Поэзия Лермонтова в салоне Елагиных (М. И. Гиллельсон)

До нас дошло поразительно мало отзывов о Лермонтове из московских литературных кружков 1840-1841 гг. Письмо поэта B. И. Крассва к А. А. Краевскому, странички из воспоминаний C. Т. Аксакова, свидетельства из дневников и писем Ю. Ф. Самарина, А. Я. Булгакова и Т. А. Бакуниной - таков скудный перечень этих отзывов. Тем ценнее те новые сведения, которые идут отсюда - от ближайшего окружения Герцена, Грановского, братьев Киреевских... Именно такие свидетельства имеются в богатом архиве Елагиных-Киреевских.

Авдотья Петровна Елагина - хозяйка московского литературного салона, переводчица, "чрезвычайно умная женщина", как аттестовал ее Герцен. Любимая племянница Жуковского, она была в дружеских отношениях со многими русскими писателями и деятелями отечественной культуры.

От первого брака Авдотьи Петровны родились дочь Мария Васильевна и сыновья Петр Васильевич и Иван Васильевич Киреевские. Несколько лет спустя после смерти первого мужа она вышла замуж за Алексея Андреевича Елагина; от второго брака у нее было четверо детей: сыновья Василий, Николай, Андрей и дочь Лили (Елизавета). Алексей Андреевич, человек образованный, жадный до книг, вольтерьянского склада ума, близкий друг декабриста Г. С. Батенькова, большую часть времени жил в деревне; в их же московской квартире хозяйничала Авдотья Петровна.

Елагины-Киреевские состояли в родстве с Иваном Филипповичем Мойер, мужем рано скончавшейся Машеньки Протасовой. Его дочери Екатерине Ивановне Мойер суждено было укрепить родственные узы между двумя семьями: она вышла замуж за Василия Елагина. Мойеры жили в Бунине, которое находилось недалеко от имения Елагиных. Катя Мойер часто гостила и в деревенском доме Алексея Андреевича, и в московской квартира Елагиных.

В этом просвещенном кругу родственников Жуковского постоянно следили за новыми произведениями русской и иностранной словесности. Вот несколько выписок из писем 1834 г. Василия Елагина к отцу, которые позволят читателю сразу войти в мир умственных интересов этого семейства.

"3 сентября. <.. .> Между прочим читаю один роман Мериме из времен Карла IX, где описана сцена Варфоломеевской ночи" он необыкновенно занимателен. Манера похожа па пушкинскую1 в прозе: нет подлинных описаний характеров, нет эпизодов, а действие всегда сосредоточено и внимание остановлено. У Meриме драматического таланта больше, кажется, чем у всех остальных драматургов французских вместе, хотя он и не пишет трагедий.

На этих днях читал я также Плутарха: его ребяческая простота и просторечие не могут не понравиться. Многие жизни необыкновенно увлекательны: например, Гракхов...".

"На этих днях он (И. В. Киреевский. - М. Г.) прислал нам "Биб<лиотеку> для чтения". В ней много любопытного - и отсюда вижу, что сделает вам удовольствие. У меня есть такт на этот счет. Между прочим, обрадовала меня "историческая характеристика" Шевырева - "Сикст V, папа римский". Здесь есть истинный, глубокий талант, вообще то, чего я никогда не предполагал в Шевыреве. Прекрасны также письма о Кавказе Бестужева. Они очень грустны - это понятно. Теперь в Москве брат его, который прощен (тот, который сходил с ума), он говорил" что Марлинского ужасно угнетают; что теперь открыт новый поход на горцев и что он в отчаянии бросается навстречу смерти" В Москве говорят, будто он убит".

"3 ноября. <...> Не понимаю, как могли вам не понравиться" "Кавказские очерки", которые восхитили нас. Давно Бест<ужев> не писал с таким глубоким чувством. <...>

В литературе у нас решительно не видно ничего, кроме пустоты: зато пустота дает себя чувствовать, как говорит Петруша (П. В. Киреевский. - М. Г.). Думал ли, например, я за 5 лет, в деятельное и любопытное время, когда в России расцветало столько надежд, что мне придется быть зрителем времен упадка ужасного, общего. Только не могу понять, довольно самоотвержения или преданности судьбе, чтобы не питать сильной надежды" даже веры в то, что будет сильное потрясение, буря, несчастие, которое пробудит, оживит, возвысит падающее человечество.

Где, например, теперь прежние прекрасные надежды России? Что делает Киреевский, Пушкин (потому что он также надежда), Баратынский, Одоевский и другие? Они ничего не делают только потому, что поддались влечению своего времени к лени. Дай бог, чтобы даже несчастие или по крайней мере сильное потрясение, буря общая, всемирная или хоть европейская пробудила нас от этого тяжкого сна к жизни, к действительности, которой нынче ж и не увидим; иначе же выйдем из мира, не знавши настоящей жизни, которую знали все счастливцы, воины 12-го года, современники Наполеона.

Блажен, кто посетил сей мир 
В его минуты роковые. 
Его призвали всеблагие 
Как собеседника на пир.

А эдакое уничтожающее все силы, все способности время хуже самых страшных бурь и переворотов. Надеюсь, что вы согласны со мною и будете молиться о грозе, чтоб не пропал хлеб на полях".¹

¹ (ГБЛ, ф. 99, карт. 1, ед. хр. 19; карт. 4, ед. хр. 70.)

Трудно предполагать, что к точной оценке романа Мерима "Хроника времен Карла IX" (1829), к сравнению стиля французского писателя с манерой Пушкина-прозаика 16-летний Василий Елагин пришел самостоятельно. Скорее всего подобные оценки возникли у юноши под непосредственным воздействием его сводных братьев - И. В. и П. В. Киреевских.

