Лермонтов в переписке Карамзиных

Лермонтов и Карамзины (В. А. Мануйлов)

Стихотворение Лермонтова "Смерть поэта" - самый смелый и гневный отклик в русской литературе на трагическую гибель Пушкина. Этот самый ранний по времени и наиболее значительный в общественно-политическом отношении поэтический отклик двадцатидвухлетнего Лермонтова всколыхнул всю читающую Россию и прозвучал громче всех других голосов старших современников - Жуковского, Кюхельбекера, Баратынского, Тютчева и многих других. Почти безвестный в ту пору в литературном кругу наследник и продолжатель дела Пушкина к этому времени прошел уже большую часть напряженного творческого пути, но лишь за несколько первых дней февраля 1837 г. получил всеобщую известность и признание. Прав был В. А. Соллогуб, заявивший: "Смерть Пушкина возвестила России о появлении нового поэта - Лермонтова". Теперь мы знаем, что юный Лермонтов с начала 1830-х годов уже был готов для поэтического и гражданского подвига.

 За дело общее, быть может, я паду, 
 Иль жизнь в изгнании бесплодно проведу, -

писал он в стихотворении "Из Андрея Шенье", перекликавшемся с элегией Пушкина "Андрей Шенье" (1825).

Задолго до того как стихотворение Лермонтова было впервые полностью опубликовано в "Полярной звезде" Герцена и Огарева в Лондоне в 1858 г.,¹ оно распространялось в России в тысячах списков и сохранялось в памяти " нескольких поколений.

¹ ("Полярная звезда на 1856 год" вышла в 1858 г.)

Впервые же дни февраля 1837 г. через С. А. Раевского и A. А. Краевского стихи "Смерть поэта" дошли до друзей Пушкина B. А. Жуковского, П. А. Вяземского, В. Ф. Одоевского, П. А. Плетнева, А. И. Тургенева, до семейства покойного историографа Н. М. Карамзина. 2 февраля А. И. Тургенев записал в дневнике: "К Жуковскому... Стихи Лермонтова прекрасные". Тургенев через несколько дней оказался в Тригорском и, проводив гроб поэта в Святогорский монастырь, прощаясь с П. А. Осиповой 6 февраля, обещал ей прислать стихи Лермонтова.

В это время друзья Пушкина в лучшем случае знали Лермонтова только понаслышке. Характерно, что Софья Николаевна Карамзина, 10 (22) февраля посылая брату Андрею за границу стихотворение "Смерть поэта" (без последних шестнадцати стихов) и восхищаясь им, смогла сообщить только, что автор этих "прекрасных стихов", в которых "так много правды и чувства", "некий господин Лермонтов, гусарский офицер".¹

¹ (Фамилия поэта написана по-русски во французском контексте этой части письма (см.: Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов. Под ред. Н. В. Измайлова. М. - Л., 1960, с. 174). Любопытно, что Александр Николаевич Карамзин в письме к брату 17 февраля (1 марта), упоминая "прекрасное" стихотворение "Смерть поэта", называет его автора "гусаром Лерментовым" (там же, с. 182).)

Стихотворение Лермонтова С. Н. Карамзина приводит без каких-либо разночтений по беловому автографу, сохранившемуся в бумагах В. Ф. Одоевского (ГИБ).¹

¹ (Такое предположение высказал впервые И. Л. Андроников, а затем оно поддержано в издании "Пушкин в письмах Карамзиных. . .", с. 395.)

Вопрос о личном знакомстве Лермонтова с Пушкиным до сих пор нельзя считать достаточно проясненным, несмотря на определенное заявление А. П. Шан-Гирея: "Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его".¹ Теперь мы можем сказать, что Лермонтов встречал многих знакомых великого своего предшественника и учителя и через них был хорошо осведомлен о жизни н положении Пушкина в петербургском обществе, особенно в годы перед его гибелью. Не будучи лично знаком с Пушкиным, не раз видел его в Москве и Петербурге на улице, в театрах, в книжных магазинах, в общественных местах. Но с кругом близких друзей Пушкина до отъезда 19 марта из Петербурга в первую кавказскую ссылку Лермонтов не успел познакомиться.

¹ (Рус. обозр., 1890, кн. 8, с. 739; ср.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников М., 1972, с. 42.)

Следует напомнить, что Лермонтов был арестован между 17 и 23 февраля и содержался в одной из комнат верхнего этажа Главного штаба, а затем с 27 февраля находился под домашним арестом в квартире Е. А. Арсеньевой до отъезда в Москву и на Кавказ. В доме на Садовой улице, где были написаны стихи "Смерть поэта", А. А. Краевскому в первых числах марта удалось навестить Лермонтова. Не исключено, что именно в эту встречу он получил от поэта для "Современника" текст "Бородина", опубликованный в шестом томе (№ 2) журнала, разрешенного к печати 2 мая и вышедшего в свет в конце июля 1837 г.

Таким образом, когда Лермонтов вернулся с Кавказа в Петербург, друзья Пушкина могли оценить его дарование не только по стихотворению "Смерть поэта", но и по "Бородину".

Важнейшим событием в истории сближения Лермонтова с кругом ближайших друзей Пушкина, и в частности с семейством Карамзиных, было его личное знакомство с В. А. Жуковским, а через него и с П. А. Вяземским, сводным братом вдовы историографа, Е. А. Карамзиной. "Жуковский хотел видеть Лермонтова, которого ему и представили,- вспоминал А. 11. Шан-Гирей.- Маститый поэт принял молодого дружески и внимательно и подарил ему экземпляр своей "Ундины" с собственноручной надписью".¹

¹ (Рус обозр., 1890, кн. 8, с. 745; ср.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, с. 44.)

В одну из следующих встреч, в первой половине февраля 1838 г., Лермонтов вновь посетил В. А. Жуковского и передал ему по его просьбе текст "Тамбовской казначейши". Жуковский прочел эту поэму вместе с П. А. Вяземским, им она понравилась, и было решено ее напечатать в ближайшем номере "Современника" (т. 11, № 3). А 30 апреля в "Литературных прибавлениях" к "Русскому инвалиду" А. А. Краевский опубликовал "Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова".

Пребывание в лейб-гвардии гусарском Гродненском полку под Новгородом в Селищенских казармах ненадолго оторвало поэта от столицы. 14 мая 1838 г. он вернулся в лейб-гвардии гусарский полк, расквартированный в Софии, примыкавшей к Царскому Селу. Отсюда 8 июня поэт писал своему другу С. А. Раевскому, пострадавшему за распространение стихов "Смерть поэта": "Я здесь по-прежнему скучаю: как быть? покойная жизнь для меня хуже. Я говорю покойная, потому что ученья и маневры производят только усталость. Писать не пишу, печатать хлопотно, да и пробовал, но неудачно" (6, 445).

Возможно, что здесь речь идет о трудном прохождении через цензуру "Тамбовской казначейши", которая была разрешена только 1 июля и появилась в "Современнике" со значительными пропусками.

