Дуэль с Барантом

1

16 февраля 1840 года на балу у графини Лаваль, в ее особняке на Английской набережной в Петербурге, произошла ссора Лермонтова с Эрнестом Барантом, сыном французского посланника при дворе Николая I.

Согласно официальным показаниям Лермонтова, между ним и его противником произошел следующий диалог:

Барант. Правда ли, что в разговоре с известной особой вы говорили на мой счет невыгодные вещи?

Лермонтов. Я никому не говорил о вас ничего предосудительного.

Барант. Все-таки если переданные мне сплетни верны, то вы поступили весьма дурно.

Лермонтов. Выговоров и советов не принимаю и нахожу ваше поведение весьма смешным и дерзким.

Барант. Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело.

Лермонтов. В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно.

Барант вызвал Лермонтова.

Дуэль состоялась 18 февраля за Черною речкою, на Парголовской дороге. Секундантом со стороны Лермонтова был А. А. Столыпин (Монго), со стороны Баранта - приехавший недавно в Петербург с ученой экспедицией виконт Рауль д'Англес. Дуэль происходила на шпагах. После первого же выпада у шпаги Лермонтова переломился конец, и Барант успел слегка задеть противника. Наступила очередь пистолетов. Барант стрелял первым и промахнулся. После этого Лермонтов выстрелил в сторону. Дуэль окончилась бескровно, участники ее разъехались.

В начале марта городские слухи о поединке дошли до начальства. 11 марта Лермонтов был арестован и предан военному суду за "недонесение о дуэли". Секундант его оставался на свободе. Тогда Монго-Столыпин сам явился с повинной к шефу жандармов, 15 марта его арестовали.

Барант не был привлечен к суду, однако ему стало известно содержание официальных ответов Лермонтова. Он обиделся. Барант отрицал, что Лермонтов стрелял в сторону, и выражал свое негодование в обществе. Друзья рассказали Лермонтову о поведении Баранта, и 22 марта арестованный Лермонтов пригласил своего недавнего противника к себе на Арсенальную гауптвахту для объяснений. О разговоре их мы узнаем из показаний Лермонтова:

"Я спросил его: правда ли, что он недоволен моим показанием? Он отвечал: "Точно, и не знаю, почему вы говорите, что стреляли не целя на воздух". Тогда я отвечал, что говорил это по двум причинам. Во-первых, потому, что это правда, во-вторых, потому, что я не вижу нужды скрывать вещь, которая не должна быть ему неприятна, а мне может служить в пользу; но что если он недоволен этим моим объяснением, то когда я буду освобожден и когда он возвратится, то я готов буду вторично с ним стреляться, если он этого пожелает. После сего г. Барант, отвечав мне, что он драться не желает, ибо совершенно удовлетворен моим объяснением, уехал"^*.

^* (Лермонтов М. Ю. Поли. собр. соч., т. V. СПб., Академическая библиотека, 1913, с. XCI)

За это тайное свидание суд дополнительно обвинил Лермонтова в попытке вызвать Баранта на дуэль повторно.

По "высочайшей конфирмации" от 13 апреля 1840 года Лермонтов был снова переведен на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк.

Туда же был отправлен и Монго-Столыпин, назначенный, однако, не в пехотный полк, как Лермонтов, а в блестящий Нижегородский драгунский.

После свидания с Лермонтовым Барант уехал во Францию. Тем не менее, шеф жандармов Бенкендорф потребовал от Лермонтова, чтобы он послал Баранту письмо, в котором признал бы свое показание на суде лживым. 29 апреля Лермонтов обратился к великому князю Михаилу Павловичу с просьбой защитить его от этого оскорбительного требования Бенкендорфа. Просьба была доложена Николаю, но никакой "высочайшей" резолюции не последовало. Не написав извинительного письма,

Лермонтов отправился на Кавказ через Москву. Он выехал из Петербурга в самых первых числах мая.

Таковы общеизвестные факты. Между тем за этими фактами стояли другие, повлиявшие и на возникновение ссоры, и на тяжелый для Лермонтова исход судебного дела.

2

Тотчас после ареста Лермонтова по городу поползли разноречивые слухи. Говорили, что дуэль была проявлением характерного для Лермонтова светского удальства, результатом "салонного волокитства", любви его к "шумной жизни". Многие считали, что поединок произошел вследствие его "заносчивого характера".

Виновницей дуэли молва называла княгиню Марию Алексеевну Щербатову, урожденную Штерич.

"Он влюбился во вдову, княгиню Щербатову, за которой волочился сын французского посла", - занес в свои "Памятные заметки" Н. М. Смирнов^*.

^* (Из памятных заметок Н. М. Смирнова. - Русский архив, 1882, т. II, с. 240)

По словам Е. А. Сушковой, Лермонтов считался "женихом Щербатовой", которую Сушкова называла "красавицей и весьма образованной женщиной"^*.

^* (Сушкова Екатерина. Записки. Л., Academia, 1928, с. 225)

А. П. Шан-Гирей тоже решил, что виною всему была Щербатова. "Мне ни разу не случалось ее видеть,- писал он много лет спустя, - знаю только, что она была молодая вдова". От самого Лермонтова Шан-Гирей слышал, что "такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать". "Немножно слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта..."- заключал Шан-Гирей свои скудные сведения о причинах дуэли^*.

^* (Воспоминания, с. 46)

"По Петербургу таскают теперь историю Лермонтова- глупейшую"^*, - писал 10 апреля Николай Полевой брату Ксенофонту.

^* (Записки Ксенофонта Алексеевича Полевого. - Исторический вестник, 1887, кн. 11, с. 328)

Эти слухи были подхвачены впоследствии биографами Лермонтова, которые решили на основании их, что причиною дуэли была женщина, что соперники дрались из- за княгини Щербатовой. Указывали также, что непосредственным поводом к ссоре якобы послужило четверостишие, которым Лермонтов оскорбил Баранта: "Ах, как мила моя княгиня, за ней волочится француз..." Но этот слух был опровергнут в 1872 году бывшим однокашником Лермонтова по юнкерской школе^*. Он заявил, что четверостишие было написано по совершенно иному поводу еще в бытность Лермонтова воспитанником юнкерской школы, адресовано другому лицу и к Баранту отношения иметь не могло.

^* (Висковатов, с. 317-319)

Поэтому уже в наше время некоторые исследователи заключили, что старая эпиграмма была подсунута Баранту великосветскими интриганами, с тем чтобы втянуть Лермонтова в "историю".

Однако еще современница Лермонтова поэтесса Е. П. Ростопчина понимала, что для объяснения смысла ссоры русского поэта с сыном иностранного дипломата указанного повода недостаточно. Ростопчина назвала совсем другую причину.

Через много лет после смерти Лермонтова, делясь своими воспоминаниями о нем в письме к Александру Дюма, поэтесса назвала прямой причиной ссоры между Лермонтовым и Барантом "спор о смерти Пушкина"^*.

^* (Ростопчина Е. П. Из письма к Александру Дюма (1858).-Воспоминания, с. 284. Перевод с фр)

С версией Ростопчиной совпадает еще одно свидетельство современника, ссылавшегося при этом на слова самого Лермонтова. Караульный офицер Горожанский, дежуривший на Арсенальной гауптвахте в то время, когда Лермонтов находился там в заключении, случайно слышал и передал потом П. А. Висковатову слова самого поэта: "Je deteste сез chercheurs d'avantures^*. Эти Дантесы и де Баранты заносчивые сукины дети"^**.

^* (Я ненавижу этих искателей приключений (фр.))

^** (Висковатов, с. 320)

Уже два последних свидетельства указывают на то, что причины недружелюбных отношений Лермонтова с Барантом заключались не в простом любовном соперничестве. Мы еще вернемся к этим причинам. А пока приведем ряд откликов современников, которые привлекут наше внимание к другой участнице дуэльной истории.

3

Сенатор Дивов, занося в свой дневник слухи о дуэли Лермонтова с Барантом, отметил важную подробность.

"В этом месяце, - записал он 15 марта 1840 года,- произошла дуэль между сыном французского посланника бароном Барантом и лейб-гусаром Лермонтовым, которая не имела печальных последствий для обеих сторон. Офицер поступил даже благородно, сделав выстрел на воздух. Дуэль произошла из-за особ прекрасного пола"^*.

^* (Петербург в 1840-1841 гг. (по дневнику П. Г. Дивова).- Русская старина, 1902, № XI, с. 392)

Таким образом, в дни, когда дуэльная история Лермонтова была у всех на устах, называлась не одна княгиня Щербатова, а "особы прекрасного иола".

Подтверждением этому служат дневники современников.

7 марта генерал П. Д. Дурново (зять министра двора П. М. Волконского) записал: "Барант, сын посла, дрался на дуэли с Лермонтовым, гвардейским гусарским офицером. 1-й был легко ранен. Причиной дуэли была г-жа Бахарахт"^*.

