ИСТОРИЗМ

Расстановка ударений: ИСТОРИ`ЗМ

ИСТОРИЗМ в творчестве Лермонтова. В совр. отечеств. лит-ведении наиболее обоснованной представляется т. з., согласно к-рой И. есть определенное качество идейно-образного строя произв., выражающее образно-эстетич. освоение закономерного, в принципе постулат. развития об-ва и человека. И. как специфич. свойство худож. освоения мира формируется в эпоху романтизма. В. Скотт открыл для европ. лит-р нац. историю как предмет изображения, обогатил их принципом историч. подхода к событиям и характерам. В поэмах Дж. Байрона и П. Б. Шелли черты И. предстают в форме историософских размышлений о путях развития человечества. Романы и драмы В. Гюго выявляют тенденцию эволюции романтич. И. к изображению социальной обусловленности человеческих характеров и взаимоотношений.

Романтич. И. в произв. Л. развивается во взаимодействии с рус. и европ. традициями, обнаруживая то стремление к худож. синтезу, к-рое характерно для эволюции лермонт. творчества в целом. От познания историч. реальности как грани духовной жизни миро-объемлющего лирич. "Я" - через активный интерес к событиям и фактам отечеств. истории - к осознанию однонаправленности вектора историч. времени, его необратимости. От противостояния одинокой души и "существенности хладной" - к осознанию личного деяния как исторического, к чувству единства личностного и общенародного, к пониманию нерасторжимости историч. связи разных звеньев в цепи поколений - такова общая схема эволюции лермонт. романтич. И.

В лермонт. произв. 1829-33 происходит одновременно освоение традиций рус. гражд. романтизма 20-х гг. и их преодоление, связанное с формированием у Л. принципа романтического И. Традиционный для романтич. творчества декабристов "исторический маскарад", принципиально внеисторичная система аллюзий присущи, в частности, таким стих. Л., как "Баллада" ("В избушке позднею порою"), "Песнь барда", "Новгород", поэмам "Последний сын вольности" (1831) и "Литвинка" (1832). Гражд. романтизму 20-х гг. Л. обязан интересом к историч. тематике, в особенности к фактам и явлениям отечеств. истории. Однако парадокс процесса формирования принципа романтич. И. в раннем творчестве Л. состоит в том, что осмысление взаимосвязей человеческой личности и ее историч. бытия преобладает в тех произв., к-рые продиктованы авт. волей к самовыражению и в совокупности образуют т. н. "лирический дневник" 1830-32 (см. Автобиографизм); в этих стихах самоанализ и самопознание оказываются средством постижения "через мышления и годы" динамич. связей прошлого, настоящего и будущего ["Любил с начала жизни я", "На жизнь надеяться страшась", "1831-го июня 11 дня", "Опять вы, гордые, восстали", "30 июля.- (Париж). 1830 года"].

Произв. Л. 1-й пол. 30-х гг. свойственна тенденция к синтезу разных форм и проявлений романтич. И.: достоверность фактов из нац. истории и осмысление их взором лирич. или условно объективированного "Я", не совпадающего, однако, полностью с авт. личностью. Тому примеры - стих. "Поле Бородина" (1831) о Бородинском сражении и роман "Вадим" (1832-34), фабула к-рого отнесена ко времени пугачевского восстания и имеет документальную основу. И герой стихотворения, и герой романа охвачены едва ли не самой романтич. страстью - жаждой мести: "Душа от мщения тряслася / И пуля смерти понеслася / Из моего ружья"; "Бог потрясает целый народ для нашего мщения". Идея мести здесь, в отличие от ее традиц. романтич. проявлений, введена в контекст громадных историч. потрясений. Фабула "Вадима" основана на устном предании, достоверность к-рого подтверждена документально (см. работы И. Андроникова, Н. Пиксанова). В романе сделана попытка социальной мотивировки личной жажды мщения, что в дальнейшем получит развитие в поэме "Боярин Орша" (1835-36).

Одновременно с "Вадимом" Л. пишет поэму "Измаил-Бей". Прообраз гл. героя (см. Прототипы) - и это принципиально важно для понимания эволюции лермонт. И.- одновременно историчен и легендарен: Измаил-бей Атажукин, суворовский офицер, и Исмель-псыго, герой кабардинских нар. сказаний. Переплетение истории и легенды осложняется авт. рассуждением в 18-й строфе первой части поэмы, рисующим Измаила сыном нынешнего века, "лишним человеком", предшественником Арбенина и Печорина.

