ОБЩЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМАТИКА В ТВОРЧЕСТВЕ ЛЕРМОНТОВА

Расстановка ударений: ОБЩЕ`СТВЕННО-ИСТОРИ`ЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА`ТИКА В ТВО`РЧЕСТВЕ ЛЕ`РМОНТОВА

ОБЩЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМАТИКА В ТВОРЧЕСТВЕ ЛЕРМОНТОВА. В своих произв. Л. откликнулся едва ли не на все актуальные социально-историч. проблемы своего времени, большинство заметных событий рус. и европ. жизни. Однако выявление на этой основе его общественно-историч. и социально-филос. взглядов существенно затруднено. В отличие от А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, о социально-филос. воззрениях к-рых можно судить, опираясь не только на их творчество, но и на прямые высказывания, выраженные в публицистич., дневниковой и эпистолярной форме, занимающие целые тома в их собр. соч., Л. не оставил суждений, позволяющих с достаточной определенностью представить его социально-историч. взгляды (ср. Письма). В значит. степени это связано с ранней гибелью поэта, не успевшего высказаться по многим волновавшим его проблемам эпохи (в этой связи знаменательно, что Л. в последние годы жизни собирался издавать журнал). Говорить поэтому можно именно о социально-историч. проблематике творчества Л., а не о его взглядах как таковых. Последние можно лишь пытаться реконструировать, собирая по крупицам все, что поможет пролить свет на интересующие исследователей вопросы: отд. суждения Л. о гл. проблемах эпохи в его произв., немногочисл. письмах, заметках, а также в письмах и воспоминаниях современников. Неудивительно поэтому, что проблема мировоззрения Л. все еще остается недостаточно разработанной. При несомненных удачах отд. исследователей, напр. В. Асмуса, к-рому удалось выявить корни филос. рефлексии поэта, Н. Бродского, восстановившего духовную атмосферу рус. жизни в годы учения Л. в Пансионе и Моск. ун-те, Б. Эйхенбаума, наметившего общую схему эволюции взглядов Л. (ст. "Литературная позиция Лермонтова", 1941), все-таки многое остается неясным; особенно это относится к последним годам (1838-41), когда были написаны самые значит. произв. Л.

Уже в раннем творчестве Л. вторгался в круг животрепещущих проблем рус. и европ. жизни, таких, как политич. гнет самодержавия ("Жалобы турка"), ужасы крепостничества в России (драма "Странный человек", неоконч. роман "Вадим"), Июльская революция во Франции ["10 июля". (1830)"]. В период зрелости, как и в раннем творчестве, гражд. позиция Л. проявлялась в создании стихов "на случай" (непосредств. отклик поэта на то или иное событие): таковы стих. "Смерть поэта", получившее в России громадный и незамедлительный обществ. резонанс, "Последнее новоселье" - гневная инвектива, обличающая французов, предавших своего нац. героя Наполеона. [О политич. проблематике лермонт. произв., об отношении Л. к рус. самодержавию, франц. монархии, революции, судьбам Европы и России см. также в статьях о стих. "Новгород", "Предсказание", "30 июля.- (Париж). 1830 года", "Опять, народные витии", "Умирающий гладиатор", "Прощай, немытая Россия" и наполеоновский цикл].

Произв., непосредственно отражавших социально-политич. проблематику, в творчестве Л. немного. Но в николаевской России 30-х гг. сама острота критич. рефлексии поэта, образ его лирич. "Я", вступившего в непримиримый конфликт с "целым миром", само обращение к проблеме личности, отстаивание ее суверенности (см. Лирика, Этический идеал) приобретали политич. смысл, не говоря уже о "мятежном" пафосе мн. стихов и поэм Л. (см. Свобода и воля в ст. Мотивы).