К осени 1838 г. Лермонтов был едва ли не самым известным молодым поэтом в России, но не был профессиональным литератором, как Пушкин или Гоголь, хотя с каждым годом все более стремился порвать с военной службой п даже издавать свой собственный журнал. Повседневная жизнь гвардейского офицера тяготила его, и, неудовлетворенный своим положением, он, по собственному признанию, "кинулся в большой свет" (6, 46, 740). Вместе со своими сослуживцами по гусарскому полку он появляется на всевозможных царскосельских гуляньях, балах и праздниках.

Семейство Карамзиных, как обычно, лето 1838 г. проводило в Царском Селе, на одной из дач в Китайской деревне ("в Китае"). По вечерам молодежь встречалась в Ротонде, сооруженной Ч. Камероном для придворных балов, и вот тут в пятницу, 2 сентября, Екатерина Андреевна и ее падчерица Софья Николаевна Карамзины, вероятно не впервые, увидели Лермонтова, и Екатерина Андреевна попросила одного из гусарских офицеров представить ей поэта. В тот же вечер, как мы знаем из письма Софьи Николаевны ее сестре Екатерине Николаевне Мещерской от-7 сентября в Москву (1), С. Н. Карамзина "вальсировала с Лермонтовым".

Софья Николаевна, к сожалению, не сообщает, кто именно представил им Лермонтова. Возможно, это был кто-то из "семейных танцоров", завсегдатаев дома Карамзиных и в то же время сослуживцев Лермонтова: С. Д. Абамелек (осенью 1838 г. он чаще остальных упоминается вместе с Лермонтовым в письмах Софьи Николаевны), О. Ф. Герздорф или ближайший друг и двоюродный дядя Лермонтова А. А. Столыпин (Монго).

В тот вечер Е. А. Карамзина пригласила Лермонтова к себе на дачу 5 сентября, в понедельник, в день именин дочери Лизы, которая только год как стала "выезжать" и появляться на балах.

В письме от 7 сентября (1) Софья Николаевна делится своим первым впечатлением от знакомства с Лермонтовым и, как некоторые современники, отмечает его сходство с А. С. Хомяковым. Затем она сообщает о днях, предшествовавших именинам Лизы, и о многолюдном семейном празднике на их даче в Китайской деревне.

Письма С. Н. Карамзиной к сестре Екатерине Николаевне Мещерской создают яркую картину летнего времяпрепровождения царскосельского общества. Софья Николаевна увлекалась верховой ездой и прогулками, чаще всего в сопровождении знакомых гвардейских офицеров, которые знали Карамзину как отличную наездницу. В ее письмах 1830-х годов часто идет речь о лошадях и верховых поездках. П. А. Вяземский посвятил ей стихотворение "Прогулка в степи", обращенное к любимому коню. В дни начала знакомства с Лермонтовым Карамзины были очень заняты подготовкой к празднику в дворцовом манеже - своеобразному маскараду наездников и наездниц ("карусели"). Один из таких праздников изобразил работавший в то время при дворе известный французский живописец Орас Верно на большом полотне "Царскосельская карусель" (1843).¹

¹ (Подлинник - в запасниках пушкинских дворцов-музеев. Имеется отличная гравюра с этого полотна на листе большого формата.)

Вместе с тем у Карамзиных готовились к домашнему спектаклю, для которого выбрали водевиль Скриба и Мазера "Карантин" и второй водевиль, название которого не установлено.

Любопытно, что Лермонтова сразу же пригласили принять участие в "карусели" и в спектакле, и он охотно согласился. Однако 22 сентября по приказанию великого князя Михаила Павловича Лермонтов за появление на разводе с детской игрушечной саблей был посажен под арест и потому на другой день не мог явиться па очередную репетицию. По словам Софьи Николаевны, Лермонтов исполнял в двух водевилях главные роли, а в "карусели" должен был участвовать в паре с Лизой Карамзиной.1

¹ (М. Н. Лонгинов в "Заметках о Лермонтове" ошибочно относит этот эпизод к весне 1839 г., а также упоминает о втором подобном случав в августе того же 1839 г., когда великий князь Михаил Павлович будто бы арестовал Лермонтова на балу в Ротонде "за неформенное шитье на воротнике и обшлагах вицмундира" (Рус старина, 1873, № 3, с. 388; ср.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, с. 156-157).)

Подробно описанная Софьей Николаевной в письме от 27 сентября "карусель" состоялась в пятницу 23 сентября в манеже, а спектакль - на даче Карамзиных в воскресенье 25 сентября. "Поскольку бедного Лермонтова не было, кавалером у Лиз был другой гусар, некий Реми" (см. соответствующее примечание к письму 2).

Лермонтов отсидел под арестом 21 день и во вторник 11 октября по железной дороге отправился в Петербург на свидание с бабушкой. Он ехал вместе с Софьей Николаевной и С. Д. Абамелеком. В письме к сестре от 13 октября (3) С. Н. Карамзина называет это "путешествие" "очень приятным".

Вскоре Карамзины перебираются на зиму в город, и Лермонтов, часто приезжая в столицу, становится верным другом семейства Карамзиных, и особенно Софьи Николаевны, которая была старше его на двенадцать лет.

По тогдашним понятиям, женщина 34-35 лет считалась немолодой, достигшей "бальзаковского возраста", хотя многие из светских женщин именно в этом возрасте находились в расцвете физических и духовных сил. Именно так чувствовала себя Софья Николаевна. Как будто оправдываясь в чем-то, она писала 1 августа 1839 г. сестре: "Мне нужно было бы копаться в самых сокровенных уголках души, чтобы найти там причины для недовольства своей судьбой,- и даже тогда я могла бы противопоставить этому чувству неизменно хорошее здоровье, душевную ясность, совершенно не зависящую от моей воли, и вытекающие отсюда тысячи радостей, которые мне доставляет каждый день; я просыпаюсь всегда веселой, засыпаю всегда спокойной и довольной жизнью, - да и как же может быть иначе? Мое сердце переполнено живыми, счастливыми и истинными чувствами, потому что все они сосредоточены на моей семье, которая отвечает мне тем же <...>.

В другом уголке сердца, менее теплом, более обширном, - те приятные интересы, сосредоточенные на светской жизни, которые называются дружбой или привязанностью; они скрашивают существование, и в них я никогда не находила ни неблагодарности, ни разочарования, потому что я никогда и не искала в них ничего, кроме взаимного благожелательства, как платы за минутное развлечение".¹

¹ (КОГА, ф. 531, оп. 1, ед. хр. 14, л. 10-11 об. (подлинник по-французски).)

