять прочное положение в высшем петербургском обществе влекло его в ту сферу, где меньше всего могли бы оценить его ум и талант. Не решаясь еще выступить в печати, не надеясь обратить на себя внимание своими произведениями, молодой человек рассчитывал добиться успеха какой-либо смелой интригой.

Вскоре в романе "Княгиня Литовская" - произведении в значительной степени автобиографическом - Лермонтов, характеризуя поведение Жоржа Печорина, очень точно определил эти холодные стратегические расчеты молодого человека, вступающего в светское общество:

"...Печорин был еще в свете человек - довольно новый: ему надобно было, чтобы поддержать себя, приобрести то, что некоторые называют светскою известностию, т. е. прослыть человеком, который может делать зло, когда ему вздумается; несколько времени он напрасно искал себе пьедестала, вставши на который, он мог бы заставить толпу взглянуть на себя; сделаться любовником известной красавицы было бы слишком трудно для начинающего, а скомпрометировать девушку молодую и невинную он бы не решился..." Надо было избрать своей жертвой особу, которая "не была ни то, ни другое. Как быть? В нашем бедном обществе фраза: он погубил столько-то репутаций - значит почти: он выиграл столько-то сражений".

При самом вступлении в светский круг такой случай представился. 4 декабря 1834 года Лермонтов встретился на балу с Екатериной Александровной Сушковой. Она была всего на два года старше Лермонтова; ей шел двадцать третий год, - по тем временам считалось, что это уже не ранняя молодость.

Четыре года назад, еще до встречи с Н. Ф. Ивановой и до знакомства с Варенькой Лопухиной, летом 1830 года Лермонтов был по-мальчишески увлечен черноглазой кокеткой Катюшей Сушковой, которая охотно принимала от него стихотворные посвящения, но подтрунивала над ним и не относилась серьезно к его чувствам. Дело было в Середникове - живописном подмосковном имении Д. А. Столыпина. 1 октября 1830 года Сушкова уехала в Петербург и с тех пор не встречалась с Лермонтовым. Теперь она была увлечена Алексеем Лопухиным, братом Вареньки, ожидала его приезда из Москвы и в нетерпении досадовала, что он все не едет.

На другой вечер Лермонтов снова появился у Сушковых. "Он меня заговорил, развеселил, рассмешил разными рассказами, - вспоминала Сушкова. - Потом он попросил разрешения погадать на руке.

- Эта рука обещает много счастия тому, кто будет обладать ею и целовать ее, и потому я первый воспользуюсь. - Тут он с жаром поцеловал и пожал ее.

Я выдернула руку, сконфузилась, раскраснелась и убежала в другую комнату, - вспоминает Сушкова. - Что это был за поцелуй! Если я проживу сто лет, то и тогда я не позабуду его; лишь только я теперь подумаю о нем, то кажется, так и чувствую прикосновение его жарких губ; это воспоминание и теперь еще волнует меня, но в ту самую минуту со мной сделался мгновенный, непостижимый переворот; сердце забилось, кровь так и переливалась с быстротой, я чувствовала трепетание всякой жилки, душа ликовала... Всю ночь я не спала, думала о Лопухине, но еще более о Мишеле... я стала сравнивать Лопухина с Лермонтовым; к чему говорить, на чьей стороне был перевес?"

Сушкова рассказала в своих записках о следующей встрече с Лермонтовым на балу у адмирала А. С. Шишкова, государственного деятеля и литератора начала XIX века в собственном его доме на Фурштадтской ул. (ныне ул. П. Лаврова, 14), куда Михаил Юрьевич проник только для того, чтобы увидеться с ней. Через день, 22 декабря, из Москвы приехал Лопухин. Напрасно Сушкова пыталась уверить себя, что она по-прежнему любит Лопухина: "...все мои помышления были для Лермонтова. Я вспоминала малейшее его слово, везде видела его жгучие глаза, поцелуй его все еще звучал в ушах и раздавался в сердце, но я не признавалась себе, что люблю его".

Столыпин (Монго) А. А. Акварель А. И. Клюндера. 1840 г.

Вряд ли следует оправдывать Лермонтова в этой печальной и недоброй интриге. Вероятно, Сушкова не заслужила такого отношения со стороны поэта. История с ней не самая светлая страница в трудной и противоречивой жизни поэта. Не вызывает сомнений, что он стремился во что бы то ни стало помешать браку Лопухина с Сушковой, хотя он не мог не видеть, что Лопухин действительно увлечен Екатериной Александровной, мучается ревностью и чуть ли не готов драться на дуэли. На другой день после приезда Лопухина, 23 декабря 1834 года, Лермонтов писал в Москву сестре Алексея Марии Александровне:

"Я теперь бываю в свете... для того, чтобы меня узнали и чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе; а!!! я ухаживаю и вслед за объяснением в любви говорю дерзости; это еще забавляет меня немного, и хотя это не совсем ново, но по крайней мере встречается не часто!.. Вы подумаете, что за это меня гонят прочь... о нет, совсем напротив... женщины уж так созданы, у меня появляется смелость в отношениях с ними; ничто меня не волнует - ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но мое сердце довольно холодно; и способно забиться только в исключительных случаях: не правда ли, я далеко пошел!.. И не думайте, что это бахвальство: я теперь скромнейший человек и притом хорошо знаю, что этим ничего не выиграю в ваших глазах; я говорю Так, потому что только с вами решаюсь быть искренним. Вы одна меня сумеете пожалеть, не унижая, ведь я сам себя унижаю; если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал <...>

Я был в Царском Селе, когда приехал Алексис; узнав о том, я едва не сошел с ума от радости: я поймал себя на том, что разговаривал сам с собой, смеялся, потирая руки; вмиг возвратился я к прошедшим радостям, двух ужасных лет как не бывало...

