'ВЫХОЖУ ОДИН Я НА ДОРОГУ'

"ВЫХОЖУ ОДИН Я НА ДОРОГУ" (1841), одно из последних стих. Л., лирич. итог мн. исканий, тем и мотивов, сквозных для его творчества. Белинский относил стих. к числу избраннейших вещей, в к-рых "все лермонтовское". Не будучи символич. или аллегорическим, с мгновенной непосредственностью запечатлевая настроение и чувство в их "лирическом настоящем", оно тем не менее сплошь состоит из высокозначимых в лермонт. мире эмблематичных слов, каждое из к-рых имеет долгую и изменчивую поэтич. историю. В запеве - тема одинокой участи. "Кремнистый путь" во 2-й строке, восхищавшей Л. Н. Толстого как метко схваченное впечатление кавк. пейзажа (см. Лев Толстой об иск-ве и лит-ре, т. 1, 1958, с. 309),- это и обобщение: путь странника в "пустыне безотрадной" (см. Странничество в ст. Мотивы). Но меняется лирич. оценка образа пустыни, устойчивого у Л. ("Три пальмы", "Благодарность"): безотрадный край изгнания, символ опустошенной жизни здесь и в "Пророке" становится также местом уединенного свидания с вселенной. "Голубое сиянье" (любимый цвет Л.) сообщает земному пейзажу космич. широту и бытийственность, приобщает его к "пространствам синего эфира" ("Демон") и к ночной голубизне "Русалки". Точно так же через необычайно смелый и философски значит, образ 4-й строки в поэзию Л. возвращаются "звезды" его юности, почти исчезнувшие из зрелой лирики.

Илл. А. Г. Якимченко. Тушь. 1914

Тема песни ("сладкий голос" или голос "отрадный", из чернового варианта), возникающая при поддержке гармонич. звукописи в последней строфе, но разлитая в напевном строе всего стих., - начиная с "Ангела", связывается с тем особым лермонт. Эдемом, к-рому он присвоил имя "отрады", с идеальной полнотой бытия, недостижимой в земных борениях, однако включающей в себя музыкально преображенные земные ценности (цветенье природы, женскую любовь). "Темный дуб" примыкает к той же цепи образов блаженства (ср. "завещание" Мцыри в финале поэмы). 9-10-я строки перекликаются с 11-12-й строками песни Демона и с 7-й строкой стих. "И скучно и грустно" ("...прошлого нет и следа..."), отличаясь от них новым настроением задумчивой грусти. Ключевая формула "свободы и покоя", по видимости совпадая с пушкинской (письмо Онегина, стих. "Пора, мой друг, пора"), возникает у Л. независимо от Пушкина еще в юношеском стих. "К***" ("Не думай, чтоб я был достоин сожаленья"): "...ищу забвенья и свободы...". Мотив побега "в обитель мирную" у Л. лишен пушкинской уравновешенности и "превратился в тему романтически универсального избавления" (Д. Максимов, "О двух стихотворениях Л."), приобщения к неувядающей жизни.

Все эти прежние смысловые моменты лермонт. лирики вступают здесь в новое трепетно-сложное соотношение - тончайшая душевная вибрация, совмещающая восторг перед мирозданием с отчужденностью от него, печальную безнадежность с надеждой на сладостное чудо. Природа в стих. - не безучастная (по сравнению с "Тучами", песней Демона) и не "равнодушная" к человеческой бренности (стансы Пушкина "Брожу ли я вдоль улиц шумных"), но полная обещаний одушевл. участия и чутко человечная; герой, казалось бы, готов к ней припасть. И однако едва прозвучал вопрос-вздох: "Что же мне так больно и так трудно?" (композиц. средостение стих.), - как прекрасный мир, чьей реальности воздано должное в первых 6 строках, словно бы меркнет для героя, болезненно ощутившего свое неутоленное "Я", и он с неожиданной силой желания порывается куда-то прочь, в блаженную область, угаданную в мечте.