^* (Теребенина Р. Е. Записки о Пушкине, Гоголе, Глинке, Лермонтове и других писателях в дневнике П. Д. Дурново. - В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. VIII. Л., Наука, 1978, с. 262. Перевод с фр)

17 марта о дуэли сообщает в своем дневнике Л. И. Голенищев-Кутузов:

"Произошла дуэль очень замечательная, потому что один из противников - сын посла, а другой - офицер лейб-гвардии гусарского полка... Героиней, или, вернее, причиной дуэли, была, говорят, мадам Бахарах, не в обиду ей будь сказано, так как она ничего не знала, и оба молодца вызвали один другого, хотя она ни одному из них не давала повода, - несмотря на это, злые языки и сплетницы захотят вышивать по этой канве"^*.

^* (Дневник Л. И. Голенищева-Кутузова. - ГПБ. Перевод с фр)

И не один Голенищев-Кутузов называет в прямой связи с поединком Лермонтова имя Бахерахт, или, как он пишет ошибочно, "Бахарах". Ту же версию повторил А. Я. Булгаков, который подробно записал в свой московский дневник слухи об этой громкой дуэли:

"Говорят, что политическая ссора была токмо предлогом, а дрались они за прекрасные глазки молодой кокетки, жены нашего консула в Гамбурге, г-жи Бахерахт... Лермонтов и секундант его Столыпин были посажены под арест, а Баранта отправил отец тотчас в Париж курьером. Красавица же отправилась, вероятно, в Гамбург, в объятия своего дражайшего супруга"^*.

^* (А. Я. Булгаков о дуэли и смерти Лермонтова. Публикация Леонида Каплана. - Литературное наследство, 1948, № 45-46, с. 708)

В 1841 году в записи о гибели Лермонтова Булгаков, возвращаясь к его дуэли c. Барантом, привел ту же версию: "Говорят, что нрава был сварливого - имел уже подобного рода историю с сыном французского посла барона Баранта за жену нашего консула в Гамбурге, известную красавицу".

Теперь, наконец, становится понятной несообразность изложения дуэльной истории 1840 года в книге П. А. Висковатова. Открыто упоминая рядом с Лермонтовым имя княгини Щербатовой, биограф поэта внезапно становится таинственным, когда дело идет о виновнице дуэли, которую он называет "известной особой" или "блиставшею в столичном обществе дамой". При чтении книги Виско ватова уже и раньше казалось, что "известная особа" и Щербатова - разные лица. Теперь дело объясняется просто: Висковатову, очевидно, было известно имя второй дамы.

Разъясняется также неточная, как всегда у А. П. Шан-Гнрея, но, видно, имевшая под собою реальную почву, запись в рассказе его о Лермонтове:

"История эта оставалась довольно долго без последствий, Лермонтов по-прежнему продолжал выезжать в свет и ухаживать за своей княгиней: наконец одна неосторожная барышня Б***, вероятно, безо всякого умысла, придала происшествию достаточную гласность в очень высоком месте, вследствие чего.., Лермонтов за поединок был предан военному суду"^*.

^* (Воспоминания, с. 47)

К этим свидетельствам следует прибавить, что имя Бахерахт называет и П. П. Вяземский в своей литературной мистификации "Лермонтов и г-жа Гоммер де Гелль": "Лермонтов был в близких отношениях с княгиней Щербатовой; а дуэль вышла из-за сплетни, переданной г-жою Бахарах". П. П. Вяземский дает также беглую характеристику госпожи Бахерахт, называя ее "очень элегантной и пребойкой женщиной"^*.

^* (Лермонтов и г-жа Гоммер-де-Гелль в 1840 году. Сообщено князем П. П. Вяземским. - Русский архив, 1887, № 9, с. 134-135)

Зная, что в своей публикации П. П. Вяземский мистифицировал читателя, нельзя было с доверием отнестись к его упоминанию имени Бахерахт. Однако в ряду других, более достоверных, источников можно опереться и на это свидетельство, тем более что Павел Вяземский близко знал Лермонтова.

Справедливость таких соображений подтверждается новонайденными письмами П. А. Вяземского-отца. 14 марта 1840 года он пишет жене и дочери в Баден:

"Лермонтов имел здесь дуэль, впрочем, без кровопролитных последствий с молодым Барантом (Надинька, не бледней, не с Проспером^*). Причина тому бабьи сплетни и глупое ребяческое, а между тем довольно нахальное волокитство петербургское. Тут замешана моя приятельница или екс-приятельница Бахерахт".

^* (Старший сын французского посланника)

19 марта П. А. Вяземский сообщает новые подробности:

"Об истории дуэли много толков, но все не доберешься толку, не знаешь, что было причиной ссоры. Теперь многие утверждают, что Бахерахтша тут ни в чем не виновата. Она, говорят, очень печальна и в ужасном положении, зная, что имя ее у всех на языке. Кажется, они скоро едут обратно в Гамбург, не дожидаясь навигации. Петербург удивительно опасное и скользкое место"^*.

^* (ЦГАЛИ, ф. 195, он. 1, № 3271, л. 153об. - 154, 156)

"Жаль бедной Бахерахтши! В Гамбурге она не уживется, а Петербург надолго не для нея", - вторит П. А. Вяземскому А. И. Тургенев в письме из Москвы 28 марта^*.

^* (Остафьевский архив князей Вяземских, т. IV. СПб., 1899, с. 104)

Совсем иначе отнесся к Бахерахт секретарь французского посольства барон д'Андрэ, бывший в это время в Париже. 28 марта (9 апреля) 1840 года он писал оттуда Баранту:

"Господин посол, в понедельник, во время моего посещения министерства, мне были переданы два письма, которые Вы изволили написать мне 24 и 26 марта (12 и 14 марта старого стиля. - Э. Г.).

Я не могу выразить, до какой степени второе письмо меня огорчило. Моя первая мысль была о Вас и о г-же Барант. Потом я очень сожалел, что покинул вас на восемь дней раньше срока; мне казалось, что я мог бы избавить вас от того, что случилось. Ко времени моего отъезда они уже были в очень натянутых отношениях. Я несколько раз уговаривал Эрнеста сделать над собой небольшое усилие, чтобы не придавать слишком большого значения не вполне культурным манерам г-на Лермонтова, которого он видел слишком часто. Я очень не любил известную даму, находя ее большой кокеткой; теперь я питаю к ней нечто вроде отвращения. Я полагаю, может быть, совсем ошибочно, что при некоторой доле ума она могла бы не допустить того, что произошло. Но, в конце концов, дело, которое могло бы кончиться столь несчастливо, не имеет других последствий, кроме доставленных вам мимолетного огорчения и больших забот..."^*

^* (Публикуемая здесь переписка французского посла Баранта с женой, сыном и секретарем посольства бароном д'Андрэ выявлена редакцией "Литературного наследства". Переписка хранится в архиве МИД СССР. Все документы переведены с французского. См.: Гер штейн Эмма. Дуэль Лермонтова с Барантом. - Литературное наследство, 1948, № 45-46, с. 430)

Однако, когда это письмо пришло в Петербург, отношение Барантов к Бахерахт круто изменилось. "Третьего дня, - пишет П. А. Вяземский 27 марта, - на французском рауте все почести были для госпожи Бахерахт. Все подходили к ней comme avec une deputation d'honneur^*. Но она все-таки едет на днях, немного ошиканная и изувеченная, как лафонтеновскнй голубь. Он говорит о детстве: "Cet age est sans pitie". Можно сказать о Петербурге: "Cette ville est sans pitie^** ***.

^* (Подобно почетной депутации (фр.))

^** (Это безжалостный возраст... Это безжалостный город (фр.))