Однако внимание Л. к общественно-историч. и филос. проблемам эпохи далеко не исчерпывается непосредственными стихотв. "откликами" и менее очевидными глубинными проявлениями связи с ней: в творчестве Л. постоянно присутствует часто скрытый от нас, но вполне доступный современникам социально-историч. контекст времени. Л., по глубокому определению В. Г. Белинского, призван был стать "полным представителем настоящего" (IV, 518), а его поэзия рассматривалась как "выражение современности", "живой орган идей века" (Поли. собр. соч., т. 13, Л., 1948, с. 139, ст. "Взгляд на главнейшие явления рус. лит-ры в 1843 году"; в 60-е гг. было высказано сомнение в принадлежности этой статьи Белинскому; не исключено, что автором ее был Н. А. Некрасов). Именно образ современности, "нашего века" стал тем центральным худож. образом, к к-рому стягивался круг волновавших поэта общественно-историч. проблем. И многое в социально-историч. воззрениях Л. помогает понять соотнесение его мыслей и суждений с направлением поисков представителей "мыслящей России" того времени.

Историч. представления Л. неоднозначны (контаминация идей - явление, вообще характерное для поэта). На них отразился динамич. ход (ток) идей времени, характеризующих третье десятилетие 19 в.,- годы противоречивых исканий рус. обществ. мысли, предшествовавшие дальнейшему размежеванию славянофилов и западников, революц. демократов и либералов, представителей "чистого искусства" и их антагонистов.

Для Л., явившегося "в 1830 году... последним и глубоко искренним эхом декабристских настроений" (Луначарский А. В., Собр. соя., т. 1, М., 1963, с. 100), современность - эпоха, контрастно отличающаяся от русского прошлого, к-рое (в свете декабристских идеалов) представлялось ему героич. периодом рус. истории. Уже для раннего Л. настоящее - период отклонения от героич. нац. прошлого, эпоха торжества тирании, под гнетом к-рой "стонет человек от рабства и цепей". И позднее, на рубеже 40-х гг., Л. рассматривает свою современность как сложный отрезок истории, период обострения социальных противоречий. В эти годы складывались новые представления о ходе истории, выработанные в России в последекабристское пятнадцатилетие. Передовые деятели России в эпоху николаевской реакции, стремясь "в просвещении стать с веком наравне", осваивали высшие достижения европ. философии, историч. науки, лит-ры.

Поколение 30-х гг., остро переживая отрыв образованного меньшинства от народа, трагически отразившийся на событиях 14 дек. 1825, обратилось к научным и филос. знаниям, надеясь через них постигнуть причины роковых сложностей своего времени и понять логику историч. развития страны и ее культуры. Знакомство с высшими достижениями европ. науки, нем. классич. философии, особенно раннего Ф. Шеллинга (Шеллинга периода "философии тождества") и филос. построениями Г. Гегеля, выражало стремление рус. мыслителей 20-30-х гг. продвинуть развитие история, науки и фольклористики, разработать филос. эстетику, создать филос.-эстетич. критику. Своеобразие лермонт. освещения идей современности во многом сложилось под влиянием этой интеллектуальной атмосферы эпохи.

Шеллингианская философия была откликом на насущную потребность времени в диалектич. осмыслении пестрых и противоречивых явлений реальной жизни, в выработке целостного взгляда на мироздание. В России в сер. 30-х гг. идеи Шеллинга были восприняты участниками литературно-филос. кружка - "общества любомудров". На основе романтич. схемы нар. духа и в ходе переосмысления ее возникла новая концепция народности: для любомудров и сочувствующих их идеям национальное уже не отождествлялось с простонародным и "естественный" человек не представлялся идеальным. Под национальным они понимали "сознание нации", "идею нации". Рус. шеллингианцы соотносили историч. развитие с развитием культуры, просвещения, с достижением народами стадии самодознания и определения сферы своей историч. деятельности (Д. В. Веневитинов).

В этот период на рус. почве было внесено дополнение в историко-филос. концепцию Гегеля. По Гегелю, свой вклад в развитие всемирной культуры внесли не все, а только избранные народы, воплотившие в своем развитии абсолютную идею (народы Др. Востока, Др. Греция и Рим, зап.-европ. страны); рус. последователи Гегеля ввели в этот ряд и Россию.