В шестом томе "Библиотеки для чтения" (цензурное разрешение - 27 сентября; следовательно, письмо Елагина можно датировать октябрем 1834 г.) внимание его привлекла статья Шевырева. Удивление, с каким он пишет о достоинствах "исторической характеристики", не случайно: это единственное хвалебное высказывание о С. П. Шевыреве в письмах молодых Елагиных. Шевырев отнюдь не был их кумиром.

Елагин самостоятелен и критичен; он не безусловный поклонник и популярного Марлинского, чьи очерки (в том же номере журнала), кажется, предпочитает его повестям. Об авторе очерков он осведомлен. У Елагиных нашлись, по-видимому, и общин знакомые с братом писателя, Петром Александровичем Бестужевым, декабристом, осужденным по XI разряду, воевавшим па Кавказе, а затем уволенным в отставку вследствие психического заболевания. Со слов Н. А. Бестужева, Василий Елагин сообщает отцу об угнетенном состоянии Бестужева-Марлинского, который, как известно, три года спустя погиб в стычке с горцами.

Особенно примечательно письмо, в котором Елагин утверждает, что он "зритель времен упадка", что 1830-е годы разрушили многие надежды и принесли горькое разочарование, что за последние пять лет, т. е. за 1830-1834 гг., почти замолкли голоса лучших русских писателей. Вспомним, что за этот небольшой отрезок времени закрылась "Литературная газета" Дельвига, что в 1832 г. был запрещен "Европеец", а в 1834 г. - "Московский телеграф". Ивану Киреевскому, блестящему публицисту, сводному брату молодых Елагиных, было запрещено заниматься журналистикой. С каждым годом все сильнее давал себя чувствовать правительственный курс, направленный на удушение русской печати и литературы. Поводов для грустных размышлений у Василия Елагина было достаточно. И тем не менее справедливости ради отметим, что в своей пессимистической оценке состояния отечественной словесности Елагин дошел до крайности. Но для нас важна не степень исторической точности его суждений, а то, как воспринимал он, представитель нового поколения, интеллектуальную атмосферу того времени. Можно без преувеличения сказать, что беспощадный приговор Елагина: ".. .эдакое уничтожающее все силы, все способности время хуже самых страшных бурь и переворотов" - словно предвосхищает "Думу" Лермонтова:

Толпой угрюмою и скоро позабытой 
Над миром мы пройдем без шума и следа, 
Не бросивши векам ни мысли плодовитой, 
Ни гением начатого труда.

Не оправдались слова Лермонтова! Его поколение дало России блестящую плеяду поэтов и мыслителей:

Вопреки правительственному гнету выросли они, мыслители, протестанты и революционеры. Но чтоб стать такими, какими они стали, требовалась бесстрашная дерзость отрицания существующего порядка вещей, требовалось дойти до крайности!

Молодых Елагиных нет в списке выдающихся деятелей русской культуры. Но они не принадлежали и к серой посредственности, ко всем тем, чья жизнь от колыбели до могилы была предначертана табелью о рангах. Они не могли не быть страстными почитателями поэзии Лермонтова: ведь она выражала их чувства, их мысли.

"Читали ли вы в "Отеч<ественных> записк<ах>" стихи Лермонтова, перевод из Гете? - писал Николай Елагин отцу 18 августа 1840 г. - Стихи эти очень понравились Москве, и кто оттуда к нам ни приедет, всякий непременно знает их наизусть и хвалит. Я сочинил музыку на эти стихи, и они поются у пас в Люблино с утра до вечера".¹

¹ (ГБЛ, ф. 99, карт. 5, ед. хр. 32.)

Стихотворение Лермонтова "Горные вершины...", пронизанное пантеистическим восприятием жизни, нашло живой отклик у молодого поколения, студентов Московского университета, однокашников Николая Елагина.

Постоянными посетителями салона Елагиных была профессура Московского университета - Грановский, Редкий, Крюков, Погодин, Шевырев. В письмах молодых Елагиных непрерывно мелькают эти имена. Они описывают их лекции, повествуют о встречах с ними в родительском доме. По-разному, очень по-разному относилась молодежь к своим университетским наставникам. Восторженные характеристики Грановского, уважительные отзывы о Крюкове и Редкине, насмешливые суждения о Погодине и Шевыреве. Как-то Погодин поехал р Петербург. В Москве прошел слух о том, что его хотят взять в наставники к великому князю Константину Николаевичу. Николай Елагин в восторге от этой новости. Как хорошо будет Погодину! Какая польза для великого князя! Как счастливы будут студенты университета, избавившись от плохого профессора!

Наступил 1841 г. Влюбленный в 17-летпюго Е. Б. Мюльгаузен, Грановский объясняется ей в любви. С восторгом сообщает он Я. М. Неверову о том, что любимая девушка позволила ему искать ее руки; с нетерпением ждет он отцовского благословения: "У меня была только одна забота - как бы убить несчастные шесть дней, отделяющие одно воскресенье от другого. По будням я не смел туда ездить. Пред масляницею приехали родственницы Елагиной - В<оейко>вы и кузина их М<ойер>. Я обрадовался возможности развлечения и ухватился за эту возможность. Ездил к Елагиной почти ежедневно и провожал этих дам в Собрание и т. д., куда они, туда и я. При их уме и образованности мне, разумеется, было не скучно, и я выдержал целых две недели, не ездя к Мюльгаузен".¹

¹ (Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2. М., 1897, с. 406.)

Сохранился дневник Е. И. Мойер, который дает нам возможность прокомментировать письмо Грановского. Е. А. Мойер приехала в Москву 30 апреля 1841 г. и, как обычно, остановилась в доме Елагиных. На следующий день, 1 мая, в гости пожаловал Грановский, "который привез нам превосходные стихи Лермонтова о Кавказе, неизданные, но которые скоро будут напечатаны в "Москвитянине"".¹

¹ (ГБЛ, ф. 99, карт. 25, ед. хр. 21, л. 2 об. (подлинник по-французски).)