Чуткий и впечатлительный поэт, так часто чувствовавший себя отчужденно в светском обществе, был очарован душевной ясностью, непосредственностью и доброжелательством Софьи Николаевны. Даже известный своей злоречивостью Ф. Ф. Вигель говорил ей: "Не иначе как вы владеете неким притягательным талисманом; из всех знакомых мне женщин вас любят больше всех - а между тем вы многих обижали, одних по необдуманности, других по небрежности".¹

¹ (КОГА, ф. 531, оп. 1, ед. хр. 14, л. 10-11 об. (подлинник по-французски).)

Лермонтов не был "ранен" С. Н. Карамзиной, но ее приветливость, ее тепло согревали его "среди ледяного, среди беспощадного света". Лермонтов делился с Софьей Николаевной своими творческими замыслами и бывал у Карамзиных не только по вечерам как посетитель их знаменитого салона, но запросто, по-домашнему, в дневные часы.

В 1838 г. хозяйке дома Екатерине Андреевне Карамзиной, урожденной Колывановой, внебрачной дочери князя А. П. Вяземского, было 58 лет. С 1817 по 1837 г.- два десятилетия - Пушкин относился к жене Н. М. Карамзина с благоговением и восхищением, и это еще в большей степени связывало Лермонтова с домом Карамзиных. И мудрая, добрейшая Екатерина Андреевна по-матерински любила Лермонтова, ее нисколько не смущала дружба падчерицы с молодым поэтом.

Несмотря на всеобщее уважение и даже преклонение, которым была окружена Екатерина Андреевна, хлопотливой хозяйкой и распорядительницей салона была Софья Николаевна, а в доме господствовала молодежь, судьбами которой была озабочена Екатерина Андреевна, Старшему Андрею, было двадцать пять лет, Александру - девятнадцать, Лизе - семнадцать. Шумная веселость и беззаботность молодых членов семьи также привлекала Лермонтова, не меньше чем задушевные беседы с Софьей Николаевной. Здесь "смирялась души его тревога", здесь он чувствовал себя в родном доме.

Вечера в салоне Карамзиных сближали Лермонтова с избранным просвещенным петербургским обществом, с известными писателями 1830-х годов: В. Ф. Одоевским, П. А. Вяземским, В. А. Соллогубом, И. П. Мятлевым, Е. П. Ростопчиной и другими.

Осенью и зимой, постоянно приезжая в Петербург из Софии, предместья Царского Села, где был расквартирован лейб-гвардии гусарский полк, иногда даже несколько раз на неделе, Лермонтов бывал у Карамзиных за обедом пли вечером. В "Летописи жизни и творчества Лермонтова" учтено много таких дат. Нет никаких сомнений в том, что подобных посещений было гораздо больше, но даже и те, которые нам известны, вряд ли целесообразно здесь перечислять. Только в конце октября 1839 г. в дневнике А. И. Тургенева отмечено присутствие Лермонтова на обеде в день 25-летня Андрея Карамзина, 24 октября. Затем 27 числа, после балета с участием Тальони, Тургенев, Вяземский, М. П. Валуева и Лермонтов отправляются к Карамзиным. На другой день вечером Тургенев снова встречается с Лермонтовым у Карамзиных.

"Самой остроумной и ученой гостиной в Петербурге была, разумеется, гостиная госпожи Карамзиной, вдовы известного историка, - писал В. А. Соллогуб, - здесь <...> царствовал элемент чисто литературный, хотя и бывало также много людей светских. Все, что было известного и талантливого в столице, каждый вечер собиралось у Карамзиных; приемы отличались самой радушной простотой; дамы приезжали в самых простых платьях, на мужчинах фраки были цветные, и то потому, что тогда другой одежды не носили".¹

¹ (Соллогуб В. А. Воспоминания. М.- Л., 1931, с. 302.- Свод свидетельств современников о салоне Карамзиных см. в статье Н. В. Измайлова "Пушкин и семейство Карамзиных" (Пушкин в письмах Карамзиных. . ., с. 22-30).)

Другой современник, А. И. Кошелев, рассказывает: "В карамзинской гостиной предметом разговоров были не философские предметы, но и не петербургские пустые сплетни и россказни. Литературы, русская и иностранная, важные события у нас и в Европе, особенно действия тогдашних великих государственных людей Англии - Каннинга и Гускиссона - составляли всего чаще содержание наших оживленных бесед. Эти вечера, продолжавшиеся до поздних часов ночи, освежали и питали наши души и умы, что в тогдашней петербургской душной атмосфере было для нас особенно полезно. Хозяйка дома умела всегда направлять разговоры на предметы интересные".¹

¹ (Рус. арх.. 1879, кн. 3, с 266.)

Несколько ярких страниц в своих воспоминаниях салону Карамзиных посвятила А. Ф. Тютчева, дочь поэта Ф. И. Тютчева: "Серьезный и радушный прием Екатерины Андреевны, неизменно разливавшей чай за большим самоваром, создавал ту атмосферу доброжелательства и гостеприимства, которой мы все дышали в большой красной гостиной. Но умной и вдохновенной руководительницей и душой этого гостеприимного салона была несомненно София Николаевна, дочь Карамзина от его первого брака с Елизаветой Ивановной Протасовой, скончавшейся при рождении этой дочери. Перед началом вечера Софи, как опытный генерал на поле сражения и как ученый стратег, располагала большие красные кресла, а между ними легкие соломенные стулья, создавая уютные группы для собеседников; она умела устроить так, что каждый из гостей совершенно естественно и как бы случайно оказывался в той группе или рядом с тем соседом или соседкой, которые лучше всего к ним подходили. У ней в этом отношении был совершенно организаторский гений. Я как сейчас вижу, как она, подобно усердной пчелке, порхает от одной группы гостей к другой, соединяя одних, разъединяя других, подхватывая остроумное слово, анекдот, отмечая хорошенький туалет, организуя партию в карты для стариков, jeux d'esprit¹ для молодежи, вступая в разговор с какой-нибудь одинокой мамашей, поощряя застенчивую и скромную дебютантку, одним словом доводя умение обходиться в обществе до степени искусства и почти добродетели".²

¹ (Словесную игру (франц.).)

² (Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. 1853-1855. М., 1928, с. 70-71; см. также: Аронсон М., Рейсер С. Литературные кружки и салоны. Ред. и предисл. Б. М. Эйхенбаума. Л., 1929, с. 162-170.)

Вряд ли кто-либо из многочисленных посетителей Карамзиных, засиживаясь до глубокой ночи в их уютной гостиной, догадывался, насколько уже в эти годы тяготила Екатерину Андреевну такая напряженная жизнь. В одном из писем к дочери Екатерине Николаевне она откровенно делилась своими огорчениями: "У нас слишком много развлекаются, и надобно, чтобы я тоже развлекалась со всей этой прелестной молодежью; о сыновья, сыновья! они так пекутся о том, чтобы доставить развлечение своей матери, но на самом деле не слишком полны забот о ней". Затем она сетует на Софью Николаевну: "Софи устраивает так, что, когда мы возвращаемся домой, наша гостиная наполняется людьми, которые засиживаются у нас допоздна; но, как ты можешь понять, меня беспокоит не бдение, а главным образом гости, с которыми нужно все время о чем-то беседовать. Когда Лиза выйдет замуж (если этот день когда-нибудь наступит), я уединюсь в тиши, столь привычной для тебя".¹

¹ (КОГА, ф. 531, ед. хр. 15 (письма от 8 сентября 1838 г. и 14 августа 1839 г.; подлинники по-французски).- Елизавета Николаевна так и но вышла замуж, в 1839 г. была назначена фрейлиной к императрицу и умерла в 1879 г. в шестидесятилетнем возрасте.)