Во 2-й пол. 30-х и в 40-е гг. рус. гегельянцами или теми, что, как Н. И. Надеждин, "приблизился, силою самостоятельного мышления, к Гегелю" (Чернышевский Н. Г., III, 159), было затрачено немало усилий, чтобы обосновать свое представление о рус. народе как о народе, призванном в будущем внести свой вклад в сокровищницу мировой культуры. Они поставили перед собой задачу выработать определение своеобразной нац. сущности - субстанции рус. народа. "Поиски этой "оригинальной" сущности русского народа составляют историю общественной мысли 30-40-х годов, но эти философские взгляды носились в воздухе уже в конце 20-х годов" [Бродский (5), с. 193].

Формирование в России историч. мышления, базировавшегося на идеалистич. диалектике, способствовало переключению внимания с личности на народ. Народ был осознан движущей силой всемирной истории. Историч. проблематика, новые идеи времени захватили всю Россию, "впуганную в раздумье" (Н. П. Огарев). Статьями на историч. темы были заполнены на протяжении 1820-30-х гг. страницы журналов ("Московский вестник", "Московский телеграф", "Европеец", "Телескоп", "Московский наблюдатель" и др.). Важным моментом в становлении историч. мышления было усвоение взгляда на человечество и нацию как на единую индивидуальность, уподобленную в своем развитии человеку и проходящую через стадии детства, юности, зрелости и старости (воззрение, восходившее к И. Г. Гердеру); эта мысль широко исповедовалась в России (Веневитинов, И. В. Киреевский, М. П. Погодин, К. Н. Лебедев и др.). С периодом юности народов обычно связывали их воинские победы, с годами зрелости - свершения на ниве науки, культуры, лит-ры. Мысль о "юности России" становится одной из излюбленных идей времени. "Россия ... теперь .... только в периоде юности, только приблизилась к расцвету, между тем как Европейские царства, обогнавшие Россию, уже на отцвете. Таким образом, Россия должна будет явить собою новое, самое высокое, полное и прочное, самое жизненное образование человеческого духа и составить средоточие просвещенного мира" ("Телескоп", 1832, ч. VII, с. 181).

То, что Л. в юные годы был далеко не безразличен к поискам и спорам, разгоравшимся вокруг проблем историч. развития России, убедительно обосновано еще Бродским (5) в науч. биографии поэта. Не случайно, что даже рядовой читатель, современник поэта В. Солоницын, воспринимал его как соратника A. А. Краевского и Белинского, объединяя их на основе общего интереса к философии Гегеля (см. письмо B. Солоницына к Е. Коршу от 20 мая 1841, в журн.: "ВЛ", 1958, № 3, с. 154).

Воздействие на Л. гегелевской философии истории, получившей в лермонт. эпоху широкое распространение в виде многочисл. интерпретаций, примененных к историч. развитию России, исследовано далеко не достаточно. Конечно, по справедливому замечанию совр. исследователя, "влияние гегелевских идей, по-видимому, коснулось Лермонтова в очень сложной и опосредствованной форме" (Усакина, с. 36); нельзя также при изучении историч. взглядов Л. не учитывать свидетельство П. В. Анненкова, утверждавшего, что Белинский "раскланялся" с филос. колпаком Егора Федоровича [Гегеля] (слова Белинского из письма В. П. Боткину от 1 марта 1841) не без воздействия лермонт. поэзии (Анненков П. В., Лит. воспоминания, М., 1960, с. 181). И все-таки сама проблематика творчества Л. позволяет утверждать, что отд. положения гегелевской философии истории в ее специфическом для рус. обществ. сознания преломлении вошли в круг идей, развиваемых поэтом в его произв., нашли отражение в самой их худож. структуре. В этой связи особенно существенна трактовка Л. проблемы историч. будущего России. В "Измаил-Бее" (1832) она возникает еще в наивно-монархич. форме: Россия представляется поэту как "новый грозный Рим", к-рый "украсит Север Августом другим" (начало ч. III). Эти следы официально-патриотич. настроений у Л. немногочисленны и четко локализованы: так, они сказываются в стих. "Опять, народные витии", возникшем как реакция на антирусские выступления франц. журналистов и политич. деятелей. Характерно, что в "Последнем новоселье" (1841), также направленном против политич. спекуляций во франц. об-ве, их нет вовсе; в это время у Л. уже определился философско-историч. взгляд на совр. действительность.