На мой взгляд, ваш брат очень переменился, он толст, как я когда-то был, румян, но всегда серьезен и солиден; и все же мы хохотали как сумасшедшие в вечер нашей встречи - и бог знает над чем?

Послушайте, мне показалось, будто он чувствует нежность к m-lle Катерине Сушковой... известно ли вам это? Дядюшки этой девицы хотели бы их повенчать!.. Сохрани боже!.. Эта женщина - летучая мышь, крылья которой цепляются за все встречное! Было время, когда она мне нравилась; теперь она почти принуждает меня ухаживать за ней... но, не знаю, есть что-то в ее манерах, в ее голосе жесткое, отрывистое, надломанное, что отталкивает; стараясь ей нравиться, находишь удовольствие компрометировать ее, видеть ее запутавшейся в собственных сетях".

А. А. Лопухин пробыл в Петербурге около двух недель, до 5 января 1835 года. События этих дней подробно освещены в записках Сушковой. "Я провела ужасные две недели между двумя этими страстями, - вспоминала она. - Лопухин трогал меня своею преданностью, покорностью, смирением, но иногда у него проявлялись проблески ревности. Лермонтов же поработил меня совершенно своей взыскательностью, своими капризами, он не молил, но требовал любви, он не преклонялся, как Лопухин, перед моей волей, но налагал на меня свои тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности, но беспрестанно терзал меня сомнениями и насмешками", - писала Е. А. Сушкова.

Наконец 5 января, в день отъезда Лопухина, Лермонтов отправил по городской почте Е. А. Сушковой анонимное письмо. Впоследствии в письме к А. М. Верещагиной он сам рассказал об этих днях:

"Алексис мог рассказать вам кое-что о моем образе жизни, но ничего интересного, разве что о начале моих приключений с m-lle Сушковой, конец которых несравненно интереснее и забавнее. Если я начал ухаживать за нею, то это не было отблеском прошлого - вначале это было для меня просто развлечение, а затем, когда мы поняли друг друга, стало расчетом: и вот каким образом. Вступая в свет, я увидел, что у каждого был какой-нибудь пьедестал: богатство, имя, титул, покровительство... я увидел, что если мне удастся занять собою одно лицо, другие незаметно тоже займутся мною. <...>

Я понял, что m-lle С., желая изловить меня (техническое выражение), легко скомпрометирует себя, ради меня; потому я ее и скомпрометировал, насколько было возможно, не скомпрометировав самого себя: я обращался с нею в обществе так, как если бы она была мне близка, давая ей чувствовать, что только таким образом она может покорить меня... Когда я заметил, что мне это удалось, но что еще один шаг меня погубит, я прибегнул к маневру. Прежде всего в свете я стал более холоден с ней, а наедине более нежным, чтобы показать, что я ее более не люблю, а что она меня обожает (в сущности это неправда); когда она стала замечать это и пыталась сбросить ярмо, я в обществе первый покинул ее, я стал жесток и дерзок, насмешлив и холоден с ней, я ухаживал за другими и рассказывал им (по секрету) выгодную для меня сторону этой истории. Она так была поражена неожиданностью моего поведения, что сначала не знала, что делать, и смирилась, а это подало повод к разговорам и придало мне вид человека, одержавшего полную победу; затем она очнулась и стала везде бранить меня, но я ее предупредил, и ненависть ее показалась ее друзьям (или врагам) уязвленной любовью. Затем она попыталась вновь вернуть меня напускною печалью, рассказывала всем близким моим знакомым, что любит меня, - я не вернулся к ней, а искусно всем этим воспользовался. Не могу сказать вам, как все это пригодилось мне - это было бы слишком долго и касается людей, которых вы не знаете. Но вот смешная сторона истории: когда я увидел, что в глазах света надо порвать с нею, а с глазу на глаз все-таки еще казаться ей верным, я живо нашел чудесный способ - я написал анонимное письмо: "m-lle, я человек, знающий вас, но вам неизвестный и т. д... предупреждаю вас, берегитесь этого молодого человека: М. Л. Он вас соблазнит и т. д... вот доказательства (разный вздор) и т. д..." Письмо на четырех страницах!" (Это письмо до нас не дошло. Пересказ его сохранился в тексте записок Е. А. Сушковой и в неоконченном романе "Княгиня Литовская", где в образе Елизаветы Николаевны Негуровой отчетливо проступают черты Е. А. Сушковой).