Конечно, были свои затаенные огорчения и у Софьи Николаевны, которая, как мы видим, уверяла и себя и сестру в том, что она спокойно, безмятежно счастлива. На доверчивую дружбу Лермонтова она отвечала чем-то более глубоким и горячим. "Софья Николаевна решительно относится к Лермонтову", - сообщала А. О. Смирнова-Россет П. А. Вяземскому 14 марта 1839 г.¹ Это "решительное отношение" С. Н. Карамзиной к поэту замечали и другие близкие друзья - П. А. Плетнев, А. И. Тургенев. Следующей весной, в апреле, когда решалась участь Лермонтова после его дуэли с де Барантом, Смирнова писала Жуковскому: "Софья Николаевна за него горой и до слез, разумеется".²

¹ ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 2761; ср : Герштейн Э. Судьба Лермонтова. М., 1964. с. 208.

² (Рус. арх., 1902, кн. 2, с. 101.)

С. Н. Карамзиной приходилось постоянно встречаться R обществе и принимать у себя молодую вдову княгиню М. А. Щербатову, А. А. Оленину и А. О. Смирнову-Россет, с которым ir у Лермонтова складывались совсем другие отношения, особенно со Щербатовой. И встречи с этими приятельницами поэта не всегда были приятны Софье Николаевне. Так, в письме от 1 августа 1839 г. (9) она рассказала о том, как за обедом в Павловске у Щербатовой хозяйка дома спросила А. А. Оленину, пригласила ли она к себе на один из ближайших вечеров Софи. На этот совсем неудобный вопрос Софья Николаевна услышала ответ. "Нет, Софи было бы скучно, она любит побеседовать, а мы будем только смеяться и дурачиться друг с другом, будем беситься", на что Софье Николаевне пришлось сделать вид, будто она ничего не слышит. А затем как ни в чем не бывало Щербатова отвезла ее в своей карете домой, в Царское Село.

Вероятно, Лермонтов не всегда достаточно оберегал своего верного друга от подобных бестактностей приятельниц. Однаки Софья Николаевна прощала ему все и бесконечно была рада, когда слышала, что кто-то из уважаемых ею людей восторженно отзывался о даровании Лермонтова. В том же письме она сообщает, что Антонина Блудова сказала, что ее "отец очень ценит Лермонтова и почитает единственным из наших молодых писателей, чей талант постепенно созревает, подобно богатой жатве, взращиваемой на плодоносной почве, ибо находит в нем живые источники таланта - душу и мысль".

Почти за год до этого Лермонтов закончил первый кавказский вариант поэмы "Демон" и подготовил для В. А. Лопухиной так называемый лопухинский список (шестая редакция). 29 октября, в субботу, у Карамзиных Лермонтов читал новый текст поэмы. Софья Николаевна писала сестре об этом чтении: "Ты скажешь, что название избитое, но сюжет, однако, новый, он полон свежести и прекрасной поэзии. Поистине блестящая звезда восходит на нашем ныне столь бледном и тусклом литературном небосклоне" (5).

Весной пли в начале лета 1839 г. Софья Николаевна Карамзина дала свой знаменитый альбом Лермонтову, чтобы он вписал в него стихи. В нем, между другими записями, Лермонтов видел и стихотворение Пушкина "Три ключа", вписанное рукой великого поэта летом 1827 г. В понедельник 26 июня Лермонтов вернул Софье Николаевне этот драгоценный альбом со словами: "Когда все разойдутся, вы прочтете и скажете мне доброе слово". Владелица альбома поняла, что речь идет о стихотворении Лермонтова, посвященном ей. Однако Софья Николаевна не только не одобрила стихотворения, но воспользовалась предложением Лермонтова уничтожить стихи, если они покажутся неудачными. Посвящение показалось ей "слабым и попросту скверным", и Лермонтов подобрал вырванный из альбома и разорванный на мелкие клочки листок и сжег над свечой. Софья Николаевна довольно подробно пересказала в своем письме, написанном на другой день, содержание этого уничтоженного посвящения. Приговор избалованной и требовательной хозяйки альбома, вероятно, был слишком суров и несправедлив. Екатерина Андреевна была права, когда осудила этот "дерзкий и глупый" поступок и довела до слез Расстроенную падчерицу. Но если бы не этот эпизод, мы, вероятно, не имели бы другого, очень значительного и программного стихотворения Лермонтова, вписанного в альбом С. Н. Карамзиной через некоторое время после уничтожения первого посвящения.¹

¹ (Известны три альбома, принадлежавшие Софье Николаевне, Екатерине Андреевне и Владимиру Николаевичу Карамзиным. Они хранились у дочери Е. Н. Мещерской, графини Е. П. Клейнмихель. Публикации материалов и описание этих альбомов даны П. Е. Щеголевым и Б. Л. Модзалевским (см.: Пушкин и его современники, 1911, выи. 15, с. 27-33; 1917, вып. 28, с. 1-4, а также: Модзалевский Б. Из альбомной старины. - Рус. библиофил, 1916, № 6, с. 66-83; Рукою Пушкина. М. - Л., 1935, с. 645-646).)

Напомним эти стихи, известные по условному заглавию "Из альбома С. Н. Карамзиной", а заодно и историю их публикации. Стихотворение без последнего четверостишия впервые было напечатано вскоре после гибели поэта, в самом конце 1841 г., в "Русской беседе. Собрании сочинений русских литераторов, издаваемом в пользу А. Ф. Смирдина", во втором томе (цензурное разрешение- 10 декабря 1841 г.):

 Любил и я в былые годы, 
 В невинности души моей, 
 И бури тайные страстей 
 И бури тайные страстей. 
 Но красоты их безобразной 
 Я скоро таинство постиг, 
 И мне наскучил их несвязный 
 И оглушающий язык. 
 И бури шумные природы, 
 Люблю я больше год от году, 
 Желаньям мирным дав простор, 
 Поутру ясную погоду, 
 Под вечер тихий разговор.

Впервые опубликованное в таком виде стихотворение было подписано: "М. К). Лермонтов". Нет никаких сомнений в том, что С. Н. Карамзина понимала историко-литературное значение этого декларативного стихотворения Лермонтова, в известной мере перекликающегося с "Родиной", написанной в самом начале 1841 г. И несомненно, публикация в "Русской беседе" могла состояться только с ведома владелицы альбома, а может быть, в по ее желанию. Софью Николаевну не мог не порадовать восторженный отзыв Белинского в "Отечественных записках": "Какая простота и глубокость! Оборот мысли, фразы - все пушкинское...".¹

¹ (Белинский В. Г. Поли. собр. соч., т. 5. М., 1954, с. 595; ср : Отеч. зап., 1842, т. 20, № 1, отд. 6, с. 5.)