"Психологическая и моральная утопия свободы и покоя" (Д. Н. Овсянико-Куликовский) как вечно длящегося блаженства получили в лит-ре разноречивые филос. оценки: для одних это - "деятельный покой" в едином ритме с жизнью целого, для других, напротив, - "дремотная нирвана", растворение в "космической безмятежности". В стих., действительно, есть тона глубокой и трагич. усталости, однако "мир и отрада" ("Ветка Палестины") всегда были для Л. высокими ценностями и подчас пределом бурных стремлений; они противостоят деят. жизни не как угасание, а как исход. В наст. стих. желанные "мир и отрада" облекаются в образ вечного расцвета, обретают, по замечанию Д. Максимова, черты "космического эроса" - это "природы жаркие объятья" (Демон), к-рые, быть может, в ином плане бытия вновь раскроются навстречу давнему изгнаннику (см. Земля и небо в ст. Мотивы).

Исследователи установили преемств. связь этого стих. Л. со стих. Гейне "Der Tod, das ist die kiihle Nacht" из "Книги песен"; но там, где у Гейне нарочитая наивность, скрывающая романтич. иронию над мечтой о посмертном отдыхе, у Л.- обнаженный лирич. порыв к "отраде".

Даже среди богатств рус. лирич. поэзии стих. остается непревзойденным по музыкальности и певческой кантилене. Как и в "Тучах", но с большей выразительностью, стиховой строй сочетает черты элегич. медитации и песни. Интонац.-мелодич. строение стих. и его ритмика (пятистопный ямб с "анапестическими ходами", придающими метру характер напева) описаны Б. Эйхенбаумом и Д. Максимовым. К типично песенным приемам относятся повторы-подхваты, сочленяющие строфы. По словам В. О. Ключевского, пьеса "своим стихом почти освобождает композитора от труда подбирать мотивы и звуки при ее переложении на ноты" ("Грусть. Памяти М. Ю. Л.", "РМ", 1891, кн. 7, с. 11).

Стих. иллюстрировали: С. С. Бойм, А. М. Васнецов, А. А. Гурьев, В. Ковалев, А. В. Кокорин, Ф. Д. Константинов, Л. Непомнящий, В. Поляков, А. Г. Якимченко. Положили на музыку мн. композиторы-профессионалы и дилетанты, в т. ч. Б. В. Асафьев, П. П. Булахов, К. П. Вильбоа, Н. Я. Мясковский, Н. П. Огарев, Г. В. Свиридов и др. Наиболее популярна мелодия Е. С. Шашиной (1805-1903), ставшая народной песней (1861). Р. М. Рильке принадлежит пер. стих. на нем. яз.

Автограф - ГПБ, собр. рукописей Л., № 12 (записная книжка Л., подаренная В. Ф. Одоевским). Впервые - "ОЗ", 1843, №4. стд. I, с. 332. Датируется маем - нач. июля 1841 по положению в записной книжке.

Лит.: Бархин К., Соч. М. Ю. Л. с объяснит. статьями, ч. 1, Од., 1912, с. 170-73; Овсянико-Куликовский, с. 35-39; Гинцбург, с. 223-24; Эйхенбаум (3), с. 118; Эйхенбаум (12), с. 116; Эйхенбаум, О поэзии, Л., 1969, с. 431-34; Виноградов Г., с. 360-61; Михайлова Е. Н. (1), с. 146-47; Маршак С. Я., Об одном стих., в его кн.: Воспитание словом, М., 1961, с. 147-49; Максимов (2), с. 239; Максимов Д. Е., О двух стих. Л., в кн.: Рус. классич. лит-ра. Разборы и анализы, М., 1969, с. 127-41; Лотман Ю. М., Анализ поэтич. текста..., Л., 1972, с. 191-96; Коровин (4), с. 129-33; Чичерин (1), с. 417; Воwrа М., Lermontov, "Oxford Slavonic papers", 1952, v. 3, p. 17-18; его же, Inspiration and poetry, L., 1955, p. 195-96; Тарановский К., О взаимоотношении стихотв. ритма и тематики, American contributions to the 5th international congress of slavists, v. 1, The Hague, 1963, p. 287-322; Сeкe Д., Музыкальность структуры стих. Л., "Studia slavica", Bdpst, 1968, t. 14, fasc. 1-4, p. 387; Сибинович М., Лермонтовлево дело у стваралаштву српских песника XIX в., Београд, 1969,с. 110-12.

И. Б. Роднянская.

Источники:

1. Лермонтовская энциклопедия. Гл. ред. В. А. Мануйлов.- М.: 'Советская энциклопедия', 1981.- 784 стр. с илл. В надзаг.: Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом). Научно-редакционный совет издательства.