Далее Лермонтов продолжал: "Я искусно направил это письмо так, что оно попало в руки тетки; в доме гром и молния. На другой день еду туда рано утром, чтобы, во всяком случае, не быть принятым. Вечером на балу я с удивлением рассказываю ей это; она сообщает мне ужасную и непонятную новость, и мы делаем разные предположения - я все отношу на счет тайных врагов, которых нет; наконец, она говорит мне, что ее родные запрещают ей разговаривать и танцевать со мною, - я в отчаянии, но остерегаюсь нарушить запрещение дядюшек и тетки. Так шло это трогательное приключение, которое, конечно, даст вам обо мне весьма лестное мнение. Впрочем, женщина всегда прощает зло, которое мы причиняем другой женщине (афоризмы Ларошфуко). Теперь я не пишу романов - я их делаю.

Итак, вы видите, я хорошо отомстил за слезы, которые меня заставило пролить пять лет тому назад кокетство m-lle С. О! мы еще не расквитались: она заставляла страдать сердце ребенка, а я всего только подверг пытке самолюбие старой кокетки, которая, может быть, еще более... но, во всяком случае, я в выигрыше, она мне сослужила службу! О, я ведь очень изменился..."

Судя по запискам Сушковой, она не сразу догадалась, кто автор анонимного письма. Сушковы отказали Лермонтову от дома, но он еще несколько раз встречался с Екатериной Александровной в свете и продолжал некоторое время вести двойную игру. Сушкова все еще была ослеплена, отрезвление наступило только после того, когда в ответ на прямой вопрос Лермонтов заявил ей: "Я вас больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил".

Вскоре Е. А. Сушкова уехала в деревню, а через три года после разрыва с Лермонтовым, в 1838 году, вышла замуж за старого своего поклонника, дипломата А. В. Хвостова, и Лермонтов присутствовал на ее свадьбе.

Но более, чем история с Е. А. Сушковой, Лермонтова взволновало известие о том, что любимая им Варенька Лопухина, так и не дождавшись его приезда в Москву, дала согласие выйти замуж за Николая Федоровича Бахметева. Это случилось весной 1835 года. Видимо, на Варвару Александровну произвело тяжелое впечатление стремление Лермонтова расстроить брак ее брата Алексея с Сушковой, и она не сразу поняла, что не вероломство по отношению к другу, а искреннее желание спасти его от неудачного выбора руководило Лермонтовым. Как бы там ни было, но слухи, которые дошли до Варвары Александровны из Петербурга, вся остроумная, однако жестокая история с анонимным письмом, недоумение и раздражение Алексея Александровича против Лермонтова - все это внесло смятение в ее доверчивую душу, и ей показалось, что ее привязанность к Лермонтову, ее вера в него навсегда разрушены.

А. П. Шан-Гирей рассказал в своих воспоминаниях о том, как принял Лермонтов известие о замужестве Варвары Александровны: "...я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: "вот новость - прочти", и вышел из комнаты".

Портрет неизвестного офицера. Рис. М. Ю. Лермонтова. 1832-1834 гг.

Свадьба Варвары Александровны и Николая Федоровича Бахметева состоялась в доме Лопухиных в Москве на Молчановке 25 мая 1835 года. Н. Ф. Бахметев был старше жены на семнадцать лет. Он оказался черствым и мелочным человеком. По его требованию Варваре Александровне пришлось уничтожить письма Лермонтова, адресованные к ней. Чтобы спасти кое-что из его рукописей и рисунков, она передала их Александре Михайловне Верещагиной.

Лермонтов встретился с Варварой Александровной только в конце 1835 года, когда был в Москве проездом в Тарханы. Состоялся очень трудный для обоих разговор. Все недоразумения разъяснились. Но возврата к прошлому быть не могло. Все было кончено. Последняя встреча их произошла в 1838 году в Петербурге. Варвара Александровна не нашла счастья в браке. Всю жизнь она оставалась верна своему глубокому чувству к поэту, пережила Лермонтова на десять лет, много страдала и умерла в 1851 году тридцати шести лет от роду.

3

Когда Лермонтов приехал в 1832 году из Москвы в Петербург, он был уже не только страстным театралом, но и автором трех драм: "Испанцы", "Menschen und Leidenschaften" ("Люди и страсти") и "Странный человек". Лермонтов пережил увлечение драматургией Шиллера, в которой московская передовая молодежь нашла выражение своих лучших дум и чувств, он оценил "Гамлета" Шекспира и проникся восторженной любовью к величайшему русскому актеру П. С. Мочалову. В начале тридцатых годов Лермонтов был хорошо знаком с комедиями Д. И. Фонвизина и И. А. Крылова, с "Горем от ума" А. С. Грибоедова, а также с только что вышедшей в свет трагедией Пушкина "Борис Годунов". Конечно, мимо Лермонтова не прошли и романтические драмы Виктора Гюго, и споры, разгоравшиеся в те годы вокруг французского романтического театра.

Два года пребывания Лермонтова в Юнкерской школе не способствовали ознакомлению его с жизнью театрального Петербурга, но после производства в офицеры, с декабря 1834 года, он быстро наверстал упущенное и отлично разобрался в положении дел на столичной сцене.