^*** (См. примеч. 15, л. 162)

Наблюдая этот эпизод, Вяземский еще не знал о свидании Лермонтова с Барантом на Арсенальной гауптвахте. Но 7 апреля он лаконично писал А. И. Тургеневу в Москву: "Участь Лермонтова все еще не решена, и теперь никто не видит его"^*. О том же писала Е. А. Верещагина своей дочери А. М. Хюгель 11 апреля: "Миша Лермонтов еще сидит под арестом, и так досадно - все дело испортил... Никого к нему не пускают, только одну бабушку позволили..."^** Объяснение бывших противников происходило за три дня до дипломатического приема. Очевидно, между обоими событиями была какая-то связь. Не предупредила ли Бахерахт Барантов об опасности вторичной дуэли? Возможно, что перемена отношения к жене гамбургского консула во французском посольстве была вызвана этой услугой. Правда, Шан-Гирей утверждал, что "из-за болтовни" Бахерахт разгласился факт дуэли 18 февраля, но другие современники полагали, что Лермонтов сам проговорился о своем поединке с Баран- том. Так, М. А. Корф записал в своем дневнике 21 марта 1840 года

^* (ИРЛИ, ф. 309, № 4715, л. 110 (копия))

^** (Гладыш И. Я., Динесман Т. Г. Архив А. М. Верещагиной-Хюгель.- В кн.: Записки отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, вып. 26. М" 1963, с. 52)

"На днях был здесь дуэль довольно примечательный по участникам. Несколько лет тому назад молоденькая и хорошенькая Штеричева, жившая круглою сиротою у своей бабки, вышла замуж за молодого офицера кн. Щербатова, но он спустя менее года умер, и молодая вдова осталась одна с сыном, родившимся уже через несколько дней после смерти отца. По прошествии траурного срока она, натурально, стала являться в свете, и столь же натурально, что нашлись тотчас и претенденты на ее руку, и просто молодые люди, за нею ухаживавшие. В числе первых был гусарский офицер Лермонтов - едва ли не лучший из теперешних наших поэтов; в числе последних,- сын французского посла Баранта, недавно сюда приехавший для определения в секретари здешней миссии. Но этот ветреный француз вместе с тем приволачивался за живущей здесь уже более года женою консула нашего в Гамбурге Бахерахт - известною кокеткою и даже, по общим слухам, - femme galante^*. В припадке ревности она как-то успела поссорить Баранта с Лермонтовым, и дело кончилось вызовом... все это было ведено в такой тайне, что несколько недель оставалось скрытым и от публики и от правительства, пока сам Лермонтов как-то не проговорился, и дело дошло до государя. Теперь он под военным судом, а Баранту-сыну, вероятно, придется возвращаться восвояси. Щербатова уехала в Москву, а между тем ее ребенок, остававшийся здесь у бабушки, - умер^*, что, вероятно, охладит многих из претендентов на ее руку: ибо у нее ничего нет и все состояние было мужнино, перешедшее к сыну, со смертию которого возвращается опять в род отца..."^***

^* (Женщина легкого поведения (фр.))

^** (Сын Щербатовой умер 1 марта 1840 г. (указано И. П. Стамболи))

^*** (ЦГАОР, ф. 728, on. 1, ч. 2, № 1817, т. III, л. 61 об., 62)

Корф очень правильно распределил роли между Бахерахт и Щербатовой. Как драматична, оказывается, была судьба женщины, вблизи которой Лермонтов провел больше года своей короткой жизни! Преждевременная смерть мужа, вынужденный отъезд в Москву, гибель двухлетнего сына и, наконец, разлука с любимым человеком. "Сквозь слезы смеется. Любит Лермонтова", - записал в своем дневнике А. И. Тургенев, навестивший Щербатову в Москве. Мы не знаем, когда она уехала из Петербурга - после ареста Лермонтова 10 марта или еще до этого - и только ли скандал с Барантом разлучил их. Она не таила своего чувства и одна из первых после гибели поэта отдала в печать посвященное ей стихотворение Лермонтова - "вдохновенный портрет нежно любимой им женщины". Так отзывался о стихотворении "На светские цепи" М. Н. Лонгинов, а М. А. Корф подтверждает, что чувство Лермонтова к Щербатовой было серьезным. Но когда поэт встретился в Москве на именинах у Гоголя с Тургеневым и рассказывал ему о своем деле, он не упоминал ее имени. "С Лермонтовым о Барантах, Бахерахтше и о кн. Долгорукове, - записывает А. И. Тургенев. - Кн. Долгоруков здесь и скрывается от публики"^*.

^* (Дневник А. И. Тургенева. - ИРЛИ, ф. 309, № 319)

Что именно говорил Лермонтов о роли "Бахерахтши" в истории его дуэли с Барантом, остается неизвестным. Упоминая ее имя рядом с именами Барантов и "колченогого" князя Долгорукова, Лермонтов как будто бы причислял ее к своим врагам. Но почему же П. А. Вяземский и А. И. Тургенев с таким сочувствием отнеслись к беде "Бахерахтши"?

Эти загадки заставляют нас ближе познакомиться с женщиной, образ которой мы вводим в биографию Лермонтова.

4

Кокетка, сплетница, ревнивица, интриганка и даже "особа легкого поведения"? Но женщина, которую петербургское злоязычие наградило столь двусмысленной репутацией, была известной немецкой писательницей. Правда, романисткой она стала только после вынужденного отъезда из Петербурга, но и раньше она уже печаталась. Некоторые фельетоны и путевые очерки Бахерахт появлялись на страницах парижских журналов. Занималась она н художественными переводами с немецкого. Обратившись в 1841 году к родному языку, Бахерахт стала печататься в Германии под псевдонимом Therese.

Тереза фон Бахерахт была дочерью русского министра-резидента в Гамбурге Генриха Антоновича фон Струве. Она родилась в 1804 году и выросла в Гамбурге. Там же в 1825 году она вышла замуж за секретаря русского консульства Романа Ивановича фон Бахерахта. В 1849 году развелась с ним, желая узаконить свои многолетние отношения с Карлом Гуцковом. Но писатель- демократ не захотел соединить свою жизнь с аристократкой, не способной, по его мнению, войти в трудовую среду профессиональных литераторов. Пережив тяжелую драму, Тереза стремительно вышла замуж за полковника нидерландской службы фон Лютцова и уехала с ним в Батавию. В 1852 году она умерла на острове Ява.

В немецкой истории литературы Терезе отводится третьестепенное место. Ее считают типичной салонной писательницей. Основная тема ее романов и новелл, вышедших в 1843-1849 годах, - проблема женской судьбы, борьба свободного чувства с условностями и т. п. Материалом для наблюдений ей служила аристократическая среда. Карл Гуцков считал сильными сторонами ее таланта описания природы и психологический анализ женской души, но отказывал в мастерстве композиции^*. Другие считали, что она "приобщила свои малозначащие книги к литературе" только благодаря "своему умению улыбаться"^**.

^* (Сведения из неподписанной статьи Карла Гуцкова "Therese von Baeheracht" в "Taschenbuch fur das Jahr 1847". Перевод с нем)

^** (Wehl Feodor. Zeit und Menschen, Bd. II. Altona, 1899, S. 42. Перевод с нем)

Первая книга Терезы свидетельствует о ее начитанности. В этих путевых записках, веденных в 1835-1836 годах в форме писем к матери, она цитирует Байрона, Гете, Вольтера, Расина, подробно говорит о современных произведениях европейской литературы. Жорж Санд служила ей образцом для подражания в литературе и жизни, у Альфреда Мюссе она заимствовала печальные размышления о "сумрачном поколении" XIX века. Особенное внимание Терезы привлекали выдающиеся женщины. В своих письмах к матери она делится впечатлениями о Беттине фон Арним ("Переписка Гете с ребенком"), об эксцентричной жизни и смерти Шарлотты Штиглиц^*, о воспоминаниях художницы Виже-Лебрен и госпожи Неккер, матери де Сталь. Романы этой знаменитой писательницы не нравились Терезе, находившей у госпожи де Сталь тот же порок, что и у себя, - избыток фантазии.

^* (Беттина фон Арним - немецкая писательница, ранний романтик, прославилась книгой "Переписка Гете с ребенком", в которой перемежала подлинные письма к ней великого писателя со своими домыслами. Еще более экзальтированная, чем Беттина, Шарлотта Штиглиц, жена посредственного немецкого поэта, закололась кинжалом, вообразив, что сильное горе заставит ее мужа лучше писать)

"Тереза-мечтательница", как определил ее первый издатель, была подвержена той "немецкой болезни", которую Герцен называл "идолопоклонство гениям и великим людям"^*.

^* (Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. X. М., Изд-во АН СССР, 1956, с. 242)

"Откуда эта пылкая любовь и всеподавляющее восхищение перед теми, кто вписал свои имена в книгу истории?- восклицает Тереза. - Мне иногда кажется, что я уже однажды жила, словно не впервые переживаю то, что чувствую. Мне часто представляется, что я знала Данте, Микель-Анджело, Рафаэля. Перед их совершеннейшими творениями меня охватывают чувства, похожие на смутные воспоминания"^*.

^* (Theresens Briefe aus dein Siiden. Braunschweig, 1841, S.51. Перевод с нем)

С юных лет Терезу влекла к себе литературная среда. Отцовский дом в Гамбурге служил притягательным центром для даровитых людей. Муж Терезы был постоянным и услужливым посредником П. А. Вяземского и А. И. Тургенева в их деловых и литературных европейских связях. Когда Бахерахты решили провести зиму 1839-1840 годов в Петербурге, Тереза просила Вяземского представить ее Е. А. Карамзиной, чтобы войти в литературный салон, о котором ей "так много говорили"^*. Перебравшись в 1842 году из гамбургского одиночества в Берлин, она укрепила свои литературные связи в известном салоне Фарнгагенов фон Энзе, путешествуя по Европе в 40-х годах, посещала французского поэта Альфонса Карра^**.