Грановский привез к Елагиным стихотворение Лермонтова "Спор", которое воспринималось как поэтический ответ на журнальные нападки Шевырева. Отношения России к Востоку и Западу находились в "эпицентре" общественных споров тех лет. "В "Москвитянине" был разбор Лермонтова Шевыревым, и разбор не совсем приятный, по-моему, несколько несправедливый, - писал А. С. Хомяков летом 1841 г. - Лермонтов ответил очень благоразумно: дал в "Москвитянин" славную пьесу "Спор Шата с Казбеком" стихи прекрасные".¹

¹ (Хомяков А. С. Собр. соч., т. 8. М., 1904, с. 101.)

Стихотворение "Спор" Лермонтов передал для "Москвитянина" Ю. Ф. Самарину перед самым отъездом на Кавказ - около

23 апреля, а неделю спустя Грановский читал его в салоне Елагиных. Самарин, как мы видим, сразу же пустил его по рукам.

Е. И. Мойер не сообщает нам отзывы Грановского о стихотворении "Спор". Но, к счастью, сохранилось письмо Грановского к его двоюродной сестре А. Е. Хромиде, в котором он писал

24 июня 1841 г.: "Выскажите мне ваше мнение о стихотворениях Лермонтова. Не правда ли, это превосходный талант? В июньском номере "Москвитянина" помещена его великолепная пьеса. Если вы не читаете этот журнал у себя на краю света, то я тотчас сделаю для вас копию".¹

¹ (Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2, с. 198 (подлинник по-французски).)

Грановского, профессора истории, покорявшего слушателей глубиной мысли и безупречной отточенностью изложения, очаровали пластичность стихотворения Лермонтова, его могучий поэтический дар, позволивший ему в нескольких стремительных строфах представить развернутую картину современного Востока.

Грановский, надо думать, оценил широкую осведомленность Лермонтова в научном и художественном движении первых десятилетий XIX в., которое именовали, и не без основания, "ренессансом Востока" в Европе.¹

¹ (Об этом см.: Гроссман Л. П. Лермонтов и культуры Востока.- В кн.: Литературное наследство, т. 43-44. М., 1941, о. 673-744.)

Положительные отзывы о "Споре" и Хомякова, видного представителя нарождавшегося славянофильства, и Грановского, центральной фигуры крепнущего западничества, убеждают нас в том, что Лермонтов сумел запять свою особую позицию, которая нашла сочувственный отклик у деятелей обоих течений русской общественной мысли того времени.

Высказывания Грановского о Лермонтове, даже те, которые содержатся в опубликованных письмах, не оценены до сих пор по достоинству. Чем можно это объяснить? По всей вероятности, письмом Белинского к Н. В. Станкевичу от 29 сентября 1839 г., из которого заключали, что Грановский слишком резко критиковал Лермонтова, в частности неблагоприятно отозвался о стихотворении "Три пальмы": "Идя к Грановскому, нарочно захватываю новый № "Отечественных записок", чтобы поделиться с ним наслаждением, - и что же? - он предупредил меня: "Какой чудак Лермонтов - стихи гладкие, а в стихах черт знает что - вот хоть его "Три пальмы" - что за дичь!". Что на это было отвечать? Спорить? - но я уже потерял охоту спорить, когда нет точек соприкосновения с человеком. Я не спорил, но, как майор Ковалев частному приставу, сказал Грановскому, расставив руки: "Признаюсь, после таких с вашей стороны поступков я ничего не нахожу", - и вышел вон. А между тем этот человек со слезами восторга на глазах слушал "О царе И<ване> Васильевиче), молодом опричнике и удалом купце Калашникове"".¹

¹ (Белинский В. Г. Поли. собр. соч., т. 11. М., 1956, с. 379-380.)

Недаром друзья звали Белинского неистовым Виссарионом, Не сойдясь с Грановским в оценке одного (!) стихотворения Лермонтова, он вскипел и тотчас от него ушел. Свое негодование он излил в письме к Н. В. Станкевичу. Негодовать Белинский умел, и его страстное осуждение Грановского загипнотизировало исследователей. Но обратили достаточного внимания даже на то, что сам Белинский свидетельствовал о сильнейшем впечатлении, произведенном на Грановского "Песней про царя Ивана Васильевича...". А ведь это суждение историка, широко образованного, обладавшего даром воскрешать облики различных эпох!

Вспомним и другие знаменательные высказывания Грановского о поэзии Лермонтова. Вот выдержка из его письма к А. Е. Хромиде от 27 декабря 1840 г.: "Читали ли вы русские стихотворения Лермонтова, которые только что появились? В этом маленьком томе имеются отличные вещи. Если у вас его еще нет, то я могу сразу же выслать его".¹

¹ (Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2, с. 192 (подлинник по-французски).)

Шесть месяцев спустя, в августе 1841 г., Грановский писал своим сестрам: "По-прежнему печальные новости. Лермонтов, автор "Героя нашего времени", единственный человек в России, способный напомнить Пушкина (capable de rappeler Pouchkine), умер той же смертью, что и последний. Он убит на дуэли Мартыновым, братом молодой особы, которая фигурировала в его романе под именем княжны Мери. Он был моего возраста".¹

¹ (Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2, с. 128 (подлинник по-французски). Ср. ту же версию в письме Андрея Елагина от 22 августа 1841 г.: Герштейн Э. Г. Отклики современников на смерть М. Ю. Лермонтова. - В кн.: М. Ю. Лермонтов. Статьи и материалы. М., 1939, с. 66.)

Таково было мнение Грановского о масштабе дарования Лермонтова. И это мнение возникло у него не внезапно, а исподволь. Безвременная гибель поэта лишь побудила Грановского подвести итог своим раздумьям о поэзии Лермонтова; а то, что Грановский пристально следил за стремительным взлетом преемника Пушкина, несомненно.