В то время в Петербурге было три театра: Большой на Театральной площади (на месте нынешней Консерватории, разобран в 1889-1892 гг.), Александринский и Михайловский.

В Большом Каменном театре наряду с операми и балетами шли и драматические спектакли. Александринский театр предназначался для императорской драматической труппы, но первое время в нем ставились и гастрольные спектакли, как драматические, так и оперные. Сцена Михайловского театра, торжественно открытого 8 ноября 1833 года, чаще всего предоставлялась французской труппе и иноземным гастролерам. В этом театре бывала, главным образом, аристократическая публика, владеющая языками и пренебрежительно относящаяся к русскому национальному театру.

Спектакли в Большом и в Александринском театрах посещала самая разношерстная публика - и привилегированная и демократическая: мелкие чиновники, студенты, лавочники, ремесленники. Эту пестроту и классовое расслоение театральной толпы Лермонтов отчетливо показал в третьей главе романа "Княгиня Литовская", описывая разъезд из Александринского театра:

"Шумною и довольною толпою зрители спускались по извилистым лестницам к подъезду... внизу раздавался крик жандармов и лакеев. Дамы, закутавшись и прижавшись к стенам, и заслоняемые медвежьими шубами мужей и папенек от дерзких взоров молодежи, дрожали от холоду - и улыбались знакомым. Офицеры и штатские франты с лорнетами ходили взад и вперед, стучали - одни саблями и шпорами, другие калошами. Дамы высокого тона составляли особую группу на нижних ступенях парадной лестницы, смеялись, говорили громко и наводили золотые лорнетки на дам без тона, обыкновенных русских дворянок, - и одни другим тайно завидовали: необыкновенные красоте обыкновенных, обыкновенные, увы! гордости и блеску необыкновенных.

У тех и у других были свои кавалеры; у первых почтительные и важные, у вторых услужливые и порой неловкие!.. в середине же теснился кружок людей не светских, не знакомых ни с теми, ни с другими, - кружок зрителей. Купцы и простой народ проходили другими дверями. - Это была миньятюрная картина всего петербургского общества".

В светском и военном кругу Петербурга русская драма не была в почете. Зато оперы и балет особенно привлекали столичную молодежь. "Балет и опера завладели совершенно нашей сценой. Публика слушает только оперы, смотрит только балеты. Говорят только об опере и балете. Билетов чрезвычайно трудно достать на оперу и балет", - отмечал Гоголь в статье "Петербургская сцена в 1835-1836 гг.". А в "Петербургских записках 1836 года" Гоголь утверждал: "Балет и опера - царь и царица петербургского театра. Они явились блестящее, шумнее, восторженнее прежних годов".

Неудивительно, что Лермонтов, с отроческих лет игравший на скрипке и на рояле, обладавший превосходной музыкальной памятью и несильным, но приятным голосом, пристрастился к петербургской опере.

Если драматический театр в те годы был беден хорошим репертуаром и настоящие произведения классической драматургии только изредка появлялись в унылом потоке переводных и подражательных мелодрам, комедий и водевилей, то музыкальный репертуар столичных театров был богат лучшими произведениями больших мастеров современной европейской оперы и балета.

Зимой 1834/35 года на петербургской сцене с большим успехом шли "Водовоз" Керубини, "Иосиф Прекрасный" Мегюля, "Сандрильона" Штейбельта, "Севильский цирюльник" Россини, "Волшебный стрелок" Вебера, "Цампа" Герольда, "Две ночи" Буальдье и другие. 14 декабря 1834 года состоялось первое представление "Роберта-дьявола" Мейербера.

Кроме русской труппы в 1834-1835 годах в Петербурге была еще немецкая. Лермонтов бывал на спектаклях и той и другой и, по всей вероятности, слышал рижского певца Голланда не только в "Фенелле", но и в опере "Фра Дьяволо" Обера и в "Цампе" Герольда.

В 1835-1836 годах были поставлены "Влюбленная баядерка" Обера, "Тайный брак" и "Людовик" Герольда, "Швейцарская хижина" Адана и "Семирамида" Россини.

"Семирамида" шла в довольно скромной постановке, но певица Воробьева, а затем молодая дебютантка Степанова пользовались у публики большим и заслуженным успехом. Дуэт из этой оперы Лермонтов знал наизусть; по свидетельству А. М. Верещагиной, он пел одну из партий этого дуэта, "полагаясь на свою удивительную память, до потери дыхания".

20 декабря 1835 года Лермонтов, как уже упоминалось выше, получил "отпуск по домашним обстоятельствам в Тульскую и Пензенскую губернии на шесть недель". С конца декабря он отсутствовал и в Петербург вернулся лишь во второй половине марта 1836 года. Таким образом, большая часть театрального сезона 1835/36 года для Лермонтова пропала, но 19 апреля 1836 года он мог быть в Александринском театре на премьере "Ревизора" Гоголя, а 22 ноября 1836 года в Большом театре - на премьере оперы Глинки "Жизнь за царя". К сожалению, никаких документальных данных о посещении Лермонтовым этих спектаклей до нас не дошло, но, конечно, он посетил если не первое, то одно из первых представлений "Ревизора" и не раз слышал оперу Глинки. Эти постановки вызвали в Петербурге много горячих споров.