Только в 1916 г. Б. Л. Модзалевский опубликовал в "Русском библиофиле" заключительное четверостишие стихотворения "Из альбома С. Н. Карамзиной" с воспроизведением автографа. Это было особенно существенно, так как вскоре все три карамзинских альбома исчезли и местонахождение их не установлено. Публикация в "Русском библиофиле" дала возможность во всех последующих, уже советских изданиях сочинений Лермонтова печатать текст этого альбомного посвящения полностью.

Заключительная строфа по содержанию и тону резко отличается от первых трех. По определению Э. Г. Герштейн, Лермонтов "вместо "тайных бурь страстей", эфемерность которых он уже постиг <...> открывает новые радости-"поутру ясную погоду, под вечер тихий разговор". Этот образ успокоенности завершается примером уютного, изящного и веселого времяпрепровождения в узком дружеском кругу...":¹

¹ (Герштейн Э. Судьба Лермонтова, с. 204.)

 Люблю я парадоксы ваши, 
 И ха-ха-ха, и хи-хи-хи, 
 С<мирновой> штучку, фарсу Саши 
 И Ишки М<ятлева> стихи.

Все три имени упомянуты не случайно: в 1838-1840 гг. Лермонтов часто встречался, и не только в доме Карамзиных, с Александрой Осиповной Смирновой-Россет, Александром Николаевичем Карамзиным и Иваном Петровичем Мятлевым. В письмо к сестре от 26 июня 1839 г. С. Н. Карамзина говорила о "вольных анекдотах госпожи Смирновой и о шутках Александра" за чайным столом.¹

¹ (КОГА, ф. 531, ад. хр. 14, л. 2 об.)

По-видимому, в то же самое время, когда было написано посвящение С. Н. Карамзиной, Лермонтов вписал в альбом Смирновой стихотворение "В простосердечии невежды короче знать вас я желал". Следует обратить внимание на то, что это стихотворение датируется 1840 г., так как было опубликовано в "Отечественных записках" 1840 г. "(т. 12, № 10), подписанных к печати 14 сентября.

Второй из братьев Карамзиных, Александр Николаевич, Саша, был близок к кругу участников "Современника" и "Отечественных записок". Офицер лейб-гвардии конной артиллерии, он встречался с Лермонтовым не только в литературных кругах, но и в столичной гвардейской среде. В 1839 г. отдельной книжкой вышла его повесть в стихах "Борис Улыш", сочувственно встреченная Краевским в только что возобновленных "Отечественных записках" и вызвавшая отповедь В. Г. Белинского в "Московском наблюдателе".¹

¹ (Белинский В. Г. Поли. собр. соч., т. 3. М., 1953, с. 186-187, 619.)

Современный исследователь Н. В. Измайлов выразительно охарактеризовал своеобразную и привлекательную личность Александра Николаевича: "Перед нами скептик и отрицатель, критически настроенный ко всему, что его окружает: к военной службе, которую он от души презирает и высмеивает, к светскому обществу, над которым он охотно издевается, а иногда и негодует, к женщинам, с которыми он подчеркнуто небрежен и дерзок <...>. Александр Карамзин - человек лермонтовского поколения я склада, один из тех, кто дал Лермонтову материал для создания образа Печорина и для горьких, трагических размышлений в "Думе", - из тех, кто сформировался десятилетия спустя после поражения декабристов, в душной и неподвижной атмосфере 30-х годов. Он мог бы, по своему умонастроению, войти в лермонтовский "кружок шестнадцати"; но он не мог бы пойти и далее большинства участников кружка, далеко отстававших от Лермонтова и для которых характерна аристократическая оппозиционность, отнюдь не касающаяся основ существующего строя - ни самодержавия, ни крепостничества <...>. Александр Карамзин не обладал ни достаточно сильным творческим даром, ни активной независимостью мысли. Он был способен на очень хорошие и высокие порывы, на самостоятельные и смелые суждения - но в общем, вне этих отдельных порывов, шел пассивно за той средой, которую сам отрицал".¹

¹ (Измайлов Н. В. Пушкин и семейство Карамзиных, с. 36-37.)

В дневниках, переписке и воспоминаниях современников немало упоминаний о "фарсах Саши", относящихся к 1839-1840 гг. Из дневниковых записей А. И. Тургенева мы знаем, что 12 сентября 1839 г. Лермонтов читал у Карамзиных какую-то повесть, входящую в роман "Герой нашего времени". Затем несколько человек, и среди них Тургенев, Лермонтов и Александр Карамзин, отправились к Валуевым, где "Саша смешил до конвульсий...":¹ 9 января 1840 г. П. А. Вяземский сообщает: "Александр пишет уморительные письма из деревни, и Жуковский за неимением его личных фарсов, заставляет перечитывать их себе".²

¹ (Литературное наследство, т. 45-46. М., 1948, с. 399; ср.: Мануйлов В. А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова. М.- Л., 1964, с. 107. - Сверстник Лермонтова и его приятель по "кружку шестнадцати" П. А. Валуев был женат с 1836 г. на дочери Вяземского Марии Петровне и жил вместе с Вяземскими.)

² (Цит. по статье Э. Г. Герштейн "Мятлевские стихотворения Лермонтова" (Вопр. лит., 1959, № 7, с. 172).)

Иван Петрович Мятлев принадлежал к старинному и богатому дворянскому роду, получил хорошее домашнее воспитание и был связан с влиятельной русской аристократией. Сын сенатора, камергер, он подолгу бывал за границей, хорошо знал языки и весьма иронически относился к нравам и быту русских провинциальных помещиков. Две книжки его лирических стихов, вышедшие в 1834 и 1835 гг., не имели успеха, но в начале 1840-х годов громадную известность приобрела его трехтомная юмористическая поэма "Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границей - дан л'этранже" (1840-1844). Эта известность возникла еще до появления первого тома в литературных и светских салонах Петербурга и Москвы в первые месяцы 1840 г., когда Мятлев охотно и мастерски читал свою поэму, написанную так называемым "макароническим стихом", смесью "французского с нижегородским", пародирующим речь невежественной барыни-путешественницы. Образ Курдюковой служил для Мятлева авторской маской. От имени Курдюковой поэт-острослов описывал с верноподданнических крепостнических позиций события европейской истории, откликался на современную, в том числе литературную, жизнь. Знакомый с Пушкиным, Жуковским, Вяземским с середины 1830-х годов, Мятлев в начале 1840-х годов, после поездок за границу, стал постоянным посетителем салона Карамзиных и в непринужденной, свободной от светской чопорности среде воспринимался Лермонтовым просто как "Ишка Мятлев". Атмосферу дружеской шутки, царившую в кружке Софьи Николаевны, Лермонтов и характеризует в заключительных строках своего стихотворения ("Люблю я парадоксы ваши, И ха-ха-ха, и хи-хи-хи" и т. д.).