6 мая 1841 г. Е. И. Мойер записала в дневнике, что к ним в гости пришел Грановский: "...он нам читал дивное стихотворение Лермонтова о Наполеоне. Грановский вскоре ушел, и все пошли спать, кроме Марии, Василия и меня; мы спорили о Лермонтове; Василий утверждал, что модные молодые люди обожают Лермонтова и видят в нем родоначальника нового поколения, желающего быть героями нашего времени. Я же уверяла Василия, что этот энтузиазм по отношению к автору является наигранным, что существует мода очаровываться Лермонтовым и что поэтому весь свет им очарован".¹ Е. И. Мойер тонко подметила "изнанку" поэтического успеха. Вслед за истинными ценителями прекрасного является пестрая многоликая толпа, восхищение которой - лишь громкий отголосок моды. Подобное "увлечение" Лермонтовым вскоре предстало, во всей своей цинической наготе, в пошлом армейском "демонизме".

¹ (ГБЛ, ф. 99, карт. 25, ед. хр. 21, л. 5 (подлинник по-французски).)

"Дивное стихотворение Лермонтова о Наполеоне" - это "Последнее новоселье". Перенесение праха Наполеона с острова св. Елены в Париж волновало умы и на Западе, и в России. Именно этому событию посвятил Лермонтов свое стихотворение. Оно было написано в начале апреля 1841 г. (не позднее 4 числа) и только что появилось в печати - в "Литературной газете" (1 мая, № 47) и в майской книжке "Отечественных записок".

Несколько ранее о Наполеоне были написаны три стихотворения А. С. Хомякова; они также читались в салоне Елагиных. В марте 1841 г. Д. А. Валуев сообщал Н. М. Языкову: "Каковы стихи Хомякова, которые вам посылаем теперь? Это уже Наполеон третий. Первый был не так хорош и был весьма дурно принят всем домом Елагиных; это раздосадовало Ал<ексея> Степановича), и он написал две славные пьесы".¹ Историко-философская, социально-политическая н телеологическая проблематика "Последнего новоселья" живо волновала Хомякова. Известен его неодобрительный отзыв о лермонтовском стихотворении; по-видимому, в этом отзыве проявилось внутреннее несогласие, скрытая оппозиция по отношению к "лермонтистам" в салоне Елагиных. Можно думать, что в лермонтовских стихах, восторженно принятых его московскими друзьями, Хомяков усматривал тенденциозное "педалирование" темы величия и одиночества императора.

¹ (Хомяков А. С. Собр. соч., т. 8, с. 109.)

Два года спустя Грановский снова приносит стихи Лермонтова в салон Елагиных. Вот что писал об этом Николай Елагин отцу:

"У нас случилось на днях несколько неприятных историй: 1-ая. На одном из воскресений Грановский прочел нам 8 новых пиэс Лермонтова, сберегаемых им для "Отечественных) записок)", и дал их нам списать. Из слушателей был и Погодин. Сей начал интриговать как журналист, чтобы поместить их в "Москвитянине". Гран<овский> отказался дать. Наконец Погодин) объявил ему, что неизвестная особа прислала ему эти стихи с просьбою поместить их в "Моск<витянине>". У нас наш список кто-то украл. В один прекрасный вечер получаем мы от Погодина записку с просьбою, чтоб любезные студенты прислали ему стихи Л<ермонтова>, полученные от Гранов<ского>. Любезные студенты послали то, что помнили наизусть, Гр<ановский> рассердился за это и главным образом на Пог<одина>, который надул его, объявив, что имеет уже списки и что во зло употребляет свое профессорское могущество.

Главное неприятно в этой истории то, что пропали стихи Лермонтова) у нас. Неприятно потому, что и нельзя вам послать 8 отличных пиэс, и потому, что у нас крадут, - и это завелся какой-то литературный и художественный вор...".¹

¹ (ГБЛ, ф. 99, карт. 5, ед. хр. 34; ср.: Летопись ЖИЗНИ И творчества А. И. Герцена. 1812-1850. Сост. Г. Г. Елизаветина, Л. Р. Ланский и др. М., 1974, с. 273. - Во второй части письма Николай Елагин сообщал о том, что у них из дома украли рисунок (или картину) Э. А. Дмитриева-Мамонова "Мелочная лавочка".)

Письмо Николая Елагина крайне интересно. Но, пожалуй, не менее интересно и письмо его сестры Лили к отцу, имеющее к тому же точную дату:

"22 февраля. <1843>. Вот кто был у нас вчера - первую надо назвать М-те Герцен, как незнакомое для тебя лицо и в первый раз бывающая у нас. Она недурна собой и очень миленькая. Она всем понравилась очень, даже Свербееву, который очень взыскателен. Потом были Герцен, Галахов, Грановский, Кетчер, Боборыкин, Аксаков (Константин. - М. Г.), Языков, Свербеевы и Ванюша (И. В. Киреевский. - М. Г.), потом, тоже ненадолго, ж он и Хомяков.

Грановский привез 8 новых чудных пиес Лермонтова, которые Кетчер прочел нам вслух, и потом мы успели переписать - однако ж их не посылаю потому, что ты сам будешь скоро".¹

¹ (ГБЛ, ф. 99, карт. 6, ед. хр. 35.- С небольшим пропуском этот отрывок опубликован в кн.: Литературное наследство, т. 79. М., 1968, с. 57.)