Каким событием были первые представления "Ревизора", можно судить по записи А. В. Никитенко в его дневнике от 28 апреля: "Комедия Гоголя "Ревизор" наделала много шуму. Ее беспрестанно дают - почти через день. Государь был на первом представлении, хлопал и много смеялся. Я попал на третье представление. Была государыня с наследником и великими княжнами. Их эта комедия тоже много тешила. Государь даже велел министрам смотреть "Ревизора". Впереди меня, в креслах сидели князь А. И. Чернышев и граф Е. Ф. Канкрин. Первый выражал свое удовольствие, второй только сказал:

- Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу.

Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается. Я виделся сегодня с Гоголем. Он имеет вид великого человека, преследуемого оскорбленным самолюбием. Впрочем, Гоголь действительно сделал важное дело. Впечатление, производимое его комедией, много прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей".

Надо думать, что не прошла мимо внимания Лермонтова и статья П. А. Вяземского в пушкинском "Современнике", в которой утверждалось, что автор "Ревизора" является достойным и прямым наследником сатиры Фонвизина, Капниста и Грибоедова.

К сожалению, сведения о театральных впечатлениях Лермонтова, которыми мы располагаем, случайны и отрывочны. Ни разу не упомянув в известных нам произведениях и письмах оперу Глинки, Лермонтов несколько раз упоминает в романе "Княгиня Лиговская" онеру Обера "Фенелла" (или "Немая из Портичи").

"Давали Фенеллу (4-е представление). В узкой лазейке, ведущей к кассе, толпилась непроходимая куча народу... Печорин, который не имел еще билета и был нетерпелив, адресовался к одному театральному служителю, продающему афиши. За 15 рублей достал он кресло во втором ряду с левой стороны - и с краю..." - так начинается вторая глава романа "Княгиня Литовская".

Написанная в 1828 году французским композитором Даниелем Франсуа Обером (1782-1871) опера "Фенелла" (или "Немая из Портичи", "La Muette de Portici"), вместе с "Вильгельмом Теллем" Россини и "Робертом- дьяволом" Мейербера, создала целую эпоху в истории европейского музыкального театра. Большой успех этой оперы у современников объясняется не только ее музыкальными достоинствами и удачным либретто Скриба, но и воспоминаниями о революционных событиях, связанных с ее первыми представлениями на Западе.

В "Немой из Портичи" изображалось восстание итальянских рыбаков против вице-короля. В дни июльской революции 1830 года в Париже эта опера принималась восторженно, а в Брюсселе 25 августа взволнованные спектаклем слушатели вышли из театра на площадь с криками против деспотизма и гнета. Таков один из первых эпизодов восстания бельгийского народа за национальное освобождение. Это восстание, как известно, привело к отделению Бельгии от Голландии.

Показать "Немую из Портичи" на сцене российских императорских театров в том виде, в каком эта опера шла на Западе, не представлялось возможным. Цензура не разрешила бы такого революционного спектакля. Вместе с тем русская столичная сцена не хотела отставать от Европы: возникла необходимость приспособить нашумевшую оперу Обера для постановки в России. Вот почему директор театра А. М. Гедеонов представил 29 июля 1833 года свою переделку оперы с сохранением, впрочем, "всей музыки, декорации и извержения Везувия".

Бухаров Н. И. Акварель А. И. Клюндера. 1836 г.

Однако и в переделке Гедеонова "Немая из Портичи" не была допущена к постановке на императорской сцене. Опасную оперу разрешили поставить труппе немецких актеров на Александрипской сцене в сезон 1833/34 года. В эту зиму дебютировал в роли Фигаро в "Севильском цирюльнике" рижский певец Голланд. Его успех был так велик, что дирекция Александринского театра именно для него решила поставить нашумевшую за границей оперу Обера. В этой постановке "Немая из Портичи" была переименована в "Фенеллу", а немецкий текст подвергнут значительным изменениям.

Премьера "Фенеллы" состоялась 1 января 1834 года. Четвертое представление, упоминаемое в "Княгине Литовской", было 24 января, но Лермонтов в это время находился в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и едва ли мог присутствовать на спектакле. "Фенелла" шла на сцене Александринского театра с января 1834 года в течение многих лет; до 1841 года эта опера была представлена сто пятьдесят раз, и Лермонтов неоднократно слышал ее после 22 ноября 1834 года, когда был выпущен в лейб-гвардии Гусарский полк.

Третья глава романа "Княгиня Лиговская" начинается словами: "Почтенные читатели, вы все видели сто раз Фенеллу, вы все с громом вызывали Новицкую и Голланда, и поэтому я перескочу через остальные 3 акта и подыму свой занавес в ту самую минуту, как опустился занавес Александринского театра..."

Лермонтов хорошо знал "Фенеллу" и любил музыку этой оперы. Он упоминает о ней и в "Княгине Литовской", и в переписке с А. М. Верещагиной. В письме от 18 августа 1835 года А. М. Верещагина спрашивала: "А ваша музыка? Играете ли вы по-прежнему увертюру "Немой из Портичи"?"