Среди стихотворений Мятлева немало посвящений и альбомных записей, обращенных к постоянным посетителям карамзинского салона: А. О. Смирновой-Россет, А. Д. Баратынской, П. А. Бартеневой, маркизе де Траверсе. Александру Осиповну Смирнову Мятлев считал истинной вдохновительницей, "матерью Курдюковой". В одной из записок ей он писал: "О, вы истинная, настоящая мать Курдюковой, ибо вы ее родили: я о вас думая все время, писав ее нашептывания. О вы, которой одной она посвящена и принадлежит".¹

¹ (Мятлев И. П. Поли. собр. соч., т. 1. М., 1894, с. 185.)

Э. Г. Герштейн в статье "Мятлевские стихотворения Лермонтова" опубликовала впервые отрывки из писем П. А. Вяземского к жене и дочери в Баден. 15 января 1840 г. Мятлев, живший с лета 1839 г. за границей, "неожиданным пирогом" попадает на семейное торжество к Вяземским в Петербург. "Никто из нас до того,- сообщал Вяземский,- не видал его. Он только что приехал: и сюрприз и восторги были всеобщие. Все путешествие Курдюковой отчесал он наизусть, по крайней мере четыре битых часов (так!) неумолкно врал и морил он нас со смеху. Попрошу у него что-нибудь и пришлю к тебе". 23 января Вяземский снова упоминает Мятлева: "Вчера опять была Курдюкова у Смирннхи. Много очень смешного. Жаль, что незнакомы вы с Курдгокового, милая особа. Но постараюсь прислать ее хоть силуэтик". 3 февраля: "Мы званы на Курдюкову. Все не могу добиться от него стихов, чтобы вас потешить".¹

¹ (Вопр. лит., 1959, № 7, с. 171.)

Па этих многочисленных чтениях, конечно, не раз бывал и Лермонтов. Следует согласиться с Э. Г. Герштейн, предлагающей к январю - февралю 1840 г. отнести не только стихотворение Лермонтова "Из альбома С. Н. Карамзиной", но и обмен посвящениями между Лермонтовым и Мятлевым. Именно в это время под впечатлением мятлевскнх чтений, до выхода в свет первого тома его поэмы, Лермонтов написал стихи "В альбом автору Курдюковой", слегка подхватив его манеру:

 На наших дам морозных 
 С досадой я смотрю, 
 Угрюмых и серьезных 
 Фигур их не терплю. 
 Вот дама Курдюкова, 
 Ее рассказ так мил. 
 Я от слова до слова 
 Его бы затвердил. 
 Мой ум скакал за нею,- 
 И часто был готов 
 Я броситься на шею 
 К madame de Курдюков.

К сожалению, даже в комментариях к академическим изданиям сочинений Лермонтова не приводится ответ Мятлева на экспромт "В альбом автора Курдюковой". Не может быть никакого сомнения, что Карамзиным хороню были известны оба эти альбомных стихотворения - Лермонтова к Мятлеву и Мятлсва к Лермонтову. Следует признать, что ответ Мятлева, написанный в том же макароническом стиле, что и "Сенсации и замечания госпожи Курдюковой...", выполнен с подлинным мастерством и блеском:

 Monsieur Lermontoi'f, вы, пеночка, 
 Птица певчая, vraiment, 
 Et vos vers sont si charmanls, 
 Что они по чести пеночка 
 Non de creme, mais de Crement.
 Так полны они эр-фиксом 
 И d'esprit и do bon gout, 
 Что с душевным только книксом 
 О них вспомнить я могу.

Приводя эти стихи Мятлева в письме к жене 17 февраля 1840 г., Вяземский добавлял: "Впрочем, для полной красоты этих стихов нужно бы написать французские слова русскими буквами".¹

¹ (Вопр. лит., 1959, № 7, с. 171.)

Таким образом, передатировка стихотворения "Из альбома С. Н. Карамзиной" собирает воедино "мятлевский цикл", связанный с "Сенсациями и замечаниями госпожи Курдюковой..." (первые месяцы 1840 г.). К этому мятлевскому циклу по манере, по стилю относится и стихотворение Лермонтова "А. А. Углицкой", опубликованное по автографу Б. Л. Модзаловскнм в 1922 г.¹ Возможно, что и это альбомное посвящение, не датированное в автографе, следует отнести не к началу 1.841 г., а к середине апреля 1840 г., когда поэт за дуэль с де Барантом был переведен из гвардии в Тенгинский пехотный полк. Именно в эти дни Лермонтов мог с некоторой горечью просить извинить его за "армейский чин". Свадьба Углицкой состоялась, как сообщает Б. Л. Модзалевекпй, в апреле 1841 г. Но Лермонтов не говорит о предстоящей свадьбе, он только желает своей дальней родственнице счастья, когда она станет дамой, т. е. выйдет замуж. Такое пожелание могло быть высказано и за год до свадьбы.

¹ (Альманах "Радуга". По., 1922, с. 111.)

К "мятлевскому циклу" Лермонтова следует отнести еще один экспромт, и едва ли не самый ранний, предваряющий этот цикл. Это альбомное посвящение Анне Алексеевне Олениной в день ее рождения, И августа 1839 г., когда ей исполнился 31 год. Чаще всего Лермонтов виделся с Олениной у Карамзиных, и ее имя не раз встречается в письмах Софьи Николаевны. В посвящении Олениной Лермонтов впервые имитирует макаронический стих и стиль, так прочно связанный в истории русской поэзии с именем Мятлева:

 Ах! Анна Алексевна, 
 Какой счастливый день! 
 Судьба моя плачевна, 
 Я здесь стою как пень! 
 И что сказать не зпаю, 
 А мне кричат "Plus vite!". 
 Я счастья вам желаю 
 Et je vous ielicite.

Нам теперь известны два списка этого стихотворения, и оба имеют дату - 1839 г. Список, обнаруженный А. Н. Михайловой и Центральном государственном историческом архиве СССР, как раз уточняет, что стихи написаны в день рождения Олениной, т. е. за год до выхода в свет первого тома "Сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой за границей...", и свидетельствует о том, что "мятлевский цикл" следует датировагь периодом между августом 1839 и началом 1840 г.¹

¹ (Михайлова А. Н. Стихотворение М. Ю. Лермонтова (А. А. Олениной). - В кн.: М. Ю. Лермонтов. Сб. статей и материалов. Ставрополь. 1960, с. 165-170.)

Отъезды Лермонтова из Петербурга на Кавказ в начале мая 1840 г. и, в последний раз, 12 апреля 1841 г. связаны с Карамзиными. Именно от них, из дома Кушникова на Гагаринской улице (ныне ул. Фурманова, д. № 16), уезжал поэт в ссылку.