На чтении у Елагиных присутствовали видные представители тогдашней московской интеллигенции. Идейное размежевание между западниками и славянофилами еще не достигло той черты, когда личное общение между ними стало невозможным. Однако расхождения уже значительны, и выбор печатного органа диктуется, как правило, не случайностью, а твердым намерением помочь "своему" журналу. Именно поэтому Грановский наотрез отказывает М. П. Погодину, журнал которого "Москвитянин" служил прибежищем для сторонников славянофильской доктрины (своего печатного органа у них в то время не было), и желает отдать неизвестные стихи Лермонтова в петербургские "Отечественные записки", которым симпатизировали западники и в которых они деятельно сотрудничали.

В малопривлекательном свете выступает в этой истории Погодин, пытавшийся всеми правдами и неправдами заполучить стихотворения Лермонтова для "Москвитянина". Однако "интрига" Погодина не имела успеха. Списки стихов, украденные у Елагиных, к нему не попали. Он сумел добыть лишь записи, сделанные по памяти Елагиными, и не рискнул их напечатать.

Отказ Грановского дать неизвестные стихи Лермонтова в "Москвитянин" вывел из себя его издателей. Некоторое время спустя Николай Елагин сообщал отцу: "В Москве распространились слухи, что ходят подделанные Лермонтова стихи и что их печатают в "Отечественных записках". "Москвитянин" даже и напечатал, что "О<течественные> з<аписки>" выдают всякую дрянь за Лермонтова). Здешние, Белинский с братиею, готовят грозный ответ".¹

¹ (ГБЛ, ф. 99, карт. 5, ед. хр. 34.)

И действительно, в исключительно резком критическом разборе "Полной русской хрестоматии" А. Д. Галахова Шевырев писал: "Лучшая дань уважения, какую можно теперь принести Дарованию Лермонтова, будет состоять в том, чтобы защитить память усопшего поэта от той клеветы и того неуважения, которыми его пятнают. Литературные промышленники, имея в руках своих некоторые стихотворения его, под именем его же печатают множество пустых стихов, бог знает им ли сочиненных. Миф о Гомере сбывается в глазах на Лермонтове, которого имя стало уже генерическим (т. е. родовым. - М. Г.) и которым пользуются многие безымянные поэты. Один журнал, обанкрутившийся стихотворцами, обещает нам продолжение стихотворений Лермонтова бесконечно, до тех пор пока не создаст себе нового живого поэта напрокат, для подкрепления своей нескончаемой французско-русской прозы".¹

¹ (Москвитянин, 1843, ч. 3, № 6, с. 504.)

Строки Шевырева о том, что в "одном журнале" под именем Лермонтова печатают стихи "безымянных поэтов", были продиктованы, по справедливому утверждению Белинского, журнальной вавистью.¹ В № 4 и 5 "Отечественных записок" за 1843 г. были опубликованы стихотворения Лермонтова из записной книжки В. Ф. Одоевского, подаренной Лермонтову перед последним отъездом поэта на Кавказ. На страницах "Отечественных записок" появились лучшие стихотворения Лермонтова: "Утес"" "Сои", "Тамара", "Выхожу один я на дорогу", "Морская царевна", "Нет, не тебя так пылко я люблю", "Дубовый листок", "Из-под таинственной, холодной полумаски", "Не плачь, не плачь, мое дитя". Все девять стихотворений принадлежат к шедеврам Лермонтовской лирики. Бросая "Отечественным запискам" обвинение в печатании мнимых лермонтовских стихотворений, Шевырев спешил опорочить в глазах читателей еще не появившийся в печати лермонтовский "цикл" Грановского, который так обидно уплыл из рук издателей "Москвитянина".

¹ (См. отповедь Шевыреву в статье Белинского "Несколько слов о "Москвитянине"" (Белинский В. Г. Поли. собр. соч., т. 7. М., 1955" с. 624-625).)

Однако передал ли Грановский эти стихотворения в "Отечественные записки"? Редакционное примечание неопровержимо убеждает нас в том, что Грановский не отступил от своего намерения: "Счастливый случай доставил нам в руки еще восемь стихотворений Лермонтова. Несмотря на то что некоторые из них носят на себе печать таланта далеко незрелого и принадлежат к эпохе самой ранней юности покойного поэта, мы решили напечатать их, почитая драгоценною всякую строку, написанную Лермонтовым".¹

¹ (Отеч. зап., 1843, т. 31, № 11, отд. 1, с. 193.)

Все восемь стихотворений, присланных Грановским, были напечатаны в № 11 и 12 за 1843 г. Вот их перечень: "К портрету старого гусара", "Незабудка", "Избави нас от летних мушек", "Смерть", "Романс к***" ("Когда я унесу в чужбину"), "Они любили друг друга так долго и нежно", "Когда весной разбитый лед", "Ребенка милого рожденье".

Теперь мы можем представить себя сидящими в гостиной Елагиных и слушающими, как Кетчер читает не известные его слушателям стихи Лермонтова:

 Когда я унесу в чужбину 
 Под небо южной стороны 
 Мою жестокую кручину, 
 Мои обманчивые сны, 
 И люди с злобой ядовитой 
 Осудят жизнь мою порой, 
 Ты будешь ли моей защитой 
 Перед бесчувственной толпой?

Юношеская исповедь Лермонтова должна была взволновать Грановского: в ней чувствовалось, что молодой поэт пророчески предвидел, как труден будет его жизненный путь. В сознании последующих поколений Грановский - кумир студенческой молодежи, блестящий профессор Московского университета. Но надо вспомнить, сколько лишений выпало на долю Грановского, пока в борениях с жизненными невзгодами ему удалось получить университетское образование. А потом юношеская любовь и отказ от заманчивого предложения ехать в Германию, чтобы слушать лекции немецких историков и стать профессором университета. Лишь мучительные переживания, вызванные сложностью отношений со своей первой невестой, принудили Грановского изменить первоначальное решение - он согласился ехать в Берлин. Теперь, в 1843 г., все это было позади; вот уже два года, как он женат и счастлив, но мог ли он забыть свое прошлое?