В русской периодической печати за 1834-1835 годы постановке "Фенеллы" уделялось большое внимание. Из театральных заметок и статей, а также из писем и мемуаров современников видно, что первые спектакли "Фенеллы" были приняты петербургской публикой восторженно. Однако этот успех объяснялся главным образом внешней эффектностью постановки и личным очарованием балерины Новицкой, игравшей немую Фенеллу. Мария Дмитриевна Новицкая, родившаяся в 1816 году, окончила в 1834 году Петербургское театральное училище и еще на год была оставлена казенной пансионеркой "для усовершенствования". На выпускном спектакле "за усердие и успехи" Новицкая получила бриллиантовый фермуар. Вскоре ее определили в балетную труппу солисткой и исполнительницей первых пантомимных ролей. Слава Новицкой началась именно с "Фенеллы", где она исполняла роль немой рыбачки, героини оперы. Новицкая была любимицей петербургской публики. Однако в "Княгине Литовской" Жорж Печорин, соглашаясь с Л. Н. Негуровой, что "Новицкая очень мила", по существу отзывается о ней весьма сдержанно, не разделяя, очевидно, восторгов ее почитателей.

В музыкальном отношении, в особенности первые спектакли "Фенеллы", не были удачны. Современная критика отмечала случайный подбор исполнителей и отсутствие ансамбля. Фаддей Булгарин в "Северной пчеле" писал о постановке: "Мотивы в этой опере прелестные, и они-то, повторяемые хором и оркестром, составляют всю прелесть оперы на Петербургском театре. Самое действие чрезвычайно занимательно. Здесь действующее лицо есть чернь неаполитанская, которой представитель, г-н Голланд, в роли Фиорелло, во многих сценах превосходен. Необыкновенная жизнь, движения, песни и пляски народа, волнение умов и страстей, восстание, битвы, все это весьма занимательно для зрителя, которого внимание и любопытство беспрестанно возбуждаются и поддерживаются великолепными костюмами и декорациями, прелестными и оригинальными балетами и громкою, сладкозвучною и, так сказать, плясовою музыкой. Но все это очарование не производит настоящего музыкального впечатления, не нежит, не тревожит души, как соло и дуэты в итальянских операх, потому что... опера Фенелла представляется у нас без певцов, и нежная часть оперы для нас вовсе потеряна. Выходя из театра, забываешь, что был в опере. Кажется, будто видел балет".

4

В тридцатые годы XIX века в лейб-гвардии Гусарском полку, где служил Лермонтов, как и во всем гвардейском корпусе, существовал настоящий культ балета. "Офицеры переполняли театры... Дешевизна была непомерною, - вспоминал гвардейский офицер Колокольцев в журнале "Русская старина". - Я очень хорошо помню, что кресла 1-го ряда тогда стоили 5 рублей на ассигнации и ложи соответствовали такой же дешевизне... Гвардейские офицеры... всегда посещали театры не иначе, как в мундирах; это тогда как бы вошло в этикет, а в особенности в Михайловском театре, - там обязательно иначе нельзя было бывать, как в мундирах. Все это было принято, потому что театры часто бывали посещаемы членами императорской фамилии, которые постоянно приезжали в театры в мундирах...

...Все тогдашнее офицерство, как я теперь вспоминаю, точно будто бы неведомой тогда силой было увлекаемо. Я не исключаю, впрочем, даже старших, и самый тогдашний наш генералитет: ибо наши полководцы и дивизионеры не пропускали ни одного балетного спектакля...

...Я очень хорошо помню всю проделку тогдашнего выходящего, так сказать, из ряда волокитства за актрисами. Мимика офицеров из партера со сценой была доведена до утонченности".

Общение с воспитанницами театрального училища (здание помещалось на Екатерининском канале; ныне № 93 по каналу Грибоедова, перестроено) не ограничивалось одними спектаклями. Утром около одиннадцати часов, когда к училищу подъезжали театральные кареты, "обожатели" ожидали здесь своих возлюбленных верхом на лошадях и в экипажах. Современник рассказывает: "Выждав, когда тронутся кареты, буквально набитые девочками, обожатели тотчас начинали перегонять кареты и отыскивали, где сидят их возлюбленные, которые и сами тотчас же высовывались в окна карет. Тогда обожатели подъезжали, начинали разговор, передавались конфеты, фрукты и разные подарки, как-то: серьги, браслеты, колье и проч. Тут обыкновенно происходили разные сцены с классными дамами, которые сидели в каретах с девочками, и с театральным чиновником, который провожал поезд. Разумеется, что все слова, просьбы и угрозы классных дам и чиновника оставались без успеха... По возвращении с репетиции в училище, около 3 или 4 часов, повторялись те же самые проделки; потом вечером опять два раза, при поездке в театр и из театра".