Первый биограф Лермонтова Н. А. Висковатый в своей известной монографии со слов В. А. Соллогуба рассказал о прощальном вечере 1840 г.:

"Друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим и тут, растроганный вниманием к себе и непритворною любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение:

 Тучки небесные, вечные странники! 
 Степью лазурною, цепью жемчужного 
 Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники 
 С милого севера в сторону южную...

Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его. Когда он кончил, глаза были влажные от слез... Поэт двинулся в путь прямо от Карамзиных. Тройка, увозившая его, подъехала к подъезду их дома. Пьеской "Тучи" поэт заключил и первое издание своих стихотворений, вышедших в конце 1840 года".¹

¹ (Висковатый П. А. М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество. М.. 1891. с 338.)

В примечании к этому месту П. А. Висковатый указал на неточность позднейшего сообщения В. А. Соллогуба в его воспоминаниях: "Граф Соллогуб в 1877 году рассказывал мне об этом вечере немного иначе, чем (...) в "Историческом вестнике" (1880 г.) в своих воспоминаниях. Там он, очевидно, путает. Вместо ..Тучки небесные" приводит слова Демона в знаменитой поэме: "На воздушном океане". Они были написаны в 1838 году, а "Тучи" в 1840. Самый вечер у Карамзиных он описывает как бы состоявшимся в 1841 г., в последний приезд Лермонтова, что неверно. Мне он говорил: "Я хорошо помню Михаила Юрьевича, стоявшего в амбразуре окна и глядевшего вдаль. Лицо его было бледно и выражало необычную грусть - я в первый раз тогда заметил на нем это выражение п, признаюсь, не верил в его искренность". Люди судят по себе, и Соллогуб не допускал серьезности в нашем славном поэте. Впрочем, в последней редакции своих воспоминаний граф Соллогуб <...> старается дать своим суждениям о поэте иной характер, выходит, что граф в нем тогда же признал талант выше пушкинского!".¹

¹ (Висковатый П. А. М. Ю.Лермонтов. Жизнь и творчество, с. 338.)

12 апреля 1841 г., накануне последнего отъезда на Кавказ, Лермонтов весь день до позднего вечера провел у Карамзиных. Здесь он встретился с сыном П. А. Вяземского Павлом Петровичем, двадцатилетним молодым человеком, племянником Екатерины Андреевны. Тот попросил Лермонтова перевести стихотворение Гейне "Сосна и пальма" (33-е стихотворение из цикла "Лирическое интермеццо" из "Книги песен"). Софья Николаевна принесла сборник стихотворений Гейне по-немецки, и Лермонтов, "наскоро, в недоделанных стихах, набросал на клочке бумаги свой перевод".¹ По пути на Кавказ поэт продолжил работу над этим переводом. Так возникло стихотворение "На севере диком стоит одиноко...".

¹ (Вяземский П. П. Собр. соч. 1876-1887. СПб., 1893, с. 643: ср.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, с. 264.)

А вечером того же 12 апреля в уютной гостиной собрались многие посетители салона Карамзиных, чтобы проститься с поэтом. Под этой датой в дневнике П. А. Плетнева записано: "После чаю Жуковский отправился к Карамзиным на проводы Лермонтова. . .".¹

¹ (Грот Я. К., Плетнев П. А. Переписка, т. 1. СПб., 1896, с. 318.)

В этот вечер у Карамзиных была и Наталья Николаевна Пушкина, которая после возвращения с Полотняного Завода с начала 1839 г. снова часто стала бывать в этом родном для нее доме. Лермонтов держался на почтительном расстоянии и не решался: вступать с ней в беседу. Но случилось так. что в этот раз между ним и Натальей Николаевной произошел очень значительный разговор. Через много лет об этой удивительной встрече рассказала со слов матери Александра Петровна Арапова, урожденная Ланская:

"Нигде она (Наталья Николаевна Пушкина) так не отдыхала душою, как на карамзинских вечерах, где всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропитанной симпатией атмосфер" один только частый посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность. Это был Лермонтов. Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходило к настроению ее души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними.

Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ. Верный дорогой привычке, он приехал провести <...> вечер к Карамзиным, сказать грустное прости собравшимся друзьям. Общество оказалось многолюднее обыкновенного, но, уступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к великому удивлению матери, завладел освободившимся около нее местом, с первых слов завел разговор, поразивший ее своей необычайностью. Он точно стремился заглянуть в тайник ее души, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей.

Мать поняла, что эта исповедь должна была служить в некотором роде объяснением; она почуяла, что упоение юной, но уже признанной славой не заглушило в нем неудовлетворенность жизнью. Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого мощного, отлетевшего духа, но живое участив пробудилось мгновенно, И, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить, подбирая подходящие примера из собственной тяжелой доли. И по мере того, как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления.

В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных своей продолжительностью, Лермонтов сказал: "Когда я только подумаю, как мы часто здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ее обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах. Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать вам когда-нибудь другом. Никто не может помешать посвятить вам всю беззаветную преданность, на которую я чувствую в себе способность".

"Прощать мне вам нечего, - ответила Наталья Николаевна, - но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее оставаться при этом убеждении".

Прощание их было самое задушевное, и много толков было потом у Карамзиных о непонятной перемене, происшедшей с Лермонтовым перед самым отъездом.

Ему не суждено было вернуться в Петербург, и когда весть о его трагической смерти дошла до матери, сердце ее болезненно сжалось. Прощальный вечер так наглядно воскрес в ее памяти, что ей показалось, что она потеряла кого-то близкого.

Мне было шестнадцать лет, я с восторгом юности зачитывалась "Героем нашего времени" и все расспрашивала о Лермонтове, о подробностях его жизни и дуэли. Мать мне тогда передала их последнюю встречу и прибавила: "Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз это была победа сердца, и вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собой в могилу"".¹

¹ (Новое время, илл. прилож., 1908, 9 янв., Ms 11432; ср.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, с. 265-267.)

Следующий день Лермонтов провел еще в Петербурге и прощался с друзьями. Он навестил В. Ф. Одоевского и получил от него чистый альбом с надписью: "Поэту Лермонтову дается моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную". Одоевский хотел ободрить уезжавшего друга, он знал о дурных предчувствиях поэта и потому настаивал на том, чтобы альбом, заполненный новыми стихами, Лермонтов возвратил сам.¹

¹ (Альбом, или тетрадь, В. Ф. Одоевского хранится в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Надпись Одоевского датирована: "1841 Апреля 13-е. С.-П<етер>бург". Факсимиле надписи см.: Литературное наследство, т. 43-44. М., 1941, с. 679.)

В тот же день Е. П. Ростопчина ужинала вместе с А. Н. Карамзиным и Лермонтовым "втроем за маленьким столом". Впоследствии в своем известном письме к А. Дюма-отцу она вспоминала: "Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я наставляла его молчать и стала смеяться над его казавшимися пустыми предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце".¹

¹ (Рус. старина, 1882, № 9. с. 619; ср.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, с. 285-286.)