В поэзии зрелого Л. м. б. выделен своеобразный цикл ("Спор", последние 15 строк "Умирающего гладиатора" и "Дума"), в к-ром преломились его уже вполне определившиеся воззрения на ход всемирной истории. Баллада "Спор" аллегорична: сопоставление России (Севера) с Древним Востоком строится в ней на худож. реализации логич. мысли. Историч. концепция Л. в "Споре" соотносима с идеями рус. гегельянцев, полагавших, что древние гос-ва Востока (колыбель земной цивилизации) уже исполнили свою всемирно-историч. миссию, их слава и расцвет остались в далеком прошлом. У Л. эта мысль находит выражение в теме "сна" и историч. "дряхлости" Востока -"род людской там спит глубоко уж девятый век". Завершенность историч. пути древними вост. гос-вами в "Споре" контрастно оттеняется динамичным, исполненным энергии и движения изображением рус. народа. В последних 15 стихах "Умирающего гладиатора" отчетливо звучит тема "старости" Европы, исчерпанности ее историч. миссии. "Европейский мир" в лермонт. стих. "к могиле клонится бесславной головою". Эта же тема, как и противопоставление Запада России, постоянно, как уже говорилось, развивалась в 30-е гг. на страницах рус. журналов: "...крепость русского духа и значительная уже опытность России опытами Европы показывают способность и готовность ее к развитию самобытному",- отмечал М. Максимович ("Телескоп", 1832, № 2, с. 174).

Однако в лермонт. стих. обнаруживаются и расхождения с распространенными идеями времени: не ставя под сомнение неизбежность и философско-историч. оправданность поступат. хода истории, Л., в отличие от рус. гегельянцев, видит ее драматизм. Отсюда его сострадание "осмеянному" европ. миру, "измученному в борьбе сомнений и страстей" ("Умирающий гладиатор") и явное сочувствие отступившему перед Севером Казбеку. В балладе "Спор" в ритм победного продвижения в глубь Кавказских гор Севера (русских) с цивилизаторской миссией трагич. диссонансом врывается символич. тема покорения вольности ("Грустным взором он окинул / Племя гор своих, / Шапку на брови надвинул - / И навек затих").

Философско-историч. идеи времени в целом помогали поэту увидеть в настоящем страны - современности - звено, соединяющее ее прошлое с будущим. Но в самой трактовке этого "настоящего" Л. во многом и совпадал с современниками, и по существу с ними полемизировал. Белинский, Надеждин, А. И. Герцен считали свою эпоху переходной, т. е. периодом, предшествующим времени грядущего мирового могущества России. Переходная стадия, в их представлении, не давала возможности современнику проявить себя в деяниях историч. значения. Судьба мыслящих представителей России рассматривалась ими как трагическая (см. первое "Философическое письмо" П. Я. Чаадаева, "О развитии революционных идей в России" Герцена).

Лермонт. "Дума" произвела неизгладимое впечатление на современников. Критик "Северной пчелы" (В. Межевич) назвал "Думу" "страницей из современной истории" (1840, № 185, 234). Ему вторил А. Никитенко, рецензировавший сб. стих. Лермонтова. В "Думе" он услышал "звуки, полные скорби и карающей истины. Поэзия поет судьбу всего современного и свою собственную" ("Сын Отечества", 1841, т. 1, № 1, с. 9). "И кто же из людей нового поколения,- писал Белинский о стих. Л.,- не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном?..." (IV, 522).

Характеристика собират. образа "нашего поколения" в "Думе" многосоставна. Гневные упреки в гражд. пассивности, политич. индефферентности и душевной вялости накладываются на размышления об историч. корнях трагедии поколения, к-рое в своем мироощущении разительно отличается от жизневосприятия "отцов". Последние со своими "ошибками и поздним умом" не способны быть соединит. мостом (из прошлого в настоящее) для нового поколения, их опыт бесполезен для него: "И предков скучны нам роскошные забавы, их добросовестный, ребяческий разврат". Но и собств. опыт, "бремя познанья и сомненья"- печать эпохи, увлекавшейся рационалистич. построениями,- исказили и обескровили его внутр. облик. "Тощий плод, до времени созрелый" - емкий худож. образ-символ, в котором преломилось характерное для лермонт. эпохи представление о "полном разрыве между Россией национальной и Россией европеизированной" (Герцен, VII, 214). В юношеском романе "Вадим" Л. связывал жизнь, протекающую исключительно лишь в сфере умственных интересов (вне гражд. деяний), с кончиной человечества: "Теперь жизнь молодых людей более мысль, чем действие; героев нет, а наблюдателей чересчур много..." (VI, 43). "Мы иссушили ум наукою бесплодной", - утверждает в "Думе" поэт. Белинский не соглашается с этим и парирует его тезис:

"Поэт говорит о новом поколении..., что оно должно состариться под бременем познанья и сомненья; укоряет его, что оно иссушило ум бесплодною наукою. В этом нельзя согласиться с поэтом: сомненье - так; но излишества познания и науки, хотя бы и "бесплодной", мы не видим: напротив, недостаток познания и науки принадлежит к болезням нашего поколения:

Мы все учились понемногу 
Чему-нибудь и как-нибудь! 

Хорошо бы еще, если б, взамен утраченной жизни, мы насладились хоть знанием: был бы хоть какой-нибудь выигрыш! Но сильное движение общественности сделало нас обладателями знания, без труда и учения - и этот плод без корня, надо признаться, пришелся нам горек: он только пресытил нас, а не напитал, притупил наш вкус, но не усладил его. Это обыкновенное и необходимое явление во всех обществах, вдруг вступающих из естественной непосредственности в сознательную жизнь, не в недрах их возросшую и созревшую, а пересаженную от развившихся народов. Мы в этом отношении - без вины виноваты!" (IV, 521-22).

Итак, поэт и критик, как современники, во многом сходно видят истоки и причины трагизма своего поколения. Разногласия же у них - в осмыслении этого трагич. положения. Возникновение подобного расхождения - следствие брожения мысли, борьбы идей в рус. об-ве на рубеже пятого десятилетия, в годы становления западничества и славянофильства. Белинский, придерживавшийся западнич. ориентации, выступает сторонником освоения русскими всех завоеваний общечеловеческой мысли. Поэтому критик и не может принять лермонт. объяснения беды их поколения. Выпад Л. против иссушающей ум "бесплодной науки" скорее всего связан с назревшим уже к сер. 30-х гг. недовольством отвлеченной рационалистичностью в подходе к миру и человеку (воспринятой от классич. нем. философии). Но можно предположить, что эти слова, как и строки о "бремени познанья и сомненья" (ср. "язва просвещенья" в "Умирающем гладиаторе"), свидетельствуют о воздействии на поэта ранних славянофильских идей (см. Славянофилы).

Известно, что Л. близко общался с А. С. Хомяковым, был дружен с Ю. Ф. Самариным и др. людьми, разделявшими идеи славянофилов. Отд. высказывания Л. (в частности, выпады против "европейского мира" в "Умирающем гладиаторе" и французов в "Последнем новоселье") исследователи связывали со славянофильскими увлечениями. Если сопоставлять круг славянофильских идей, как они определились уже после гибели Л., с нек-рыми социально-историч. представлениями Л. последних лет, то точек соприкосновения между ними м. б. обнаружено еще немало: напр., интерес к рус. средневековью ("Панорама Москвы"), к традиц. нормам нар. уклада и нар. этики ("Песня про ... купца Калашникова"). Но сопоставлять мировоззрение Л. в целом со славянофильством как сложившимся направлением с выработанной платформой едва ли правомерно: исторически это не синхронные явления. Сопоставлять необходимо не те или иные идеи поэта с отд. идеями славянофилов, а прежде всего гл. направление исканий Л. и славянофилов. В главном же поэт, к-рого называли рус. Байроном, с бунтарской натурой, чья мысль вечно в движении, противостоит славянофилам, поднявшим на щит все неизменное в рус. жизни, идею православия и последовательно проводившим курс на изоляцию России от усиливающегося воздействия идей Запада. При расхождении в главном совпадение идей Л. с идеями славянофилов может рассматриваться (при лермонт. склонности к контаминации идей) как апробация и ревизия чужих представлений на пути к собств. мировоззренч. самоопределению. Не только славянофилы, но и др. современники Л., люди менее четкой ориентации, старались определить в русском прошлом отправной момент (начало) историч. развития. Многие из тех, кто позднее разошелся по станам западников и славянофилов, считали, что настоящая история России начинается с Петра I, до этого русские еще не вступали на путь сознательного культурного развития: "И так, где же начинается полная русская история?... Не дальше Петра Великого!... Мы живем пока в первой главе нашей истории!" ("Телескоп", 1832, № 14, с. 246),- писал Надеждин. Возможно, что это характерное для эпохи представление отозвалось и в словах Л.: "У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем" (VI, 384; см. Планы. Наброски. Сюжеты), хотя эта запись Л. 1841 во многом вступает в прямое противоречие с его отношением к нац. прошлому (см. "Панорама Москвы", "Песня про ... купца Калашникова", "Бородино" и др.).