Когда об этих проделках военной молодежи узнал великий князь Михаил Павлович, он отдал 7 сентября 1835 года по гвардейскому корпусу строжайший приказ: "Дошло до сведения государя императора, что многие из гг. гвардейских офицеров позволяют себе делать беспорядки в театрах и, по окончании театральных представлений, выходят на актерские подъезды и провожают воспитанниц как из театральной школы в театры, так и из театров обратно. Его императорское величество, с сожалением видя, что благовоспитанные гг. офицеры столь отличного корпуса забывают достоинство свое и, не уважая публики, наводят ей беспокойство, - высочайше повелеть соизволил объявить о сем по отдельному гвардейскому корпусу. С.-Петербургский военный генерал-губернатор имеет особое высочайшее повеление брать под арест тех, которые будут замечены в провождении воспитанниц и прочих беспорядках".

Однако введенные начальством строгости не останавливали гвардейскую молодежь.

В 1835-1836 годах в Петербурге даже существовало "Общество танцоров поневоле", состоявшее всего только из двенадцати членов. Лермонтов в это общество не входил, но, по всей вероятности, знал о нем и мог бывать там в качестве гостя. Один из самых близких приятелей Лермонтова, Константин Александрович Булгаков, был ревностным участником собраний и затей этого общества. "Общество это образовалось из людей, которые несколько лет сряду были каждый день в театре и, имея одинаковые цели и вкусы, поневоле сдружились, начали часто сходиться и потом дали своим сходкам некоторую своеобразную организацию..." - вспоминал один из его членов.

К. А. Булгаков, известный острослов, повеса и проказник, не раз переодевался ламповщиком и так пробирался на сцену. Однажды, подкупив кучера, он залез перед концом спектакля в театральную карету и лег между скамейками. Воспитанницы сначала не поняли, что у них под ногами. Когда карета тронулась, поднялся визг. Булгакова узнали, классная дама пожаловалась начальству, и ему пришлось неделю просидеть на гауптвахте.

Лермонтов, конечно, чувствовал, как пуста и бессодержательна жизнь гвардейского круга, но вместе с тем он участвовал в ней, не чуждался гусарских проказ и затей. Постоянными сотоварищами его во всевозможных "шалостях" были Булгаков и А. А. Столыпин (Монго), которому осенью 1836 года Лермонтов посвятил шутливую повесть в стихах, озаглавленную этим именем.

Петергоф. Терраса Монплезира. Литография. 1830-е гг.

Происхождение прозвища Монго объясняли по-разному. П. А. Висковатый, ссылаясь на Д. А. Столыпина, сообщал, что Лермонтову однажды в 1835 или в 1836 году "подвернулось лежавшее на столе сочинение на французском языке "Путешествие Монгопарка". Лермонтов воспользовался первыми двумя слогами. Таким образом, происхождение имени чисто случайное. Сама поэма получила название "Монго". Она пришлась по вкусу молодежи и во множестве рукописей и вариантов ходила по рукам. Весь Петербург знал ее, а за Столыпиным осталось прозвище. Сам он назвал им свою любимую... собаку". М. Н. Лонгинов утверждал, что прозвище Монго, независимо от поэмы и несколько раньше, Столыпин получил от клички своей породистой собаки, которая "прибегала постоянно на плац, где происходило гусарское ученье, лаяла, хватала за хвост лошадь полкового командира М. Г. Хомутова и иногда даже способствовала тому, что он скорее оканчивал скучное для молодежи ученье".

Тот же М. Н. Лонгинов оставил восторженную, вряд ли верную характеристику А. А. Столыпина (Монго): "Алексей Столыпин вышел в офицеры лейб-гвардии гусарского полка из юнкерской школы в 1835 году <...> Это был совершеннейший красавец: красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какой-то нежностью, была бы названа у французов "proverbiale". Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать "Монгу Столыпина" значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали блистательнейшие из светских успехов <...> Столыпин отлично ездил верхом, стрелял из пистолета и был офицер отличной храбрости".

Но в воспоминаниях другого из современников, князя М. Б. Лобанова-Ростовского, содержится мнение диаметрально противоположное. Этот мемуарист отмечает у А. А. Столыпина (Монго) "культ собственной особы", вспоминает, что тот "хотел прослыть умным, для чего шумел и пьянствовал... В сущности это был красивый манекен мужчины с безжизненным лицом и глупым выражением глаз... Он был глуп, сознавал это и скрывал свою глупость под маской пустоты и хвастовства".

Характерно, что далее М. Б. Лобанов-Ростовский в высшей степени положительно характеризует Лермонтова: "Я также подружился в том полку с родственником великолепного истукана (А. А. Столыпина. - Авт.), не имевшим, однако, с ним ничего общего. Это был молодой человек, одаренный божественным даром поэзии, притом - поэзии, проникнутой глубокой мыслью..."

Так отзывались два современника об А. А. Столыпине (Монго), человеке в то время близком поэту, именем которого названо произведение Лермонтова.