"И сожаленью чуждыми руками В сырую землю буду я зарыт"... Слушая эти строки из юношеского стихотворения "Смерть", каждый из присутствовавших, надо думать, вспоминал грустную судьбу Лермонтова, погибшего вслед за Пушкиным. И могли ли многие из них, слушая это стихотворение, не видеть перед собой образ Станкевича, скончавшегося в Италии в 1840 г.? "Я никогда не утешаюсь в моих душевных утратах, - писал Грановский жене 29 июня 1844 г. - Я беру с собой всякое горе на целую жизнь. Станкевич, сестры - они для меня ежедневно умирают вновь".¹

¹ (Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2, с. 261.)

Стихотворение "Когда я унесу в чужбину" посвящено Н. Ф. Ивановой. Если бы в публикации "Отечественных записок" стоял заголовок "Романс к И." (как в автографе), то можно было бы предполагать, что это стихотворение получено Грановским от Н. Ф. Ивановой или лиц, близких к ней. Но в "Отечественных записках" другой заголовок - "Романс к***". В заголовке нет даже намека на адресата. В таком виде стихотворение могло быть передано Лермонтовым кому угодно.

Стихотворение "Когда весной разбитый лед" - первое стихотворение Лермонтова, появившееся в печати в журнале "Атеней" в 1830 г. Напечатанное за подписью "L", оно в те годы не ассоциировалось с именем Лермонтова и как бы вновь было "открыто" в публикациях 1840-х годов. Это стихотворение обращено к Е. А. Сушковой. В 1844 г. оно было напечатано в "Библиотеке для чтения" с указанием: "Из альбома Е. А. Сушковой". Между тем в "Отечественных записках" подобное указание отсутствует. Кроме того, в тексте "Отечественных записок" двенадцатая строка читается "С годами время уведет", в то время как в тексте из альбома Сушковой - "С собою время уведет". Естественно предположить, что к Грановскому это стихотворение попало не от Е. А. Сушковой.

Среди стихов Лермонтова, прочитанных в салоне Елагиных, находилось и стихотворение "Ребенка милого рожденье":

 Ребенка милого рожденье 
 Приветствует мой запоздалый стих. 
 Да будет с ним благословенье 
 Всех ангелов небесных и земных!

Стихотворение посвящено рождению сына Алексея Александровича Лопухина, друга Лермонтова, брата Марии Александровны, с которой поэта связывали долгие дружеские отношения, и Варвары Александровны Лопухиной. Это стихотворение, написанное в начале 1839 г., Лермонтов послал в письме к А. А. Лопухину. Стихи, находившиеся в частном письме Лермонтова, скорее всего были получены Грановским от адресата письма или его близких. Можно предполагать, что от семейства Лопухиных получено и стихотворение "Они любили друг друга так долго и нежно". Как известно, это перевод "Sie liebten sich beide" Гейне (с измененной концовкой); в автографе есть эпиграф из этого стихотворения. В публикации "Отечественных записок" эпиграф отсутствует; стихотворение явно напечатано в журнале не по записной книжке В. Ф. Одоевского, где эпиграф имеется, а по другому списку (или другому автографу). Вполне вероятно, что адресат стихотворения "Они любили друг друга так долго и нежно" - В. А. Лопухина, к которой Лермонтов многие годы испытывал сильное и мучительное чувство. Все содержание стихотворения четко проецируется на сложный характер их отношений.

Вспомним, что осенью 1838 г. Лермонтов посвятил ей поэму "Демон", а в 1840 г. - стихотворное послание "Валерик". Вспомним, наконец, что смерть Лермонтова потрясла Варвару Александровну. 18 сентября 1841 г. М. А. Лопухина писала о ней родным: "Последние известия о моей сестре Бахметьевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели" настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву - она отказалась, за границу - отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться".¹

¹ (Гладыш И. А., Динесман Т. Г. Архив А. М. Верещагиной. - Зап. Отд. рукописей Гос. б-ки СССР им. В. И. Ленина, вып. 26. М., 1963,. с. 55 (подлинник по-французски).)

Присутствовавшие в салоне Елагиных вряд ли знали скрытый, личный план стихотворения "Они любили друг друга так долго и нежно". Для них оно было чистой поэзией, волновавшей глубиной чувства, трагической отрешенностью заключительных строк.

Два месяца спустя, 22 апреля 1843 г., Герцен послал Огареву в Рим ненапечатанное стихотворение Лермонтова "Не плачь, но плачь, мое дитя" (оно не входит в "цикл" Грановского и получено Герценом из какого-то другого источника) и сообщал ему: "...есть еще несколько вновь открытых пьес, долю их посылаю, остальную до следующего письма."¹ Несколько лет тому назад мы высказали предположение, что Герцен получил от А. А. Краевского и переслал Огареву некоторые стихотворения из записной книжки В. Ф. Одоевского.² Теперь это предположение отпадает: скорее всего Герцеп получал неизвестные стихотворения Лермонтова из московских источников.

¹ (Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 22. М., 1961, с. 146.)

² (Творчество М. Ю. Лермонтова. М., 1964, с. 369-370.)

Новые материалы позволяют сделать и другие предположения. Возникает мысль о том, что часть записной книжки Одоевского, подаренной поэту при отъезде его из Петербурга, заполнялась в Москве. Это предположение подтверждается и свидетельством А. С. Хомякова, которое до сего времени не привлекало внимания исследователей. В письме к Н. М. Языкову, которое относится ко времени пребывания Лермонтова в Москве или вскоре после отъезда поэта на Кавказ, Хомяков, дав свою оценку стихотворению "Последнее новоселье" и частично процитировав по памяти "Спор", далее писал: "Есть другая его пьеса, где он стихом несколько сбивается на тебя. Не знаю, будет ли напечатано. Стих в ней пышнее и полнозвучнее обыкновенного".¹

¹ (Хомяков А. С. Собр. соч., т. 8, с. 101.)