В истории послепетровской России современники Л. особое значение придавали 1812 году. Так, А. Закревский (товарищ поэта) в ст. "Взгляд на русскую историю" ("Телескоп", 1833, № 20) писал: "1812 год есть начало самобытной жизни России... Дотоле подражатель, русский спознал себя; ибо воля претыкается только о чужую волю, ибо человек, ибо народ только между другими народами делается отдельною нациею". Л., разделяя эти воззрения (стих. "Поле Бородина", "Два великана", "Бородино"), показал, что народная Россия в 1812 осознала свои силы и тем самым продемонстрировала миру зреющую готовность к свершениям общечеловеческого значения.

Другая ключевая для лит-ры 19 в. проблема - вопрос о нац. судьбах России, включающий проблему личности и "судьбы народной". В лирике Л. она, как правило, не выходит на первый план. Современникам поэта этот "дальний" план его произв. был виден (они жили в атмосфере тех же "идей времени", что и Л.); позднейшими же читателями в значит. мере перестал восприниматься тот, не всегда достаточно высвеченный в художественных созданиях Л. план, благодаря которому проблема "судьбы народной" и "судьбы человеческой" ставилась им на почву историзма (опять-таки историзма в том варианте, который выработала лермонтовская эпоха).

Наиболее открыто жизненная важность этой проблематики обозначилась в прозе Л. В юношеском романе "Вадим" показано, как в преддверии пугачевщины переполнившаяся чаша нар. страдания вылилась во вспышку нар. бунта. Уподобляя действия восставшего народа разгулу разбушевавшейся стихии, Л. вводит в роман характерное рассуждение: "Тут он [хладнокровный наблюдатель.- Ред.]... понял бы, что такое народ - камень, висящий на полугоре, который может быть сдвинут усилием ребенка, но, несмотря на то, сокрушает все, что ни встретит в своем безотчетном стремлении... тут он увидал бы, как мелкие самолюбивые страсти получают вес и силу оттого, что становятся общими; как народ, невежественный и нечувствующий себя, хочет увериться в истине своей минутной, поддельной власти, угрожая всему, что прежде он уважал или чего боялся, подобно ребенку, который говорит неблагопристойности, желая показать этим, что он взрослый мужчина" (VI, 60-61).

Народ, чьи действия носят характер разрушит, стихии, согласно воззрениям лермонт. эпохи, еще не подошел к отправной точке развития своего самосознания. Известно, что Л. вынашивал замысел романа о нар. жизни. Вполне возможно, что представление о молодости народа, чье нац. самосознание родилось только в 1812 и чья судьба в "наш век" драматична, а пути дальнейшего развития проблематичны, было бы в нем реализовано. Но к задуманному роману Л. не приступил, а "Вадим" остался незавершенным (скорее всего потому, что Л. не нашел убедит. худож. поворота, чтобы связать параллельно развивавшиеся в нем темы "судьбы народной" и судьбы протестующей личности).

Самарин сохранил для нас высказывание зрелого Л. о совр. состоянии народа в России: "Хуже всего не то, что некоторые люди терпеливо страдают, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого" [пер. с франц.; см. Воспоминания (2), с. 297]. Закрепощенный и обреченный на невежество народ, по мнению Л., не может осмыслить всего трагизма своего положения и глубины нац. драмы России; безотчетность нар. страдания ("не сознавая этого") тяжело переживается Л.