В первых же стихах повести Лермонтов характеризует Столыпина (Монго) как театрала и страстного балетомана:

 Монго - повеса и корнет, 
 Актрис коварных обожатель, 
 Был молод сердцем и душой,
 Беспечно женским ласкам верил 
 И на аршин предлинный свой
 Людскую честь и совесть мерил.
 Породы английской он был - 
 Флегматик с бурыми усами, 
 Собак и портер он любил, 
 Не занимался он чинами, 
 Ходил немытый целый день, 
 Носил фуражку набекрень; 
 Имел он гадкую посадку: 
 Неловко гнулся наперед 
 И не тянул ноги он в пятку, 
 Как должен каждый патриот. 
 Но если, милый, вы езжали 
 Смотреть российский наш балет, 
 То, верно, в креслах замечали 
 Его внимательный лорнет. 
 Одна из дев ему сначала 
 Дней девять сряду отвечала, 
 В десятый день он был забыт - 
 С толпою смешан волокит. 
 Все жесты, вздохи, объясненья 
 Не помогали ничего... 
 И зародился пламень мщенья 
 В душе озлобленной его.

А. А. Столыпин был увлечен только что выпущенной из училища двадцатилетней танцовщицей Екатериной Егоровной Пименовой. Окончив балетное отделение Петербургского театрального училища в 1836 году, Пименова была определена в балетную труппу. По свидетельству одного из современников, В. П. Бурнашева, Путик - так называли Пименову в кругу театральной молодежи - постоянно привлекала все лорнеты лож и партера и в знаменитой бенуарной ложе "волокит" своим появлением "производила целую революцию". "Столыпин был в числе ее поклонников, да и он ей очень нравился".

По выходе из училища Пименова поступила на содержание к казанскому помещику-откупщику Моисееву и летом 1836 года жила на его даче близ Красного кабачка на Петергофской дороге. Столыпин (Монго) иногда тайно виделся с Пименовой. Однажды, во второй половине августа 1836 года, он в сопровождении Лермонтова отправился верхом из Царского Села к ней на дачу, но был там застигнут Моисеевым и его приятелями.

Быт театральной школы, жизнь воспитанниц и актрис, нравы театральной дирекции - все это было хорошо знакомо Лермонтову и нашло правдивое отражение в поэме "Монго":

 Облокотившись у окна, 
 Меж тем танцорка молодая
 Сидела дома и одна. 
 Ей было скучно, и, зевая, 
 Так тихо думала она: 
 "Чудна судьба! о том ни слова -
 На матушке моей чепец 
 Фасона самого дурного, 
 И мой отец - простой кузнец!.. 
 А я - на шелковом диване 
 Ем мармелад, пью шоколад; 
 На сцене - знаю уж заране -
 Мне будет хлопать третий ряд. 
 Теперь со мной плохие шутки:
 Меня сударыней зовут, 
 И за меня три раза в сутки
 Каналью-повара дерут. 
 ........................
 Теперь не то, что было в школе: 
 Ем за троих, порой и боле, 
 И за обедом пью люнель. 
 А в школе... Боже! вот мученье! 
 Днем - танцы, выправка, ученье, 
 А ночью - жесткая постель. 
 Встаешь, бывало, утром рано, 
 Бренчит уж в зале фортепьяно, 
 Поют все врозь, трещит в ушах; 
 А тут сама, поднявши ногу, 
 Стоишь, как аист, на часах. 
 Флёри* хлопочет, бьет тревогу... 
 Но вот одиннадцатый час, 
 В кареты всех сажают нас. 
 Тут у подъезда офицеры, 
 Стоят все в ряд, порою в два... 
 Какие милые манеры 
 И всё отборные слова! 
 Иных улыбкой ободряешь, 
 Других бранишь и отгоняешь, 
 Зато - вернулись лишь домой -
 Директор порет на убой: 
 На взгляд не думай кинуть лишний, 
 Ни слова ты сказать не смей... 
 А сам, прости ему всевышний, 
 Ведь уж какой прелюбодей!.."

^*(Бернар Ноне Флёри - танцовщик и преподаватель танцев. Настоящее имя и фамилия - Бертран Ноне.)

Лермонтов, как частый посетитель балетных и оперных спектаклей в петербургских театрах, хорошо знал закулисную жизнь и быт театрального училища. Это чувствуется и в тексте "Монго", и в романе "Княгиня Лиговская".

Пребывание Лермонтова в середине 1830-х годов в лейб-гвардии Гусарском полку связано не только с военными, светскими и театральными интересами. В эти годы Лермонтов продолжает внимательно следить за журналами, за тем, что появляется в русской и западноевропейской литературе. Проза Пушкина, Гоголя, Бестужева-Марлинского, Н. Ф. Павлова, В. Ф. Одоевского, В. А. Соллогуба, а также романы Жорж Санд, первые романы Бальзака, романтические драмы и романы В. Гюго прочно входят в круг его чтения - поэта и прозаика. Воздействие их так же значительно, как несколько лет до того романтических поэм и "Евгения Онегина" Пушкина, поэзии Байрона, драматургии Шиллера и романов Вальтера Скотта. Можно сказать с уверенностью, что в Петербурге тех лет Лермонтов принадлежал к числу читателей, наиболее осведомленных в современной ему европейской литературе.

Вскоре это глубокое знакомство с мировой литературой и драматургией сказалось в работе над драмой "Маскарад" и романом "Княгиня Лиговская", а затем, конечно, и в работе над "Героем нашего времени".