"Измаил-Бей" - первая попытка историч. поэмы нового для Л. типа, поэмы, затрагивающей общие проблемы философии истории. Историч. концепция "восточной повести" Л. глубоко трагична. Противоречия историч. процесса осознаны здесь поэтом как антино-мичные, принципиально неразрешимые. Традиц. для романтизма антитеза "Европы душной" и патриархального Востока коренным образом переосмыслена. Л. искренне восхищен мужеством и жизнестойкостью горцев ("всякий биться рад / За дело чести и свободы), и в то же время "новый грозный Рим" (Россия) и "Кавказ седой" в поэме парадоксально сходны; ср.: "Как хищный зверь, в смиренную обитель / Врывается штыками победитель" и "Бесплодного Кавказа племена / Питаются разбоем и обманом". 3-я строфа второй части поэмы - маленькая энциклопедия политич. цинизма - в равной мере характеризует "царя вселенной", "Августа" на рус. троне, и Росламбека - деспота, братоубийцу, лицемера.

Трагич. судьба Измаила, фатально оказавшегося между жерновами истории, отдаленно предваряет психол. коллизию повести Л. Н. Толстого "Хаджи-Мурат" (о его знакомстве с поэмой см. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч. в 90 тт., т. 6, 1929, с. 279). Впервые в лермонт. творчестве "история души человеческой" и "история целого народа" накладываются друг на друга и одна из них дополняет и проясняет другую. В "Измаил-Бее" и "Вадиме" завершается первонач. этап эволюции лермонт. И.; обнаружившаяся здесь тенденция к детерминизму, как филос., так и социальному, впоследствии получит развитие в "Герое нашего времени" и "Демоне".

Стремление Л. к худож. осмыслению историч. причинности, вероятно, свидетельствует о расширении владеющего поэтом "круга идей", филос. интересов. Юношеский "волюнтаризм" (В. Асмус), питавшийся философией И. Г. Фихте, увлечение натурфилософией Ф. Шеллинга осложняются размышлениями об историч. и социальной обусловленности судьбы личности, пусть даже самой грандиозной, "мужа рока", как, напр., в стихах наполеоновского цикла.

1832-34-е годы подготовили новый этап в развитии лермонт. И., к-рый можно определить как предреалистический. Идея детерминизма, нашедшая опору в гегельянских увлечениях "молодой России" сер. 30-х гг., получила у Л. достаточно противоречивое воплощение. Общая логич. схема историч. процесса не могла удовлетворить поэта, тяготевшего к конкретности худож. мышления. Нужна была живая плоть и кровь отечеств. истории, прикосновение к ее узловым моментам и болевым точкам. Казалось бы, это уже дано в "Измаил-Бее" и "Вадиме". Однако здесь история являлась неумолимой и непреодолимой стихией, живущей по собств. законам, к-рые обусловливают неизбежное крушение всех надежд и иллюзий индивидуума, его гибель и забвение.

Лермонт. И. последующих лет обретает новые черты: достоверность конкретных историч. деталей прошлого, осознание истории как общенародного дела, а личности - как "дифференциала истории" (Л. Н. Толстой). С наибольшей полнотой они выражены в "Песне про... купца Калашникова" (1837) и "Бородино" (1837); близкие по идейному пафосу, они во многом сходны и в особенностях И. "Здесь поэт от настоящего мира неудовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошедшее",- писал В. Г. Белинский о "Песне..." параллельно с характеристикой "основной идеи" "Бородино": "Жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному славы и великих дел" (IV). В "Песне..." и стих. связь времен показана и осознана с характерной для романтич. мышления парадоксальностью и любовью к контрастам как разительное несходство минувшего и современности. Нравственное и эстетич. сопереживание делает возможным взаимопонимание между старым солдатом-рассказчиком и "нынешним племенем", между гуслярами и слушателями; звучащее слово, рождающее "отзыв мыслей благородных" ("Поэт"), лепит форму повествования (см. Сюжет).

В соответствии с историч. истиной, Иван Грозный в поэме убежден в своем праве и власти не только над жизнью и смертью, но и над душами подданных. Степан Калашников не признает этого права, поставив божеский, нравств. закон выше власти царя. Дерзость и бунтарство молодого купца не в том только, что он вышел на смертный поединок с именитым обидчиком своей жены, но в громко, всенародно высказанном убеждении в ограниченности пределов царской власти, в неподсудности ей вопросов совести. В "Бородино", как и в "Песне...", коллизия - историческая и личная - разрешается в частном поединке, требующем безоглядного мужества и незаурядной нравств. силы. И там и тут поединок приобретает характер "страшного", "последнего боя". Л. сознательно избирает для изображения момент единства устремлений индивидуума и нации, "героическое состояние мира" (по формуле Г. Гегеля). Показательно фольклорное, эпич. словоупотребление, сходное в "Песне..." и "Бородино": Кирибеевич назван "бусурманским сыном", о французах говорится: "и отступили бусурманы"; Калашников многократно именуется "удалым бойцом", а в "Бородино" поэтизируется "русский бой удалый, наш рукопашный бой". В Бородинском сражении решается судьба всего народа, в "Песне..." воспета свобода нравств. выбора перед лицом гибели. Личное деяние в произв. становится историческим, отсюда бессмертие его в нар. памяти: "Недаром помнит вся Россия / Про день Бородина!"; недаром как бы "вся Россия" проходит в финале "Песни..." мимо "безымянной могилки" Калашникова "промеж трех дорог".