Вскоре, в конце этого трагического 1841 года, Е. П. Ростопчина в стихотворении "Пустой альбом" вспомнила свои встречи с Лермонтовым, вечера у Карамзиных и прощальный ужин. Ей удалось воссоздать дружескую атмосферу карамзинского кружка и живой облик поэта:

 Но лишь для нас, лишь в тесном круге нашем 
 Самим собой, веселым, остроумным, 
 Мечтательным и искренним он был. 
 Лишь нам одним он речью, чувства полной, 
 Передавал всю бешеную повесть 
 Младых годов, ряд пестрых приключений 
 Бывалых дней, и зреющие думы 
 Текущий поры... Но лишь меж нас,- 
 На ужинах заветных, при заре 
 (В приюте том, где лишь немногим рад 
 Разборчиво-приветливый хозяин),- 
 Он отдыхал в беседе непритворной, 
 Он находил свободу и простор, 
 И кров как будто свой, и быт семейный... 
 О! живо помню я тот грустный вечер. 
 Когда его мы вместе провожали, 
 Когда ему желали дружно мы 
 Счастливый путь, счастливейший возврат; 
 Как он тогда предчувствием невольным 
 Нас испугал! Как нехотя, как скорбно 
 Прощался он! . . Как верно сердце в нем 
 Недоброе, тоскуя, предвещало!1

¹ (Ростопчина Е. П. Стихотворения, т. 2. СПб., 1856, с. 96-97. - В 1838 г. Ростопчина посвятила Е. А. Карамзиной стихотворение "Где мне хорошо": "К приюту тихому беседы просвещенной, К жилищу светлых дум дорогу знаю я...".)

18 апреля 1841 г., когда Лермонтов был в Москве, Е. А. Арсеньева, не примирившаяся с мыслью о повой разлуке с внуком, обратилась с письмом к С. П. Карамзиной: "Опасаясь обеспокоить вас моим приездом, решилась просить вас через письмо; вы так милостивы к Мишеньке, что я смело прибегаю к вам с моею просьбою, попросите Василия Андреевича (Жуковского) напомнить государыне (Александре Федоровне): вчерашний день прощены в связи с празднованием бракосочетания наследника Александра Николаевича с принцессой Марией Гессен-Дармштадской) Исаков, Лихарев, граф Апраксин и Челищев: уверена, что и Василий Андреевич извинит меня, что я его беспокою, но сердце мое растерзано".¹

¹ (Литературное наследство, т. 45-46, с. 656 (факсимиле - там же, с 655).)

Конечно, ни Софья Николаевна, пи добрейший Василий Андреевич не могли изменить что-либо в участи Лермонтова, год назад высочайшим приказом исключенного из гвардии и переведенного в пехотный Тенгинский полк на Кавказе. Ведь и так затянувшееся пребывание опального поэта в отпуску в столице крайне раздражало А. X. Бенкендорфа и П. А. Клейнмихеля.

До нас далеко не полностью дошла переписка Е. А. Арсеньевой с внуком, но еще печальнее обстоит дело с перепиской Лермонтова с Карамзиными. В 1934 г. А. П. Михайлова в архиве Н. С. Голицына обнаружила единственное известное нам письмо Лермонтова к С. Н. Карамзиной, отправленное им из Ставрополя 10 мая 1841 г., через день или два после прибытия в этот административный центр Северного Кавказа.¹ Это французское письмо поэта к Софье Николаевне позволяет предположить, что существовала переписка между нею и Лермонтовым.

¹ (Литературное наследство, т. 19-21. М., 1935, с. 514. (факсимиле - там же, с 655))

Заслуживает доверия свидетельство П. И. Бартенева: "Говорят" у нее G. H. Карамзиной) было много писем Лермонтова. Сохранены ли они?".¹ Возможно, что известное нам письмо - единственное за 1841 г.; не исключено, что переписка за 1840 г. будет когда-то обнаружена.

¹ (Рус. арх., 1902, № 5, с. 118; ср.: Литературное наследство, т. 45-46, с. 49.)

Ставропольское письмо Лермонтова к С. Н. Карамзиной - предпоследнее из всех его писем, известных нам. Оно печатается теперь в собраниях сочинений поэта, и по поводу него можно ограничиться только некоторыми соображениями. Начатое непринужденно разговорным сообщением о прибытии в Ставрополь и предстоящем отъезде вместе с Монго-Столыпиным в военную экспедицию, письмо переключается в доверительное, грустное признание: "Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это все, что только можно мне пожелать". Лермонтовская откровенность всегда немногословна, и от нее удобнее всего перейти к самой корреспондентке, к возможной корреспондентке, пока адресату письма, дорогой m-lle Sophie: "Я надеюсь, что это письмо вас застанет еще в С.-Петербурге и что в ту минуту, как вы будете его читать, я ворвусь в пролом Черкея". Неотвязная мысль о роковой опасности, ожидание близкой гибели преодолеваются переходом к привычному тону салонной беседы. Иронизируя над недостаточной осведомленностью Софьи Николаевны в вопросах географии, Лермонтов забавно определяет местоположение Ставрополя: "между Каспийским и Черным морем, немного южнее Москвы и немного севернее Египта".

Середина письма посвящена творческому подъему, "демону" поэтического вдохновения, который владел поэтом на всем пути до Кавказа. Альбом Одоевского был им заполнен почти наполовину. Лермонтов не только упоминает, что написал французское стихотворение "L'Attente" ("Ожидание"), но и приводит его полностью, хотя, по всей видимости, оно прямого отношения к Карамзиной не имеет. Несколько неожиданно и загадочно сближение этого стихотворения с легкой поэзией Парни, одного из любимых французских поэтов юного Пушкина и его друзей-лицеистов, но далекого от интересов Лермонтова в начале 1840-х годов.

В заключительной части письма заслуживает внимания не только просьба адресовать письма в штаб генерала П. X. Граббе, командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории, но и предположение, что Карамзина воспользуется этим адресом и ответит.

Лермонтов мог получить ответ Софьи Николаевны в Пятигорске, если только она сразу отозвалась на его письмо.

Известие о смерти Лермонтова на дуэли с Мартыновым у подножия Машука 15 (27) июля 1841 г. было получено Николаем I в самых первых числах августа. П. П. Вяземский сообщает в воспоминаниях: "Летом, во время красносельских маневров, приехал из лагеря к Карамзиным флигель-адъютант полковник конногвардейского полка (Иван Дмитриевич) Лужин (впоследствии московский обер-полицеймейстер). Он нам привез только что полученное в главной квартире известие о смерти Лермонтова".¹

¹ (Вяземский П. П. Собр. соч., с. 643; ср.: Рус. арх., 1911, №9, с 160, а также: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, с. 264, 484-485.)