В записной книжке Одоевского вслед за стихотворением "Они любили друг друга так долго и нежно" идет текст "Тамары":

 На мягкой пуховой постели, 
 В парчу и жемчуг убрана, 
 Ждала она гостя . 
 Пред нею два кубка вина. 
 Сплетались горячие руки, 
 Уста прилипали к устам, 
 И странные, дикие звуки 
 Всю ночь раздавалися там. 
 Шипели Как будто в ту башню пустую 
 Сто юношей пылких и жен 
 Сошлися на свадьбу ночную, 
 На тризну больших похорон.

Яркое изображение всесильной земной страсти естественно вызвало в памяти Хомякова вакхическую поэзию Языкова.

"Спор" Лермонтов отдал Ю. Ф. Самарину, "Они любили друг друга так долго и нежно", - вероятно, Лопухиным. "Тамару" читал своим московским друзьям. Скорее всего и два других стихотворения - "Сон" и "Утес", - записанные до "Тамары", надо также датировать временем последнего пребывания Лермонтов в Москве.

Но возможно ли это? Ведь Лермонтов пробыл в Москве меньше недели. 10 мая 1841 г. Е. А. Свербеева, в доме которой часто собирались московские писатели, сообщала в Париж А. И. Тургеневу: "Лермонтов провел пять дней в Москве, он поспешно уехал на Кавказ, торопясь принять участие в штурме, который ему обещан. Он продолжает писать стихи со свойственным ему бурным вдохновением".¹

¹ (Герштейн Э. Лермонтов и семейство Мартыновых. - В кн.: Литературное наследство, т. 45-46. М., 1948, с. 700.)

У каждого большого поэта случаются дни и недели, когда мощный поток творческой энергии овладевает его существом.

У Пушкина была знаменитая болдинская осень.

У Лермонтова было пять вдохновенных московских дней,

"Лермонтов пишет стихи со дня на день лучше (надеемся выслать последние, чудные)",¹ - писал в это же время Д. А. Валуев П. М. Языкову.

¹ (Хомяков А. С. Поли. собр. соч., т. 8, с. 99.)

Обуреваемый мрачными предчувствиями, Лермонтов торопился высказать то, что жгло его душу. Время стремительно шло па убыль. Поэт с лихорадочной поспешностью заполняет чистые листы записной книжки Одоевского.

Он пишет одно за другим новые стихотворения и поражает своих московских друзей и знакомых "свойственным ему бурным вдохновением",

В марте 1843 г. А. П. Елагина послала письмо А. Н. Попову, который в это время жил за границей. Приведем конец этого письма:

"Вот вам стихи Лермонтова inedits:¹

¹ (Неизданные (франц.).)

 В полдневный зной, в долине Дагестана 
 С свинцом в груди лежал, недвижим я; 
 Глубокая еще дымилась рана, 
 По капле кровь струилася моя. 
 
 Лежал один я па песке долины, 
 Уступы скал теснилися кругом, 
 И солнце жгло их желтые вершины 
 И жгло меня; но спал я мертвым сном. 
 
 И снился мне сияющий огнями 
 Вечерний пир в родимой стороне; 
 Меж юных жен, увенчанных цветами, 
 Шел разговор веселый обо мне. 

 В тот разговор веселый не вступая, 
 Меж них одна задумчива была: 
 В глубокий сон душа ее младая 
 Бог знает чем была погружена. 
 
 И снилась ей долина Дагестана, 
 Знакомый труп лежал в долине той, 
 Глубокая в груди чернелась рана, 
 И кровь текла хладеющей струей.

Ночевала тучка золотая... ..........."1

¹ (Рус арх., 1886, кн. 1, с. 341-342.)

Слова, набранные курсивом, отличают список А. П. Елагиной от окончательного текста стихотворения "Сон": большинство разночтений не совпадает и с вариантами чернового автографа. Вероятно, А. П. Елагина получила список стихотворений, записанный по памяти кем-то из ее московских знакомых. Короткое стихотворение "Утес" (в нем всего восемь строк) сообщено без всяких искажений: его текст в письме А. П. Елагиной точно соответствует беловому автографу.

Скептически настроенный исследователь может усомниться в том, что стихотворения "Сон" и "Утес" написаны в Москве; ведь письмо А. П. Елагиной датировано мартом 1843 г., и, следовательно, списки этих стихотворений могли дойти к ней с Кавказа, от тех, кто встречался с поэтом в Пятигорске летом 1841 г. Конечно, если бы не имелось других аргументов в поддержку нашей точки зрения, то подобный скепсис был бы оправдан. Но можно ли игнорировать эпистолярные свидетельства Е. А. Свербеевой и Д. А. Валуева, которые единодушно утверждают, что Лермонтов, находясь в Москве, писал "стихи со дня на день лучше"? Разве это не порука тому, что в Москве поэт написал несколько стихотворений? Наша задача состоит в том, чтобы попытаться установить, какие именно стихотворения были занесены Лермонтовым в записную книжку Одоевского во время пребывания его в Москве. Полагаем, что выдвигаемая нами гипотеза окажется плодотворной и поможет уточнить датировку ряда стихотворений Лермонтова из записной книжки Одоевского.

На наш взгляд, решающим аргументом является письмо Лермонтова к С. Н. Карамзиной от 10 мая 1841 г. Сообщая о своей поездке из Петербурга в Ставрополь, Лермонтов писал: "Я не знаю, будет ли продолжаться; но во время моего путешествия мной овладел демон поэзии, или стихов. Я заполнил половину книжки, которую мне подарил Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье. Я дошел до того, что стал сочинять французские стихи,- о падение! Если позволите, я напишу вам их здесь, они очень красивы для первых стихов и в жанре Парни, если вы его знаете" (6,460, 759). И далее Лермонтов приводит свое стихотворение "L'Attente" ("Ожидание").