^* (ЦГАЛИ, ф. 195, oп. 1, № 1422. Перевод с фр)

^** (Paris und die Alpenwelt. Von Therese... Leipzig, 1846, S. 276)

Общие литературные интересы связывали "Бахерахт- шу" в Петербурге и с Вяземским. "Вы разбудили новые сожаления об умолкнувшей лире Пушкина, - пишет она Вяземскому, прочитав его очерк "Пожар Зимнего дворца".- Поэтические слезы, которые Вы проливаете над дымящимися развалинами, стоят пушкинских. Они напомнили мне возвышенное письмо Плиния Младшего на следующий день после смерти его дяди".

Жена консула перечитывает "Адольфа" Бенжамена Констана по просьбе Вяземского (может быть, в его русском переводе?) и обменивается с ним свежими впечатлениями. Она тщетно ищет Вяземского на петербургских балах и возвращается разочарованной, потому что "в местах, от которых бежит поэт, нельзя найти поэзии".

Позднее, сблизившись в Германии с автором "Уриэля Дкосты", Тереза отнеслась к своей роли подруги писателя как к высокому призванию. "Мне всегда доставляло удовольствие слушать, как она декламировала его произведения,- вспоминал немецкий критик Феодор Вель.- Она делала это с чувством и пониманием, благозвучным, проникающим в сердце голосом. Если же читал их я, она была само внимание. Она не пропускала ни слова, вся отдаваясь чтению... И далеко не один, пусть небольшой, но тем не менее важный штрих был внесен ею в работы Гуцкова..."

"Вкус и доброжелательность" отмечала у своей "грациозной и любезной" подруги немецкая писательница Людмила Ассинг. По словам того же Веля, Тереза обладала не только гармоничной "первоклассной" красотой, но и "искусством вести беседу поистине увлекательную"^*.

^* (См. примеч. 24, с. 42, 265-266; т. I, с. 262-263)

Еще раньше Веля в этом убедился П. А. Вяземский. "Бахерахтша здесь в большом ходу, - писал он из Петербурга 16 декабря 1839 года, - и в самом деле она очень мила и имеет более ресурсов и сообщительности, нежели здешние барыни, которые себе на уме, а не другим"^*.

^* (ЦГАЛИ, ф. 195, on. 1, № 3271, л. 110об)

Но были в Терезе Бахерахт и некоторые теневые стороны. Намек на них мы находим в дневниковой записи Фарнгагена фон Энзе, сделанной при получении известия о ее смерти. "Красивая, приятная и притом добрая женщина,- пишет немецкий критик, - в последнем отношении, впрочем, не слишком"^*.

^* (Tagebucher von R. A. Varnhagen von Ense, Bd. IX. Hamburg, 1868, S. 414-415. Перевод с нем)

Фарнгаген фон Энзе, очевидно, намекал на разрыв Терезы с Карлом Гуцковом. Многолетняя связь сменилась жестокой взаимной враждой. "Она была эксцентрична и в любви и в ненависти", - поминал Гуцков былую подругу, узнав о смерти Терезы...

...Она была слишком настойчива. "Кланяйтесь господину Тургеневу, если он живет еще у Вас, я храню его книги как залог, потому что хочу отдать их ему сама",- пишет она П. А. Вяземскому в 1839 году из загородного уединения. В другом письме к нему признается: "Напилите, князь, где мы увидимся, ибо не буду скрывать, что не люблю ждать, когда чего-нибудь желаю".

Но Вяземский, приняв в "скандале" 1840 года сторону Бахерахт, называл ее уже своей бывшей приятельницей. Поначалу он с удовольствием с нею встречался. "Вчера провел я несколько часов вечером у Бахерахтши, - пишет он 23 июля 1839 года, - которая была здесь на всех праздниках и с большим успехом... В самом деле она очень мила и нежна". 4 августа он пишет: "Сегодня по-экстраординарному обедаю у Лаваль pour les beaux yeux de nime Бахерахт"^*. Постепенно единственным местом, где Тереза могла рассчитывать на внимание Вяземского, остались бальные "пятницы" той же графини Лаваль. Но он редко посещал особняк на Английской набережной и явился туда как раз 16 февраля^**. Вяземский не знал, что, пока внимание гостей было занято особой наследника, в одной из отдаленных гостиных огромного лавалев- ского дома происходило объяснение Эрнеста Баранта с Лермонтовым. Там обсуждались и повторялись слова "Бахерахтши".

^* (Ради прекрасных глаз мадам (фр.))

^** (ЦГАЛИ, ф. 195, on. 1, № 3271, л. 40а, 46, 141)

Такова была женщина, которая в 1840 году оказалась причастной к важным событиям в жизни Лермонтова. Эксцентричная и мечтательная, она промелькнула метеором в обществе, где правило - никогда не произносить лишнего слова - было возведено в закон. Пылкое воображение, живая душа и страстная натура Терезы Бахерахт были здесь неуместны. Неосторожное поведение в скованном и замкнутом петербургском свете причинило много вреда и ей самой, и окружающим.

Более подробными сведениями о встречах, беседах и взаимоотношениях Терезы Бахерахт с Лермонтовым мы не располагаем. Но и то, что удалось разыскать, заставляет нас посмотреть на всю историю ссоры и дуэли поэта с Барантом другими глазами. Уже ясно, что старое понимание этого инцидента как пустого бального приключения не может удовлетворить современного читателя. Попробуем же разобраться в других сторонах этого сложного конфликта.

5

"Натянутые отношения" между Эрнестом Барантом и Лермонтовым барон д'Андрэ замечал еще в январские дни. Причину этого он приписывал кокетству гамбургской консульши. Ростопчина же, как уже говорилось, утверждала, что причиной ссоры противников был "спор о смерти Пушкина". Но одно не исключает другого. Узнав круг интересов Терезы Бахерахт, мы понимаем, что в ее литературной гостиной могла быть затронута тема гибели Пушкина, особенно потому, что в числе гостей этого салона бывал знаменитый автор "Смерти поэта".

Со своей стороны, караульный офицер Горожанский, как мы помним, передавал, что Лермонтов проводил аналогию между Дантесом и Эрнестом Барантом. Нет ничего невероятного в том, что подобные суждения еще до дуэли проскальзывали в беседах поэта с Бахерахт, которая в пылу какого-то объяснения и передала их Эрнесту Баранту.

Мы должны были бы ограничиться блужданием в области догадок и предположений, если бы не располагали неоспоримым доказательством настороженного внимания к Лермонтову во французском посольстве именно из-за его стихов на смерть Пушкина. И лучше, чем кто-нибудь другой, об этом был осведомлен секретарь посольства, тот же барон д'Андрэ.

Зимою 1839 года на вечеринке у вюртембергского посла Гогенлоэ Андрэ обратился к А. И. Тургеневу с вопросом от имени главы посольства: "Правда ли, что Лермонтов в известной строфе бранит французов вообще, или только одного убийцу Пушкина?"^* Барант желал бы знать правду от Тургенева.

^* (Остафьевский архив, т. IV. СПб., 1899, с. 112)

Тургенев не помнил наизусть текста стихотворения и обещал Андрэ достать его. Встретив Лермонтова, Тургенев обратился к нему с этим вопросом. На следующий день Лермонтов препроводил ему точный текст:

"Посылаю Вам ту строфу, о которой Вы мне вчера говорили, для известного употребления^*, если будет такова Ваша милость"^**.

^* (Лермонтов пародирует здесь формулу казенных бумаг. Например, в секретном отделении военного министерства "негласные пособия", отпускаемые из личных сумм Николая I, регистрировались по статье "для известного употребления")

^** (Лермонтов М. Ю. Соч. в 6-ти томах, т. VI. М- Л., Изд-во АН СССР, 1957, с. 450. В дальнейшем все письма Лермонтова цитируются по этому изданию, с указанием тома и страницы в тексте)

Однако Тургенева опередили. "Через день или два,- описывал он подробности этого события Вяземскому, - кажется, на вечеринке или бале уже самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андрэ, но он прежде сам подошел ко мне и сказал, что дело уже сделано, что Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию..."

Итак, приглашение Лермонтова на новогодний посольский бал было поставлено Барантом в связь с его стихами па смерть Пушкина. Это показывает, что положение поэта в кругу иностранных дипломатов было явлением гораздо большего масштаба, чем это представлялось его биографам. Так, вюртембергский посланник Го- генлоэ-Кнрхберг, донося 22 марта своему королю о дуэли Эрнеста Баранта, писал о Лермонтове, что он "возбуждает некоторый интерес достаточно замечательным поэтическим талантом"^*.

