ТРАГИЧЕСКОЕ

Расстановка ударений: ТРАГИ`ЧЕСКОЕ

ТРАГИЧЕСКОЕ, 1) эстетич. категория, характеризующая неразрешимый конфликт обреченного, но свободно действующего героя с необходимо противодействующими ему силами; 2) в широком смысле - характеристика катастрофического мирочувствия, связанного с безысходным жизненным разладом (крушение надежд на самоосуществление, ощущение неотвратимой гибели, переживание бессмыслицы, бесцельности бытия и т. п.); в обоих этих значениях оно нашло место в творчестве Лермонтова.

Формально для анализа Т. в его первом смысле подходят только две юношеские трагедии: "Испанцы" и "Menschen und Leidenschaften" (см. также Драматургия), интересные прежде всего как ранние свидетельства тяготения Л. к Т., как первые версии его трагич. героя. То, что у Л. он представлен в качестве трагического, не подлежит сомнению: в центре внимания поэта - гордая индивидуальность, идущая навстречу гибели и рассчитывающая на сочувствие и сострадание. Вообще при всем видимом многообразии лермонт. протагонистов есть основание рассматривать их в единой типологич. перспективе - как одного и того же персонажа на разных стадиях духовной зрелости. И немногочисл. группа прекраснодушных идеалистов (Юрий Волин, Юрий Радин, Арсений), и воинствующие бунтари-мстители (Измаил-Бей, Хаджи Абрек, Орша), и усталые или ожесточенные "демонисты" (Евгений Арбенин, Демон, Печорин) - все они проходят одним и тем же путем трагич. разочарования п неприятия мира.

Однако при попытках найти лермонт. персонажу место среди трагич. типов в лит-ре приходится констатировать, что мы имеем дело со "сложным случаем". С одной стороны, поскольку за эмпирич. действительностью, в борьбе с к-рой страдает и гибнет герой, скрывается, согласно лермонт. концепции судьбы (см. Судьба в ст. Мотивы), направляющая сила злого рока, то герой, сражающийся с ним и от него претерпевающий, сближается с протагонистом антич. трагедии. С др. стороны, у трагич. героя Л., как правило, отсутствуют главные, по Аристотелю, атрибуты антич. персонажа: переживание собственной виновности ("трагич. вина") и "справедливость" (достойность). Если антич. герой "в несчастье попадает не из-за порочности, а в силу к.-л. ошибки" (гамартия) и "должен добровольно искупить эту предопределенную судьбой вину" (как развивает Ф. Шеллинг мысль аристотелевской "Поэтики", см.: Философия искусства, М., 1965, с. 403), то в мире Л., напротив, герой, воодушевленный пафосом обвинения, не желает "добровольно нести наказание" (там же), а между тем - в соответствии с самим антропологич. типом байронич. персонажа - он приобщен к пороку гораздо более, чем это допускает аристотелевский принцип гамартии.

Исключительный в мире лермонт. персонажей образец, к-рый имеет право на родство с антич. героем, являет собой человек из народа - доблестный купец Калашников. Вступаясь за честь жены, он встает, подобно Антигоне, на защиту общечеловеческого нравств. закона; он готов взять на себя грех убийства ("трагич. вину") и расплатиться за него собств. смертью. Калашников - жертва и он же - самостоят. деятель; его характер, как того и требует классич. трагедия, "абсолютен", а его поступок - неизбежен, хотя и свободен: "герой добровольно отдает свою жизнь, не будучи в состоянии больше достойно жить". Поэтому эффект "Песни..." сходится с примиряющим и гармонич. характером антич. трагедий, к-рые "оставляют нас не растерзанными, но исцеленными и, как выразился Аристотель, очищенными" (там же, с. 404).

Если рок, к-рому отведена значит. роль в жизни лермонт. героя, заставляет искать аналогий в мире антич. трагедии, то незаурядный характер персонажа обращает мысль в сторону трагедии нового времени, трагедии, содержание к-рой, по определению Г. Гегеля, составляет "субъективная внутренняя жизнь характера" ("Эстетика", т. 3, М., 1971, с. 594). Лермонтовский человек - "человек, окруженный враждебной ему действительностью, отгородившийся от нее в своем одиночестве..., но вместе с тем полный могучей страсти и воли, умеющий мыслить беспощадно критически" [Максимов (2), с. 33].

Герой Л. - это гипертрофированный характер, восполняющий недостаток простых и "скучных" человеческих добродетелей излишком "сверхчеловеческих" достоинств (ср. Арбенин из "Маскарада"; Демон). Действительно, и развитие жизн. линии героя, и смена сюжетных положений в мире Л. имеют своей пружиной необузданные страсти сильной личности ("сердце ненасытимое"); судьба героя, к-рую он проецирует вовне, на самом деле - это его характер. Но бунтарский индивидуализм, нарушающий как непременный баланс между виной и невиновностью (героя), между его добродетелью (справедливостью) и несовершенством, так и связь между личностью и сверхличным смыслом, выходит и за рамки трагедии нового времени, к-рая сохраняет моральный и очищающий характер. "Герой без вины", исповедь без покаяния, трагедия без катарсиса - этот трагич. канон, к-рый можно обнаружить у Л., ведет к новейшим формам Т. - к экзистенциалистской трагедии отчаяния.