Единство личного и общенар. создает в этих произв. сильный предреалистич. импульс, к-рый подкрепляется осознанием историч. неизбежности вызова, брошенного самой историч. необходимости как таковой: "Чему быть суждено, то и сбудется; / Постою за правду до-последнева!". В "Бородино" и в "Песне..." заключены предпосылки сложного и неоднозначного детерминизма "Героя...", лермонт. героического фатализма [ср. у В. Асмуса (1), с. 104: фатализм нефаталистический].

В 1838 Л. пишет "Думу", где прежняя контрастность эпох - героич. прошлого и жалкой современности - переосознана как их историч. преемственность и обусловленность: "ошибки отцов", "добросовестный, ребяческий разврат" предков - истоки и одна из причин гражд. и нравств. бессилия "нашего поколенья". Современность, живущая "без счастья и без славы", слишком ничтожна, чтобы судить и мерить ее мерой грандиозной эсхатологич. утопии, как то было в "лирическом дневнике" нач. 30-х гг. ["30 июля. - (Париж). 1830 года"] и всего год назад в стих. "Смерть поэта" ("Но есть и божий суд, наперсники разврата!"). Приговор вынесен от лица иной, "промежуточной" инстанции: "И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, / Потомок оскорбит презрительным стихом, / Насмешкой горькою обманутого сына / Над промотавшимся отцом". Суд над современностью с позиций истории вершит не олицетворенная закономерность ("божий суд"), не богатыри героич. эпохи, а потомки, чей облик противоречив: это не люди "золотого века", как то было в стихах из "лирического дневника", а существа, не лишенные человеческих слабостей и все же получившие моральное право проявить "строгость судьи и гражданина". Сближение ценностных параметров современности и будущего делает историзм Л. более зрелым и социально конкретным, рождает одновременно трезвый и гуманный взгляд на мучит. переплетение "беды" и "вины" своего поколения.

В "Герое..." суд над современностью, осознание места "нашего времени" как звена в непрерывной цепи историч. развития (см. Общественно-историческая проблематика в творчестве Лермонтова) совершает от имени автора совр. герой - "составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии", но одновременно способный на "высшее состояние самопознания", в к-ром "человек может оценить правосудие божие". Социальный детерминизм в романе неотделим от размышлений об этом правосудии, о смысле и направленности единичного существования и истории в целом. Контраст героич. состояния мира и ничтожества существования совр. человека составляет, как это показано Б. Эйхенбаумом, второй план повествования. Размышления о взаимосвязи временных историч. пластов вписываются в "Герое..." в контекст противостояния двух культур: патриархального Востока и европ. цивилизации (см. работу Л. Ходанен). Многоплановость историч. мотивировок, сочетание социального детерминизма с историософскими раздумьями ("Фаталист"), с исследованием взаимодействия разных нац. и культурно-историч. пластов делает роман о современности одним из самых историчных произв. рус. лит-ры и великим прологом неосуществленного замысла Л. (написать историч. роман из трех эпох рус. жизни) и всей реалистич., проникнутой историзмом рус. классики.

Лит.: Белинский, Стихотворения М. Ю. Л., т. 4; Асмус (1); Андреев-Кривич (4); Михайлова Е. (2); Тойбин И. М., Пушкин. Творчество 1830-х гг. и вопросы историзма, Воронеж, 1976; Обручев; Архипов; Пиксанов; Черепнин Л. В., Историч. взгляды классиков рус. лит-ры, М., 1968, гл. М. Ю. Л.; Андроников (3); Гинзбург (2); Кормилов С. И., Худож. историзм как теоретич. проблема, "НДВШ. Филол. науки", 1977, № 4; его же, Иван Грозный и его эпоха в творчестве М. Ю. Л. и А. К. Толстого. (Черты романтич. историзма), "Вестник МГУ", 1977, № 4;Ходанен Л. А., Поэтика времени в рус. филос. романе конца 30-х - нач. 40-х гг. 19 в., М., 1978 (дисс.).

Е. М. Пульхритудова.

Источники:

1. Лермонтовская энциклопедия. Гл. ред. В. А. Мануйлов.- М.: 'Советская энциклопедия', 1981.- 784 стр. с илл. В надзаг.: Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом). Научно-редакционный совет издательства.