^* (Глассе А. Гогенлоэ-Лангенбург-Кирхберг.- В кн.: Лермонтовская энциклопедия. М., 1981, с. 114)

Барант интересовался не только текстом стихотворения Лермонтова, но также и мнением Тургенева: следует ли ему, Баранту, трактовать эти стихи как выпад против представляемой им страны? Барант выбрал посредником одного из самых просвещенных русских людей, зная к тому же о его дружеской связи с Лермонтовым. Но, видно, возле французского посла были еще какие-то люди, сумевшие поспешно доставить ему нелегальное стихотворение Лермонтова, минуя автора. Мы знаем двух таких коллекционеров в тогдашнем петербургском обществе: князя П. В. Долгорукова-банкаля (колченогого)^*, имя которого Лермонтов назвал сам в связи с историей своей дуэли, и графа В. А. Соллогуба, известного тем, что он собирал автографы Лермонтова еще при его жизни. Но тот или иной, а может быть, и кто-нибудь третий услужил Баранту, не в этом дело, - перетолковать смысл строфы оказалось невозможным. Важнее другое: в 1839 было придано значение стихам, написанным в начале 1837 года. Причем тогда, в дни гибели Пушкина, никто из иностранных наблюдателей не отмечал, что в стихах Лермонтова оскорблено достоинство Франции. Очевидно, кто-то напомнил Баранту об этих стихах и внушил, что они заключают в себе оскорбительный для Франции смысл.

^* (Его подозревали в авторстве анонимного пасквиля, посланного Пушкину)

Трижды прав был Вяземский, называя Петербург "удивительно опасным и скользким местом"! Это неудавшееся подстрекательство должно было поставить Лермонтова в очень тяжелое положение. Недаром, когда он находился уже под арестом за дуэль и судебный процесс был в разгаре, друзья поэта упрекали Тургенева за то, что он не только (как они думали) ввел Лермонтова к Бараптам, но и принимал участие в обсуждении его стихов. Цитированное выше письмо Тургенева к Вяземскому было написано им из Москвы 8 апреля 1840 года в оправдание от возводимых на него обвинений. Напомним, что, изложив с подчеркнутой точностью начало инцидента, Тургенев писал: "Я был вызван к изъявлению моего мнения самим Барантом". И заканчивал горячим уверением: "Вот тебе правда, вся правда и ничего кроме правды. Прошу тебя и себя, и других переуверить, если, паче чаяния. вы думаете иначе".

Тургенев отводил от себя тяжкое обвинение в том, что он принял участие в завязке этой политической интриги. В своем дневнике он отметил в тот же день, 8 апреля: "Писал к к(нязю) Вязем(скому)-о Лермонт(ове) и Барант(ах): оправдался..."

Итак, наиболее осведомленные современники прямо связывали неблагоприятные последствия дуэли Лермонтова с недовольством французского посла по поводу стихов на смерть Пушкина.

Встречу Тургенева с Андрэ и письмо Лермонтова к Тургеневу с присылкой строфы о Дантесе мы датируем декабрем 1839 года на основании уверенного заявления, сделанного во французской статье о Лермонтове, вышедшей в Париже в 1940 году. Автор, пользовавшийся документами из архива Барантов, говорит, что Лермонтов был приглашен во французское посольство на бал, состоявшийся 2(14) января 1840 года^*. Отсюда следует, что разговор Андрэ с Тургеневым относится к концу декабря 1839 года. Однако французский исследователь допустил небольшую ошибку: великолепный новогодний бал в посольстве, на котором присутствовали наследник с императрицей, был устроен не 2-го (по старому стилю), а 1 января 1840 года, то есть 13-го по новому стилю.

^* (MorgulisGregoire. Un chantre russe de 1'Empereur. Michel Lermontoff. 1814-1841. - Revue des etudes napoleoniennes, 1940, v. XLVI, Janvier - Fevrier. Перевод с фр)

Появление Лермонтова в дипломатических салопах выходило за рамки обычного светского знакомства. Иностранные представители, среди которых историк и писатель Барант принадлежал к числу самых просвещенных, интересовались литературной позицией поэта.

Но и независимо от этого пролога последовавшая вскоре дуэль Лермонтова с Барантом вызывала в памяти исторический поединок 1837 года. Теперь внимание русского общества уже не задерживалось на семейной драме Пушкина, а было сосредоточено на политическом и общественном значении убийства поэта. "Это совершенная противоположность истории Дантеса, - замечает П. А. Вяземский 22 марта 1840 года, -Здесь действует патриотизм. Из Лермонтова делают героя и радуются, что он проучил француза"^*.

^* (См. примеч. 33, л. 158)

Эти настроения в передаче одних принимали анекдотический характер, но в изложении других подчеркивалось принципиальное значение конфликта между Барантом и Лермонтовым. К числу первых принадлежал московский почт-директор А. Я. Булгаков, среди вторых мы встречаем даже такую реакционную фигуру, как государственный секретарь М. А. Корф.

Булгаков записал следующую версию о ходе поединка:

"Барант потребовал драться а I,epee francaise^*. Лермонтов отвечал, что он не французский маркиз, а русский гусар, что шпагой никогда не владел, но что готов дать сатисфакцию, которую от него требуют. Съехались в назначенное место, дрались, никто ранен не был, и когда секунданты стали их разнимать, то Лермонтов сказал Баранту: я исполнил волю вашу, дрался по-французски, теперь я вас приглашаю драться по-русски на пистолетах, - на что Барант согласился. Русская дуэль была посерьезнее, но столь же мало кровопролитная, сколь и французская..."^**

^* (На французских шпагах (фр.))

^** (См. примеч. 12)

Корф заключал 21 марта свою запись о происшествии такими словами: "Странно, что лучшим нашим поэтам приходится драться с французами: Дантес убил Пушкина, и Барант, вероятно, точно так же бы убил Лермонтова, если бы не поскользнулся, нанося решительный удар, который, таким образом, только оцарапал ему грудь". Это не оговорка Корфа: он очень уверенно описывает положение противников, подчеркивая серьезность намерений Баранта. "Сперва дрались на шпагах, - рассказывает Корф, - причем одно только неловкое падение Баранта спасло жизнь Лермонтова; потом стрелялись, и когда первый дал промах, то последний выстрелил на воздух, чем все и кончилось".

Проверить достоверность дошедшей до Корфа версии пока не представляется возможным. Но уже появление подобных слухов показывает, что с первого дня дуэли Барант попал в смешное положение - самое страшное для светского человека. Этим объясняются его взвинченность и непомерные претензии к Лермонтову во время суда.

Но эти мелкие страсти не затушевывают серьезности самого столкновения. Уже 13 марта П. Д. Дурново отметил общественно-политическое значение этого поединка: "Молодой Барант высылается из России, а Лермонтов посажен под арест. Французы решительно не расположены к нашим поэтам"^*. Рискуя прослыть вторым Дантесом, Эрнест Барант не затруднился вызвать на поединок русского поэта и целить в него через три года после потрясающей гибели Пушкина.

^* (См. примеч. 10)

6

Эрнесту Баранту был двадцать один год. Он окончил высшую школу, носил звание доктора Боннского университета и числился атташе кабинета министра иностранных дел Франции. Отец хотел сделать его дипломатом, но Эрнест Барант интересовался главным образом "многочисленными победами у женщин", вызывавшими "не менее многочисленные отчаянные письма его матери". В 1838 году посланник выписал сына в Россию и стал готовить его к дипломатической карьере. Когда в феврале 1840 года Андрэ уехал из Петербурга, Эрнест уже мог временно заменять его в делах посольства.

"Это теперь единственный помощник, которого я имею при себе, - писал Барант-отец министру иностранных дел Тьеру. - Зная Вашу обязательность, я уверен, что Вы примете во внимание его право на назначение вторым секретарем: это будет справедливо по отношению к нему и знаком расположения ко мне"^*.

^* (См. примеч. 37, с. 31)

Эрнест Барант был посвящен во все дела посольства. Об этом можно судить по его берлинскому письму, написанному уже после отъезда из Петербурга: "чаша терпения была переполнена более, чем вы предполагали",- сообщал он отцу о настроении французского правительства по поводу обострения франко-русских отношений. Касаясь далее секретов дипломатической почты, он проявляет полную осведомленность в делах французского посольства в Петербурге^*.

^* (См. примеч. 17)

Тем не менее Эрнест Барант не производил серьезного впечатления. Рассказывая о своей дуэли Белинскому, Лермонтов охарактеризовал Баранта как "салонного Хлестакова" - такой, по крайней мере, вывод сделал Белинский на основании лермонтовского рассказа.

Посвященный отцом во все сложные перипетии его дипломатической игры, молодой атташе проявил исключительную неосмотрительность, когда бросил в ссоре с Лермонтовым свою запальчивую фразу: "Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело".

Лермонтов тотчас дал ему понять, как прозвучали эти слова в устах дипломата, и придал спору принципиально- политический характер, сказав: "В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно".

В его фразе содержался намек на переживаемый политический момент. Именно в это время Барант-отец, сообщая Гизо свой взгляд на положение Франции, утверждал, что ошибки во внешней политике королевского правительства могут повести к оскорблению французской "национальной гордости" и к вооруженному вмешательству держав в дела Франции. "Будет война,- писал Барант 6 марта, - но не 1792 года, а 1813-го"^*.