"Герой нашего времени" - закономерное звено в ряду лермонт. раздумий об историч. судьбе России. Белинский справедливо назвал роман "грустной думой о нашем времени", а самого Л.- "решителем важных современных вопросов" (V, 453). Выдвинутые на первый план повествования два основных героя - Печорин и Максим Максимыч - представители двух полюсов рус. жизни: России народной и России европеизированной. Максим Максимыч - "простой человек", "старый младенец" (по определению Белинского, IV, 224). Характер Максима Максимыча, по замыслу автора, должен был воплотить в себе положит. задатки, таящиеся в рус. народе, не вышедшем из стадии духовного детства. Сопоставляя центр. героев, Л. одновременно противопоставляет их друг другу как носителей разных уровней самосознания, сложившихся в России его времени.

Трагедия поколения обрекла Печорина на существование "страдающего эгоиста". Осмысливая его трагедию, Л. часто обращается к понятию предопределения, "рока", судьбы. У романтиков с роком ассоциировалось представление о злых силах мироздания, ополчавшихся против героя и лишавших его счастья. Со времени распространения шеллингианской философии истории под роком стали понимать и власть случая, к-рый невольно разрушает счастье личности или обрекает ее на гибель. Гегельянская философия истории рассматривает историч. развитие человечества как закономерный процесс. В торжестве закономерности, провозглашаемой этой теорией, мыслители лермонт. эпохи видели нечто столь же зловещее, как грозный рок древних. В "Монологе", "Думе", "Герое..." лермонт. понимание рока, тяготеющего над Печориным, несет несомненные следы новых философско-историч. построений.

Другая проблема "Героя...", связанная с философско-историч. идеями времени,- проблема самопознания (филос. термин рус. шеллингианцев 20-х гг.- Веневитинов, В. Ф. Одоевский, Шевырев и др.); под самопознанием они понимали и познание закономерностей мироздания, и познание личности (в ее противоречиях). У Л. этот термин употребляется во втором значении. Жажда самопознания - отпечаток эпохи на облике целого поколения 30-х гг. 19 в. "Предметом истории полагают обыкновенно действия человеческого рода, происшествия. Но почему ж не удостоить сей чести помышления, чувствования? Они суть семена и плоды действий, и необходимо в них отражаются. История ума и сердца человеческого должны составлять важнейшую часть истории" (Погодин М. П., Историч. афоризмы, М., 1836, с. 76-77). С этими взглядами современников прямо перекликается предисловие к "Журналу Печорина": "История души человеческой... едва ли не интереснее истории целого народа"; это не один из парадоксов Л., а его идейное кредо. Однако стремление к самопознанию, в к-ром мн. современники Л. акцентировали прежде всего способность индивида раздвигать горизонты человеческого духа, для Печорина оборачивается обреченностью на жизнь "одностороннюю", жизнь в сфере мысли. Сын последекабристского времени, Печорин в переходную эпоху рус. истории не находит выхода в мир всеобщих интересов, скучает, тяготится жизнью и гибнет в безвестности. "Праздные силы" его не находят применения и, вырываясь во вне, несут страдания окружающим его людям.

Волевое начало, дух свободолюбия и зрелость критич. мысли - все то, что Л. воплотил в своем герое, представляли опасность для офиц. идеологии. Поэтому Печорин так не понравился Николаю I (см. Романовы), благосклонно отозвавшемуся о Максиме Максимыче [см. письмо к императрице от 14 (26) июня 1840 в кн.: Воспоминания (2), с. 394-95]. "Безверие" и "гордыня духа" Печорина не принимались мн. современниками, отрицавшими "связь героя с жизнью" России. Шевырев (с. 536) увидел в нем отражение настроений потрясаемого революциями Запада, "тень его недуга", Они не хотели признавать тот факт, что лучшие завоевания зап. культуры, в т. ч. и ее философия, будучи общеевроп. достоянием, стали в ту пору составной частью рус. нац. культуры и давали пищу для ума тем, для кого была неприемлема офиц. идеология самодержавия.

Создание образа Печорина знаменовало завершение работы Л. над многосторонним воссозданием облика русского "сына века". В поэмах, драматич. произв., прозе Л. отрабатывал худож. принципы воплощения личности современника, его умственного и нравств. облика.