Тем не менее лермонт. герой трагичен в полном смысле слова, хотя и по-иному, чем это мыслится в его гордом сознании. И трагизм этот отражает мучительное состояние души самого поэта, известное, если рассматривать его в культурно-историческом контексте, под именем "мировой скорби". Л. не только свободно увлекся, но был властно подхвачен этим, набиравшим тогда силу веянием - настроением трагич. разлада со всем мироустройством, уже теряющим в глазах романтиков свои смысловые основания. (По характеристике А. И. Герцена, Л. "влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах"; VII, 225). Но вот что открывает далее панорама души поэта.

Уже в самых ранних стихах отрок Лермонтов, ведущий жизнь в тепличной усадебной атмосфере, в кругу близких и любящих его людей, выражает полное отчаяние и неверие и в жизнь, и в людей. Он жалуется на "безвременную тоску", на то, что его "дух погас и состарелся", что для него "весь мир и пуст и скучен", что живет он "без дружбы, без надежд, без дум, без сил...". И какие бы скидки ни делать на жажду юности рядиться в байронич. плащ, доминирующий черный колорит здесь загадочен, а в свете всей будущей поэзии - не случаен. Оспаривая принципиальную в мире Л. мысль, что "вероломство" людей и гонение рока отравляет душу и жизнь героич. личности, через ламентации лирич. героя Л. прорывается другая правда: "находишь корень мук в себе самом" и "от своей души спасенья и в самом счастье нет". Коллизия этого трагич. "несчастного сознания" заключается в том, что "корень" своих мук оно ощущает и как нечто свое и одновременно как что-то постороннее, данное, не подвластное самому герою ("но есть пятно тоски в уме моем"). Истина находится, вероятно, на скрещении обеих этих "правд" - между абсолютной страдательностью и абсолютной ответственностью. Лирич. герой и вправду предстает "меченым" судьбой, но не столько как жертва ее мстительности, сколько в качестве испытуемого лица или, иначе говоря,- партнера судьбы. Поэт как бы поставлен на передовой линии, где идет наиболее ожесточенная война между "светом" и "тьмой", и в этом смысле его участь оказывается более тяжкой, чем у всякого другого "простого смертного"; восприимчивая, подверженная сомнит. внушениям поэтич. натура чувствует себя нолем действия каких-то враждебных сил ("Есть грозный дух, он чужд уму... Он точит жизнь, как скорпион" - "Отрывок", 1830). Лирич. герой передает трагич. состояние романтич. души, за к-рую идет борьба и к-рая сама в то же время должна выбирать. В тягостном признании лирич. героя: "Как демон мой, я зла избранник" - заключено амбивалентное указание на двойной процесс этого выбора - поэт отзывчив на зло, но и зло пристрастно к поэту. Более того, избранник провидит всю безнадежность, вытекающую для него отсюда: "И гордый демон не отстанет, / Пока живу я, от меня... И, дав предчувствие блаженства, / Не даст мне счастья никогда" ("Мой демон", 1830-31).

Этот глубинный опыт неравной борьбы и катастрофы, к-рый остается неизбывной реальностью до конца жизни поэта и перед лицом к-рого поэт демонстрирует стоич. героизм, как раз и придает Т. в мире Л. подлинный характер. За ближайшей психол. мотивацией поведения и чувств его персонажей, за внешним рисунком эгоцентрич. героя просвечивают другие, сокровенные контуры (см. Этический идеал), выразившие себя сполна в поздних трагич. балладах Л., где звучит прочувствованная скорбь одинокой души, вынесшей из жизни чувство непреодолимой разъединенности в любви, горечь трагич. неузнавания ("Они любили друг друга...", ср. также "Русалка") и не менее трагич. "узнавания" ("Морская царевна"), безысходной тягости жизни и жажды "освобождения" из мирового плена (стих. "Из Гёте", баллада "Пленный рыцарь": "Смерть, как приедем, подержит мне стремя,/ Слезу и сдерну с лица я забрало").

Лит.: Герцен А. И., О развитии революц. идей в России, т. 7, гл. 5; Южаков С., Любовь и счастье в произв. рус. поэзии. Пушкин и Л., "СВ", 1887, № 2, с. 125-79; Спасович В. Д., Байронизм Л., "BE", 1888, т. 2, кн. 4; Ключевский В. О., Грусть. Памяти М. Ю. Л., "РМ", 1891, июль; Дурылин С., Судьба Л., там же, 1914, кн. 10; Соловьев И., Поэзия одинокой души, в сб.: Венок, с. 111-34; Цинговатов А., Сложность перспектив лермонт. творчества, М., 1918; Асмус (1); Асмус (2); Максимов (2).

Р. А. Гальцева.

Источники:

1. Лермонтовская энциклопедия. Гл. ред. В. А. Мануйлов.- М.: 'Советская энциклопедия', 1981.- 784 стр. с илл. В надзаг.: Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом). Научно-редакционный совет издательства.