'МОЛИТВА'

"МОЛИТВА" ("Не обвиняй меня, всесильный"), юношеское стих. Л. (1829); одна из вершин его ранней лирики (наряду с "Ангелом" и "Парусом"). Стих. начинается как покаянное обращение к "всесильному", к-рый может обвинить и покарать за недолжное (за упоение земными страстями). Но одновременно возникает чуждая молитве интонация самооправдания. Цепь придаточных анафорич. предложений ("За то, что..."), составляющих 1-ю строфу-период, передает нарастающее напряжение мольбы-спора, драматизм борьбы, в к-рой нет победителя и где покаяние всякий раз оборачивается несогласием, утверждением своих пристрастий и прав. В быстрой смене состояний рождается трагически противостоящее всевышнему "Я": из неслиянности двух голосов - покаяния и ропота - растет чувство тревоги; нарушена органич. связь между "Я" и богом, к-рая пока еще признается животворной ("... редко в душу входит живых речей твоих струя", ср. евангельскге образы: "вода живая", "вода, текущая в жизнь вечную" и наиболее соответствующее слову Л. - "глаголы вечной жизни"). Но все чаще место "живых речей" занимают "заблужденья", душу захлестывают неистовые стихии (клокочущая "лава вдохновенья", "дикие волненья" земных страстей); гордость не дает принять мир таким, каков он есть, а смириться и приблизиться к всевышнему - страшно ("... мир земной мне тесен / К тебе ж проникнуть я боюсь"), ибо это означает отказ от своего пусть грешного, но исполненного неистребимой жажды жизни "Я"; и, наконец, неожиданное вторжение в обращение к творцу - молитвы к неведомому, не-богу ("Я, боже, не тебе молюсь"). Итак, моление о прощении все более заглушается интонацией оправдания своих страстей и заблуждений, выступающих как самостоятельные, неподвластные воле героя силы, а в подтексте - недоумение перед лицом творца, наделившего его всем этим, к-рое во 2-й строфе оборачивается упреком ему. Вторая строфа не только продолжает, но во многом противостоит первой: просительно-молитвенная интонация сменяется вызывающе-императивной ("не обвиняй... не карай... но угаси... преобрати ... останови"). Если в 1-й строфе герой молит не обвинять и не карать, то во 2-й строфе, бросая вызов всесильному, герой говорит с ним уже как равный, предлагая ему явить свое всесилие (почти все глаголы выражают энергичное побуждение к действию), сам же словно отказывается одолевать собственные страсти. То состояние, к-рое в 1-й строфе ощущалось лирич. героем как греховное, как неодолимая слабость, во 2-й строфе оказывается могучей и сверхчеловеческой силой: "дикие волненья" оборачиваются "чудным пламенем", и в этом чудном пламени "всесожигающего костра" мерцает отблеск того, кого чуть позже Л. назовет "мой Демон" (ср. в одноим. стих. "луч чудесного огня", 1830-31). Самой логикой конфликта творцу парадоксально предоставлена здесь уже не животворная, а умертвляющая роль ("угаси... чудный пламень", "преобрати... сердце в камень"). Только ценой такого сурового обуздания и укрощения, аскетич. ограничения личности, к-рое в глазах лирич. героя равносильно ее полному перерождению, всесильный может обратить его на "путь спасенья". (Возможность подобного трагич. распутья была предуказана в Евангелии: "Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради меня сбережет ее", Матфей, 10. 39.)

Но последним и едва ли не главным препятствием на этом пути оказывается творч. дар, "страшная жажда песнопенья". Здесь достигает высшего накала спор героя с богом. Поэтич. вдохновенье становится фокусом, вобравшим в себя все жизненные страсти-жажды. Поэтому столь противоречиво само отношение Л. к творч. страсти: торжественно-архаичное, духовно-возвышенное - "жажда песнопенья" - сталкивается с эпитетом "страшная", т. е. всепоглощающая, роковая, погибельная.

Жизнь по заветам всевышнего - "тесный путь спасенья" [ср. Евангелие: "тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь (вечную)"] - в этой исполненной противоречий молитве предстает и как недостижимо высокий идеал, и как нечто страшное, словно смерть - живому существу. А контрастная перекличка со стихом 13 ("мир земной мне тесен") указывает на полную безысходность. Однако это состояние мучительного разлада с творцом, с миром и с собой не всегда было свойственно лирич. герою, на что указывают заключит. слова: "снова обращусь".

В "Молитве" духовному взору поэта впервые открылась исключительность его жизненной судьбы: он почувствовал, что тот путь, к-рым он пойдет, оставаясь верным своему "Я", не приведет его к пути религ. "спасенья" (см. Богоборческие мотивы). Оказавшись перед трагич. невозможностью их совмещения, он не в состоянии разрешить вопрос о религ.-нравственной оправданности своей жизни и творчества (сомнение в такой оправданности творч. дара, высказанное юным поэтом, станет позднее предметом глубоко драматич. переживаний и размышлений Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, А. А. Блока и др. рус. писателей). "Молитва" передает смятение, трагич. раздвоение духа между верой, зовущей обратиться с покаянной молитвой о снисхождении, и стремлениями горячей, гордой, несмирившейся души.

Автограф - ИРЛИ, тетр. III. Впервые - "ОЗ", 1859, т. 125, №7, отд. 1, с. 28-29. Датируется по нехождению в тетради. Лит.: IIIувалов (2), с. 148; Никитин М., Идеи о боге и судьбе в поэзии Л., Н.-Новгород, 1915, с. 13-14; Эйхенбаум (12), с. 338-39; Розанов И. (3), с. 35-36; Гинзбург (1), с. 66, 69; Асмус (2), с. 398, 407-08; Максимов (2), с. 94-95; Вацуро (1), с. 56; Герштейн (8), с. 223-24; Удодов (2), с. 185, 292-93.

Д. П. Муравьев.

Источники:

1. Лермонтовская энциклопедия. Гл. ред. В. А. Мануйлов.- М.: 'Советская энциклопедия', 1981.- 784 стр. с илл. В надзаг.: Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом). Научно-редакционный совет издательства.