^* (Revue retrospective aux archives du dernier gouvernement. Paris, 1848, № 17, p. 270)

Напряженность положения была, как известно, вызвана англо-французским соперничеством на Среднем Востоке.

В декабре 1839 года русский посол во Франции граф Пален выехал в Петербург. Он оставался в России около трех месяцев в момент, когда внимание мировой дипломатии было приковано к поддержке Францией восстания египетского паши, а царский посол Бруннов вел в Лондоне переговоры о русско-английском соглашении. Долгое отсутствие в Париже главы русского посольства было воспринято французским правительством как враждебная демонстрация. Русский дипломат в Париже барон Медем сообщал 4 января 1840 года в частном письме к вице-канцлеру Нессельроде, что "если пребывание Палена в России продлится, то французский король примет крайние меры и отзовет Баранта из Петербурга на неопределенный срок"^*.

^* (МИД, из дела канцелярии министерства иностранных дел, 1840, № 137, л. 0054-0055. Перевод с фр)

Между тем Пален выехал в Париж только 6 марта (старого стиля) 1840 года. Весь этот период - с декабря по март - Барапт занимал в Петербурге выжидательную позицию, готовый в любой день выехать из России. "Я только что избежал своего рода разрыва. Г-н Пален направляется сегодня к своему посту, - писал Барант 6(18) марта к Гизо, занимавшему в это время пост французского посланника в Англии. - Таким образом, я остаюсь на своем, не для того, чтобы трудиться, как Вы, над соглашением, имеющим важнейшее значение, но чтобы ничего не делать, мало говорить, наблюдая за одним из важнейших пунктов Европы"^*.

^* (См. примеч. 43)

Подробности дипломатических отношений России и Франции не были, конечно, известны в широких кругах, однако в русской и французской столицах возбужденно обсуждалась общая политическая ситуация. Так, Медем передавал Нессельроде, что один из членов французского правительства выражал "сожаление" по поводу всеобщей антипатии к России, возникшей во всех классах французской нации из-за позиции, занятой Россией, и ее усилий не столько ущемить прямые интересы Франции, сколько ранить ее национальное самолюбие"^*.

^* (См. примеч. 44)

Отголосок этих настроений прозвучал в вызывающей фразе, брошенной Лермонтову сыном французского посла в особняке Лаваль. Обостренным вниманием к французско-русским отношениям объясняется и блестящая реплика Лермонтова о национальном достоинстве России.

Правда, в "Сказке для детей" Лермонтов отзывается несколько иронически об интересе петербургского общества к злободневным событиям ("На всех набрел политики туман"), но некоторые стороны французской политики задевали предмет постоянных дум поэта. Речь идет о перенесении праха Наполеона в Париж.

Эта демонстрация, задуманная Людовиком-Филиппом в противовес замыслам племянника Наполеона - Луи Бонапарта, касалась и происков правительства Николая I. Именно в начале 1840 года французские газетчики опубликовали сенсационные разоблачения связи русского императора с претендентом на французский престол. А один из ближайших приверженцев Луи-Наполеона даже явился в декабре 1839 года в Петербург, где не стеснялся делать во всех гостиных дерзкие намеки на готовящийся в самом ближайшем будущем бонапартистский переворот^*.

^* (Сведения из воспоминаний М. Б. Лобанова-Ростовского (см. в главе "Кружок шестнадцати"). Ср.: Русский инвалид, 1839, 26 октября, № 262, с. 1063)

Все это привело к тому, что атмосфера международных закулисных интриг проникла из канцелярии III Отделения, министерства иностранных дел и дворцовых кабинетов в петербургские гостиные. Разговоры о Франции и ее политических порядках занимали весь великосветский Петербург и заставляли Баранта настороженно относиться к суждениям русских о французах. Каждое отрицательное слово воспринималось в этой обстановке как недоброжелательное отношение к существующему во Франции режиму.

Этим и объясняется попытка недругов Лермонтова настроить Баранта-отца против русского поэта, указав ему на обличительную строфу Лермонтова против Дантеса. Эта провокация, как мы видели, не удалась. Прямые высказывания Лермонтова по текущим вопросам до нас не дошли. Но Лермонтов откликнулся на круг современных проблем французской политики в поэтических образах "Воздушного корабля". По свидетельству Белинского, поэт занялся переводом баллады Цедлица (легшей в основу этого стихотворения), как только попал в Ордонансгауз. Следовательно, одушевлявшие его мысли он вынашивал еще до ареста.

Как пи романтична гениальная баллада Лермонтова, в ней ясно выражено его отрицательное отношение к буржуазно-мещанскому общественному строю "июльской монархии". Вот почему современники, знавшие о ненависти Николая I к королю Людовику-Филиппу, полагали, что привлечение к суду не будет иметь для Лермонтова серьезных последствий. Мало того - многие считали, что происшествие может обернуться в невыгодную для посла сторону.

"Всех более мне тут жалок отец Барант, которому эта история должна быть очень неприятна. Лермонтов, может быть, по службе временно пострадает, да и только",- писал П. А. Вяземский 14 марта^*. Такое же мнение высказал Гогенлоэ-Кирхберг, полагавший, что Лермонтов "будет выслан на Кавказ, где он в скором времени найдет возможность отличиться и заслужить опять эполеты"^**.

^* (См. примеч. 15, л. 153об)

^** (См. примеч. 36)

По городу прошел слух, что царь отнесся к Лермонтову снисходительно. "Государь сказал, - писал Белинский в тот же день, - что если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что с ним сделать, но когда с французом, то три четверти вины слагается"^*. Эти впечатления имели под собой реальную почву. Вспомним, что даже военно-судная комиссия установила, что Лермонтов "вышел на дуэль не по одному личному неудовольствию, но более из желания поддержать честь русского офицера".

^* (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XI. М., Из л-во АН СССР, 1956, с. 496)

Все понимали, что Эрнесту придется отправиться "восвояси". "Я полагаю, что Баранту неприлично здесь оставаться. Необходимо, чтобы он уехал, либо навсегда, либо хотя бы в отпуск, - замечает 17 марта Голенищев- Кутузов. - Наш августейший монарх, всегда настроенный против Людовика-Филиппа и французов, безусловно рад, имея вескую причину засвидетельствовать свое неудовольствие, и Барант-отец, возможно, тоже уедет в отпуск на некоторое время"^*.

^* (См. примеч. 11)

Но, правильно толкуя отношение Николая I к Людовику-Филиппу, современники не представляли себе всей ненависти русского императора к Лермонтову.

7

"Государь был отменно внимателен к семье Баранта, которой все высказали величайшее сочувствие. Сын их уезжает на несколько месяцев", - писала 16 (?) марта^* М. Д. Нессельроде, жена вице-канцлера^**.

^* (При первой публикации писем Нессельроде даты были явно перепутаны (отнесены к январю и февралю, поэтому принимаю условные даты, см. примеч. 52-53))

^** (Из переписки графов Нессельроде... - Русский архив, 1910, № 5, с. 128. Это письмо ошибочно датировано 28 февраля 1840 г. Очевидно, оно было написано 28 (16) марта, так как арест Столыпина, о котором дальше упоминает М. Д. Нессельроде, был произведен 15 марта. Однако Р. Е. Терсбенина, изучавшая камер-фурьерский журнал, датирует его 13 марта старого стиля (см. примеч. 10). Вопрос требует дополнительного изучения)

Николай с самого начала предупредил своего министра, что "офицера будут судить, а потому его противнику оставаться здесь нельзя". Об этом М. Д. Нессельроде сообщала сыну в предыдущем письме, посланном 6 (?) марта, когда Лермонтов еще не был арестован. "Государь не может решиться отпустить Палена, - пишет она далее, - однако мой муж надеется, что медлить с этим больше не станут... Некоторые из здешних дипломатов утверждают, что Барант уедет, если Пален продлит свое пребывание" (Нессельроде еще не знала, что в этот день русский посол уже выехал в Париж). "Со вчерашнего дня я в тревоге за Баранта, которого люблю,- продолжает она, - у сына его месяц тому назад была дуэль с гусарским офицером: дней пять только это стало известно"^*. Таким образом, вопрос об участи Лермонтова и Эрнеста царь обсуждал с министром иностранных дел в самых первых числах марта, когда в городе о дуэли еще не говорили.

^* (Там же. Это письмо также ошибочно датировано 18 января 1840 г. Из контекста письма ясно, что оно написано 18(6) марта, то есть до ареста Лермонтова, но Теребенина считает, что разговор с Нессельроде происходил 10 марта, накануне ареста Лермонтова. Это - день внеочередной аудиенции Николая I министру иностранных дел. Вопрос также требует дополнительного изучения)

М. Д. Нессельроде, выражавшая свое горячее сочувствие Геккернам после убийства Пушкина, теперь сострадает Барантам. Так же, как и сам Нессельроде, она вникает в их частные интересы, сожалея о предстоящем отъезде Эрнеста: "Это расстроит семью, что огорчает твоего отца. Напрасно Барант тотчас не сказал ему об этом: он бы посоветовал ему тогда же услать сына".