Конечно, утверждение Лермонтова, что к 10 мая он заполнил половину записной книжки Одоевского, является гиперболой; ведь из 254 листов к моменту гибели Лермонтова оставались чистыми 227 листов. И тем не менее из слов Лермонтова с полной очевидностью явствует, что к 10 мая, ко времени его приезда в Ставрополь, он написал целый ряд стихотворений. Не доверять поэту у нас нет никаких оснований, тем более что его признание подтверждается письмами Е. А. Свербеевой и Д. А. Валуева.

Вспомним, как расположены стихотворения и разные записи в книжке Одоевского.

л. 1 - 19-го мая - буря

л. 2 об.- 5 - "Спор" (без заглавия)

л. 6-7 - "Спор" (с заглавием, беловой текст)

л. 7 об. - "Сон" (беловой текст с поправками)

л. 8 - "Утес"; "Они любили друг друга..." (черновой и беловой тексг

с поправками) л. 8 об.- 9 - "Тамара" (беловой текст с поправками) л. 9 об.- 10 об.- "Свиданье"

л. 10 об.- 11- "Дубовый листок оторвался от ветки родимей" л. И об.- "Нет, не тебя так пылко я люблю"

л. 11 об.- 12 - "Выхожу один я на дорогу"

л. 12-13 - "Морская царевна"

л. 13 об.- 14 - "Пророк"

С другого конца:

л. 1 - Семен Осипович Жигимонд

л. 1 об. - адрес князя Голицына; строка-вставка в стихотворение "Утес"

л. 2 - Погодину, Кашинцев; стихотворение "Утес" (черновой текст); набросок без заглавия из неоконченной повести "У графа В*** был музыкальный вечер"

л. 2 об. - 3 - "Пророк" (черновой текст)

л. 3 об. - "Лилейной рукой поправляя"

л. 4 - "На бурке под тенью чинары"

л. 4 об. - 5 об. - "Сон"

л. 6-7 - "Тамара" (черновой текст)

л. 7 - "Они любили друг друга..." (черновой текст)

л. 7 об. - "У России нет прошедшего..."

л. 7 об. - 8 - "Дубовый листок оторвался от ветки родимой" черновой; текст)

л. 8 об. - 10 - "Свиданье" (черновой текст)

л. 10 об. - "L'Attente"

л. 11 - "Нет, не тебя так пылко я люблю" (черновой текст)

л. 12 - Смирновой

Как видно из приведенного описания, французское стихотворение Лермонтова написано с другого конца, после чернового текста стихотворения "Дубовый листок оторвался от ветки родимой" и "Свиданье". В основной части записной книжки эти два стихотворения занесены вслед за стихотворением "Тамара". Сопоставление этих данных дает основание предполагать, что стихотворения "Дубовый листок оторвался от ветки родимой" и "Свиданье" написаны по дороге из Москвы в Ставрополь.

Предшествующие же стихотворения, по нашей гипотезе, написаны до отъезда Лермонтова из Москвы; "Спор", - вероятно, по дороге из Петербурга в Москву; "Сон", "Утес", "Они любили друг друга так долго и нежно", "Тамара" - в Москве.

В предисловии к сборнику "Русская потаенная литература XIX века" (1861) Огарев писал: "Влияние Лермонтова, сочувствие к нему было огромно; всякий, признаваясь ли, не признаваясь, невольно чувствовал себя лишним человеком и чужим в этой среде, которой ни любить, ни уважать было не за что, следственно, всякий находил в нем свой отголосок. <...> Лермонтов не был теоретическим скептиком, он не искал разгадки жизни; объяснение ее начал было для него равнодушно; теоретического вопроса он нигде не коснулся. <...> Равнодушный к происхождению и скептик в исходе, он ловил свой идеал отчужденности и презрения, так же мало заботясь об эстетической теории искусства ради искусства, как и о всех отвлеченных вопросах, поднятых в его время под знаменем германской науки и раздвоившихся на два лагеря: западный и славянский. Вечера, где собирались враждующие партии, равно как и всякие иные вечера с ученым или литературным оттенком, он называл "литературной мастурбацией", чуждался их и уходил в великосветскую жизнь отыскивать идеал маленькой Нины; но идеал "ускользал, как змея", и поэт оставался в своем холодно палящем одиночестве".

На наш взгляд, Огарев излишне категоричен. Трудно согласиться с тем, что Лермонтову были чужды общие вопросы, волновавшие западников и славянофилов. Вероятно, его лишь утомляли длинные словопрения с абстрактными теоретическими выкладками, когда табачный дым застилал гостиную, а взаимное непонимание оппонентов приводило к постоянным повторам мысли. Самое ценное для нас в статье Огарева - это указание на то, что Лермонтов не принимал доводы ни одной из враждующих сторон. Подтверждение особой позиции Лермонтова мы находим и в записной книжке Одоевского:

"У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем. Сказывается сказка: Еруслан Лазаревич сидел сиднем 20 лет и спал крепко, но на 21 году проснулся от тяжелого сна - и встал и пошел... и встретил он тридцать семь королей и 70 богатырей и побил их и сел над ними царствовать. Такова Россия".

В записной книжке Одоевского эта притча вписана вслед за черновым текстом стихотворения "Они любили друг друга так Долго и нежно"; вписана в Москве или вскоре после отъезда поэта, по дороге в Ставрополь.

В этом лапидарном фольклорном иносказании - отголосок бурных споров в московских салонах, отражение несогласия Лермонтова и со славянофилами, идеализировавшими прошлое России, и с западником Чаадаевым, пессимистически оценивавшим будущую судьбу родины. Эта запись - свидетельство самостоятельности позиции Лермонтова, принципиального отличия его исторических воззрении от суждений и западников, и славянофилов.