"Высокому" образу русского "сына века" (а Печорин, вобравший "пороки" своего времени, представляет, тем не менее, героизированный его вариант) в творчестве Л. сопутствует его антипод - личность ординарная: рядом с Печориным возникает Грушницкий, рядом с Арбениным - Звездич. Лапидарная и емкая характеристика одного из таких "сыновей века" (Звездича) дана в "Маскараде":

 Ты! бесхарактерный, безнравственный, безбожный, 
 Самолюбивый, злой, но слабый человек; 
 В тебе одном весь отразился век, 
 Век нынешний, блестящий, но ничтожный 

(V, 292).

Подобная характеристика во многом обращена и к "поколению" в "Думе"; максималистски настроенный поэт бросает в адрес современников жестокие, но справедливые слова, обвиняя их не только в гражд. пассивности и малодушии, но и в нравств. несостоятельности в целом. Л., в отличие от "поколения", к-рое жизнь "томит, как ровный путь без цели", от кипящего в "действии пустом..." Печорина, обрел для себя искомую сферу действия - идеальную реальность - лит. творчество. "Отделавшись стихами" от много лет преследовавшего его воображение богоборца Демона ("Сказка для детей") и прозой - от демонического, но реального "сына века" Печорина, чья жажда жизни влекла его к действиям жестоким и губительным для окружающих, Л. выходил на новые рубежи творчества. Значит. пласт, скорее даже самостоят. цикл, составляют в зрелой лирике Л. стихи о поэте и поэзии. В них наряду с утверждением высокой пророч. миссии поэта ("Пророк"), представлением о поэте как о нар. трибуне ("Поэт") скрупулезно анализируется положение поэзии в "наш век" ("Не верь себе", "Журналист, читатель и писатель").

Как неожиданное для лирики Л. воспринимается появление "Родины"- свидетельство изменения мироощущения поэта. Это - исповедь в любви к России народной (см. Родина в ст. Мотивы). Обоснование поэтом "странностей" этой любви позволяет предполагать, что Л., пережив увлечение филос. теориями века, начинает сомневаться в их истинности и отрешается от них, противопоставляя им свою, необъяснимую рассудочно, прочную привязанность к неброской красоте родного края. После Н. А. Некрасова, развивавшего в рус. поэзии лермонт. тему "странной" любви к родине, на новую эмоц. высоту ее поднял А. А. Блок: "Россия, нищая Россия, / Мне избы серые твои, / Твои мне песни ветровые, - / Как слезы первые любви".

Выявление общественно-историч. проблематики в творчестве Л. позволяет утверждать, что Л. был заинтересованным участником социально-филос. диалога эпохи. Воззрения Л., нашедшие отражение в его прозе, поэзии и драме, всегда принимали характер худож. преломления актуальных "идей времени". И именно при выяснении общественно-историч. и философско-историч. контекста эпохи, того фона, по отношению к к-рому самоопределялась мысль Л., можно в полном объеме оценить "погруженность" поэта в идейный контекст своего времени, с одной стороны, и самостоятельность его облика мыслителя - с другой.

Лит.: Белинский В. Г., Статьи о Л., (тт. 4,5); Висковатый, с. 219-64; Бродский (5); Бродский (8), в его кн.: Избр. труды, М., 1964; Кирпотин (1); Михайлова Е. (1); Нейман (4); Эйхенбаум (12); Володин А. И., Гегель и рус. социалистич. мысль XIX в., М., 1973; Гегель и философия в России, М., 1974; Коровин (4); Лит. взгляды и творчество славянофилов, М., 1978; Усакина Т. И., История, философия, лит-ра, Саратов, 1968; Манн Ю. В., Рус. философская эстетика, М., 1969; Тураев С. В., Усок И. Е., РОЛЬ романтизма в становлении критич. реализма, в кн.: Развитие реализма в рус. лит-ре, т. 1, М., 1972; Усок (3).

И. Е. Усок.

Источники:

1. Лермонтовская энциклопедия. Гл. ред. В. А. Мануйлов.- М.: 'Советская энциклопедия', 1981.- 784 стр. с илл. В надзаг.: Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом). Научно-редакционный совет издательства.