Но Барант-отец сам узнал о дуэли не сразу. "Вы избежали ужасающего беспокойства, - сочувственно писалему из Рима зять, - так как узнали обо всем этом уже после события"^*. Тем не менее Барант имел еще время отправить Эрнеста в Париж до ареста Лермонтова. Однако момент был упущен.

^* (См. примеч. 37? с. 32. Перевод с фр)

Посол медлил; убедившись, что остается по-прежнему на своем посту в Петербурге, он мог надеяться, что Тьер согласится на назначение его сына вторым секретарем. Отъезд юноши разрушил бы эти планы, грозя оглаской дела за границей.

Эрнест оставался в Петербурге, продолжал бывать в свете и, пользуясь своей свободой, всюду называл Лермонтова лжецом, опровергая его официальные показания. Казалось бы, лучший способ их оспорить заключался в том, чтобы дать суду свои встречные. Но отстраненный от участия в судебном следствии Эрнест Барант нисколько не стремился последовать примеру Мопго-Столыпина.

Тут надо отметить, что дипломатическая неприкосновенность фактически на него не распространялась.

Хотя Эрнест Барант не был арестован, великий князь Михаил Павлович, командир Отдельного гвардейского корпуса, отнюдь не считал, что молодой француз освобождается от дачи показаний. Он распорядился только, чтобы военно-судная комиссия "о всех предметах, до г. Баранта касающихся, не сносилась прямо с французским посольством, но представляла о том начальству для доклада".

18 марта комиссия военного суда заготовила вопросы для Баранта и направила их "через кого следует" при секретном рапорте для передачи противнику Лермонтова. Михаил Павлович, в свою очередь, приказал, "переведя вопросы па французский язык, препроводить их г. министру иностранных дел"^*.

^* ("Дело штаба отдельного гвардейского корпуса отделения ауди- торжатского о поручике лейб-гвардии гусарского полка Лермонтове, преданном военному суду за произведенную им с французским подданным Барантом дуэль..." (ИРЛИ, ф. 524, он. 3, № 13, л. 14 и 22). На л. 43 этого дела имеется надпись Михаила Павловича, где упоминается неизвестный факт биографии поэта: "собственная подписка Лермонтова от 4 марта 1838 г. об исполнении правил")

Нессельроде получил перевод лишь 23 марта и распорядился: "Отвечать, что Барант уехал..."^* Ответ был послан великому князю уже 24-го. Получив отосланные ему назад вопросы, Михаил Павлович вскипел. "Почему не отправлены вопросы на российском языке? - написал он на письме Нессельроде. - Немедленно исполнить это! послав при записке в дежурство кавалерийского корпуса"^**. Очевидно, Михаил Павлович знал, что Эрнест Барант еще не уехал: только что открылась скандальная для военного начальства встреча его с Лермонтовым на Арсенальной гауптвахте. 25-го Лермонтов уже был допрошен об этом петербургским плац-майором.

^* (МИД, из дела Главного архива, П-8, 1840, № 137)

^** (См. примеч. 55, л. 24)

Трения между братом царя и министром иностранных дел показывают, что освобождение Баранта от судебной ответственности не вытекало из действующего законодательства. Оно было допущено согласно личной воле Николая I, а Нессельроде был ее исполнителем.

Если бы педантичный и прямолинейный Михаил Павлович не распорядился отобрать показания у противника Лермонтова, Барант-посол пренебрег бы советом самодержца и оставил сына в Петербурге. Это видно из хронологической последовательности событий. Хотя Баранту еще в начале марта сообщили от имени царя, что отъезд его сына необходим, он обратился в министерство иностранных дел за визой только 21 марта^*. Очевидно, приказ великого князя заставил Баранта-отца поторопиться. Отъезд он назначил па 22 марта, но в восемь часов вечера этого дня Эрнест явился к Лермонтову на гауптвахту по его приглашению. Из Петербурга он выехал лишь 23 или 24 марта.

^* (МИД, из дела канцелярии министерства иностранных дел, 1840, № 140, л. 40)

Ожидали, что его отъезд разрядит атмосферу. Но родители не теряли надежды на скорое возвращение сына для устройства его дипломатической карьеры. Как ни странно, но эти частные мотивы повлияли на судьбу Лермонтова.

28 марта (9 апреля) Андрэ, описывая Баранту свои впечатления от беседы с одним из крупных чиновников министерства иностранных дел в Париже, передавал ему свое мнение: "Это не может принести... никакого вреда", "...это - обыкновенная история..."; "Вы скоро увидите вашего сына, - уверял Андрэ своего патрона, - он от этого ничего не потеряет".

Но 31 марта (12 апреля) Эрнест осторожно сообщал отцу уже из Берлина, что дело его стало известным в тамошнем французском посольстве, правда, "в немного искаженном виде". "Я в нескольких словах исправил фактическую ошибку", - добавляет он, имея, очевидно, в виду дошедшие до Берлина слухи о его неловком падении на поединке. Через несколько дней из Парижа пишет Андрэ, уже встревоженный: "Дело Эрнеста теперь известно. Я надеюсь, что газеты ничего не будут об этом сообщать..." Но в том же письме он вынужден рассказать Баранту, что Тьер отказался вернуть молодого атташе в Петербург, после того как ему, Андрэ, пришлось доложить премьеру и министру иностранных дел о дуэли. Но вот 13 апреля (25 апреля) Андрэ успокаивает посла: "Возможно, что Вам... через несколько недель вернут Эрнеста. Мне кажется, что для этого имеются очень хорошие шансы. Я совершенно уверен, что он будет моим заместителем. Но когда? этого я не знаю..."

Пока Андрэ защищал интересы Барантов в Париже, посол подготавливал почву в Петербурге. 20 апреля (2 мая) он отвечает своему секретарю: "Эрнест может возвратиться. Лермонтов вчера должен был уехать, полностью и по заслугам уличенный в искажении истины; без этой тяжелой вины едва ли он был бы наказан. Я хотел бы большей снисходительности - Кавказ меня огорчает, но с таким человеком нельзя было бы полагаться ни на что: он возобновил бы свои лживые выдумки, готовый поддержать их новой дуэлью. После одной или двух бесед, которые я должен иметь, я напишу г-ну Тьеру о том, что прошу об этой доброй услуге, чтобы ему обеспечили командировку в первой половине июня".

Посол не ожидал, что царь пошлет поэта под чеченские пули, но, уже зная о суровом приговоре, не отказался от своих смешных претензий. В этом его охотно поддерживали два лица, как можно понять из упоминания об "одной или двух беседах", предстоящих Баранту в связи с делом его сына. С кем должна была состояться первая встреча, ясно из всего предыдущего: это министр иностранных дел К. В. Нессельроде. О второй встрече мы уже догадываемся. Человек, который внушал Баранту свое отрицательное мнение о моральном облике Лермонтова, был, конечно, шеф жандармов.

8

Барант очень уверенно говорит, что Лермонтов был осужден, собственно, не за дуэль, а за показание, которое обидело его сына. К своему великому удивлению и негодованию, Лермонтов пришел к такому же выводу. Это особенно ясно видно не из того письма, которое получил от поэта командир гвардейского корпуса, а из черновика этого послания. "Получив приказание явиться к господину генерал-адъютанту графу Бенкендорфу,- писал Лермонтов Михаилу Павловичу, - я из слов его сиятельства увидел, к неописанной моей горести, что на мне лежит не одно обвинение за дуэль с господином Барантом и за приглашение его на гауптвахту, но еще самое тяжкое, какому может подвергнуться человек, дорожащий своею честию... Граф Бенкендорф изволил пред дожить мне написать письмо господину Бараиту, в котором я бы просил у него извинения в ложном моем показании насчет моего выстрела" (VI, 479).

Лермонтов вынужден был просить великого князя "защитить" его "от незаслуженного обвинения". В беловом письме, переданном Михаилу Павловичу, он прямо просил передать сущность его жалобы царю и был в этом совершенно прав. Дополнительное обвинение, предъявленное уже после окончания суда, - вещь беспрецедентная даже в крепостном государстве Николая I.

".. .Я не мог на то согласиться, ибо это было против моей совести, - горячо писал Лермонтов Михаилу Павловичу.- ...Я искренно сожалею, что показание мое оскорбило Баранта; я не предполагал этого, не имел этого намерения; но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо, сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом..."

Письмо сохранилось в делах III Отделения. На его полях начальник штаба корпуса жандармов Дубельт пометил 29 апреля: "Государь изволил читать. К делу"^*.

^* (ИРЛИ, ф. 524, on. 1, № 35, л. I)

Николай Павлович не мог допустить, чтобы кто бы то ни было вносил поправки в его приказы. Объявив 19 апреля, что "желает ограничить наказание" "переводом Лермонтова в Тенгинский полк", царь считал дело конченным.

Бенкендорфу оставалось только успокаивать Баранта тем, что Лермонтов "полностью уличен в искажении истины" и наказан за эту "тяжелую вину" "по заслугам".

Французский посол не сомневался в своем праве ставить судьбу национального поэта в зависимость от своих эгоистических интересов. Однако он получил неожиданный отпор от русского общества. Барант понял, что, добиваясь высылки и унижения Лермонтова, он совершил большой тактический промах. "Я еще не тороплю с возвращением Эрнеста, приличия требуют, чтобы он задержался, потому что г. Лермонтов был строго наказан",- пишет он к Андрэ 23 мая (4 июня).

Как и в предыдущем, пропущенном мною, письме, посол жалуется на "досадную изоляцию", в которой он очутился, - ему не хватает Андрэ, который за много лег пребывания в Петербурге сумел установить там многочисленные дружеские связи. Он жалуется, что дело Эрнеста, такое для него ясное, получило непредвиденный оборот. Оказывается, нашлись люди, которые были возмущены поведением Барантов и целиком стали на защиту Лермонтова. "Все согласны, что вина его, - рассказывает Барант, - но говорят, что друзья его добиваются уменьшить его вину и делают вид, что удивляются, что мы приняли это так близко к сердцу. Для того, чтобы выяснить, что они об этом думают, нужно это хорошенько разузнать, потому что среди всех, с кем мы встречаемся, воцарилось равнодушие и забвение после строгого и справедливого осуждения поведения г. Лермонтова".

Не желая ссориться с русским обществом, посол склоняется к тому, чтобы принять участие в хлопотах о прощении Лермонтова, но Бенкендорф всячески отклоняет его от этого, продолжая чернить поэта. В своем письме Барант впервые раскрывает свою непосредственную связь с шефом жандармов.

"Граф Бенкендорф, - пишет он, - будучи в этом деле, как и во всех других, рассудительным и услужливым, думает так же, как и я, и с еще большим знанием дела, что нельзя иметь никакой гарантии в случае, если бы мы получили полное снисхождение для г. Лермонтова, в том, чтобы он полностью признал правду, поскольку он является человеком способным на следующий же день повторять свои лживые выдумки".

Таким образом, всемогущий Бенкендорф настаивал на своем: он готов был бы хлопотать перед царем о прощении Лермонтова, если бы осужденный заплатил за это признанием своей мнимой лжи.

Барант колеблется, - он не решается пойти по этому пути. Но родительские чувства заслоняют в нем такт дипломата. Он говорит о вздорных претензиях своего мнительного сына как о серьезном политическом осложнении.

"Если бы Эрнест нисколько не беспокоился о том, что тот или иной может подумать или делать вид, что думает, то его присутствие здесь не доставило бы мне никакой заботы. Но, по моим представлениям, он не таков и не будет относиться совершенно хладнокровно, и, по-моему, хорошо, что он несколько запаздывает", - пишет Барант 23 мая (4 июня).

Рана, нанесенная самолюбию Эрнеста Баранта, не заживала. "Я более чем когда-либо уверена, что они не могут встретиться без того, чтобы не драться на дуэли",- сообщает мужу из Парижа госпожа Барант 21 декабря 1840 года (2 января 1841 года). Это сказано уже в конце года, в течение которого Лермонтов, забыв об инциденте, храбро воевал на Кавказе. Чем же была вызвана тревога?

Глава французского кабинета Тьер смотрел на вещи более трезво. Он не разрешил Эрнесту вернуться в Петербург и занять там официальную должность. Но когда во главе кабинета стал Гизо, госпожа Барант добилась у него согласия. Это совпало по времени с хлопотами Е. А. Арсеньевой о помиловании ее внука.

"Очень важно, чтобы ты узнал, не будет ли затруднений из-за г. Лермонтова, - пишет г-жа Барант послу.- ...Поговори с г. Бенкендорфом, можешь ли ты быть уверенным, что он выедет с Кавказа только во внутреннюю Россию, не заезжая в Петербург. Справься, возвратили ли ему его чины. Пока он будет на Кавказе, я буду беспокоиться за него. Было бы превосходно, если бы он был в гарнизоне внутри России, где бы он не подвергался никакой опасности..."

Невозможно читать без горечи эти строки. Историк, писатель, дипломат-Барант (и его супруга) считает лучшей участью для поэта пребывание в провинциальной казарме николаевской армии! И все это для того, чтобы обеспечить карьеру своему легкомысленному сыну!

Происки Барантов и Бенкендорфа на этот раз успеха не имели. В начале февраля Лермонтов приехал в Петербург в отпуск, а Эрнест Барант так и не получил вожделенного назначения. Он был отправлен в Дрезден, а впоследствии служил в Константинополе.

В свете этих событий становятся яснее причины, из-за которых оказывались бесплодными все усилия многочисленных друзей поэта исхлопотать для него "прощение".

Музыкант Ю. К. Арнольд, посещавший в начале 1840-х годов "понедельники" Владимира Федоровича Одоевского, запомнил разговор, истинный смысл которого становится понятным только теперь, после обнаружения приведенных материалов.

"Не помню я, кто именно, - пишет Арнольд, - в один из декабрьских понедельников 1840 года привез известие, что "старуха Арсеньева подала на высочайшее имя трогательное прошение о помиловании ее внука Лермонтова и об обратном его переводе в гвардию". Завязался, конечно, общий и довольно оживленный диспут о том, какое решение воспоследует со стороны государя императора. Были тут и оптимисты и пессимисты: первые указали на то, что Лермонтов был ведь уже раз помилован и что Арсеньева женщина энергичная да готовая на всякие пожертвования для достижения своей цели, а вследствие того наберет себе массу сильнейших заступников и защитниц, ergo результатом неминуемо должно воспоследовать помилование. С своей же стороны, пессимисты гораздо основательнее возражали: во-первых, что вторичная высылка Лермонтова, при переводе на сей раз уже не в прежний Нижегородский драгунский, а в какой-то пехотный полк, находящийся в отдаленнейшем и опаснейшем пункте всей военной нашей позиции, доказывает, что государь император считает второй проступок Лермонтова гораздо предосудительнее первого; во-вторых, что здесь вмешаны политические отношения к другой державе, так как Лермонтов имел дуэль с сыном французского посла, а в-третьих, что по двум первым причинам неумолимыми противниками помилования неминуемо должны оказаться - с дисциплинарной стороны великий князь Михаил Павлович, как командир гвардейского корпуса, а с политической стороны - канцлер граф Нессельроде, как министр иностранных дел. Прения длились необыкновенно долго, тем более что тут вмешались барыни и даже преимущественно завладели диспутом"^*.

^* (Воспоминания Юрия Арнольда, т. II. М., 1892, с. 216)

Прежде всего отметим, что в этой записи говорится о суровости приговора: высылка Лермонтова в "опаснейший и отдаленнейший" пункт кавказской военной линии. От внимания Арнольда не ускользнуло также, что в диспуте у Одоевского подчеркивался политический характер дуэли Лермонтова с Барантом: молодой музыкант запомнил, что в нее оказались "вмешаны политические отношения к другой державе". Наконец, - и это самое важное, - Арнольд называет "неумолимым противником помилования" канцлера графа Нессельроде.

Таким образом, главными врагами Лермонтова были гонители Пушкина - Бенкендорф и Нессельроде.

Было бы, однако, наивным думать, что они действовали против поэта без ведома самодержца.

Читатель, вероятно, уже не раз задавался вопросом: каким образом нам стала доступна семейная переписка Барантов? Ответ прост: она сохранилась в копиях в бывшем архиве царского министерства иностранных дел. Переписка французского посла систематически подвергалась перлюстрации, и Николай Павлович сам читал каждое письмо. Он не оставил следов своего чтения против строк, посвященных Лермонтову, но сделал заметки на полях других листов. Так, ревнивые упреки госпожи

Барант своему мужу вызвали веселое замечание царя: "Забавно".

Таким образом, Николай I знал о согласии, воцарившемся между французским послом, министром иностранных дел и шефом жандармов в отношении к Лермонтову.

Царь не считал возможным настаивать на извинительном письме к Эрнесту Баранту, но свое истинное отношение к поэту выразил два месяца спустя с циничной жестокостью. "Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он прочистит себе голову", - писал он жене, прочитав по ее просьбе "Героя нашего времени"^*.

^* (Эйхенбаум Б. Николай I о Лермонтове. - Литературный критик, 1940, № 2, с. 33)

Это был отказ на ходатайство императрицы о смягчении участи Лермонтова. Литературный талант так же мало защитил поэта от преследований царя, как и достоинство русского офицера.